Гл. 2. Фантомная память

«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». В простом и трагическом начале «Белой гвардии» современному читателю удивительным образом кажутся совмещёнными коллективный и личный опыт памяти писателя. Определение «великий» по отношению к 1918 году представляется общим местом – это все знают (ну как же, недавно Великая Октябрьская социалистическая революция случилась). А вот «страшный» так и тянет приписать личному опыту говорящего и объявить тем, что требуется еще доказать. Весь роман обосновывает неслучайность первых слов, являющих собой сущностную, а не индивидуально-эмоциональную характеристику времени, и тем самым борется с частичной амнезией коллективной памяти. Булгаковская фраза, фраза свидетеля, сконцентрировала и предъявила реалии времени, обертона ужаса которых - постоянную угрозу жизни физической и уже почти свершившееся уничтожение жизни нравственной и духовной - позже были стерты.

Каноническое представление об этой эпохе сформировано «Кратким курсом». «С октября 1917 года по январь-февраль 1918 года советская революция успела распространиться по всей стране. Распространение власти Советов по территории громадной страны шло таким быстрым темпом, что Ленин назвал его “триумфальным шествием” Советской власти. Великая октябрьская социалистическая революция победила»[221]. Даже поставленная под сомнение фактическая стороны процесса не отменяет твердо усвоенного бодрого тона описания, он зафиксирован уже где-то в глубинах подсознания советского человека и транслируется из поколения в поколение.

Текст насквозь телеологический, предписывающий не только то, что надо помнить, но и то, что надо забыть, «Краткий курс» замещает собой историю страны: и историю как науку, и историю как бывшее. «…Эти мероприятия были проведены в продолжение нескольких месяцев с конца 1917 года до середины 1918 года. Саботаж чиновников старых министерств, организованный эсерами и меньшевиками, был сломлен и ликвидирован. Министерства были упразднены и вместо них были созданы советские аппараты управления и соответствующие народные комиссариаты. Был создан Высший совет народного хозяйства для управления промышленностью страны. Была организована Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем во главе с Ф.Дзержинским. Был издан декрет о создании Красной армии и флота. Учредительное собрание, выборы в которое в основном происходили еще до Октябрьской революции, и которое отказалось подтвердить декреты II съезда Советов о мире, о земле, о переходе власти к Советам, - было распущено»[222]. Созидательный пафос формирует ощущение решительных и естественных побед новой власти. «Советской власти удалось в течение первой половины 1918 года сломить хозяйственную мощь буржуазии, сосредоточить в своих руках командные высоты народного хозяйства …, сломать буржуазный аппарат государственной власти и победоносно ликвидировать первые попытки контрреволюции свергнуть Советскую власть. Но всего этого было еще недостаточно. Чтобы двинуться вперед, надо было от разрушения старого перейти к строительству нового. Поэтому весной 1918 года начался переход к новому этапу социалистического строительства – “от экспроприации экспроприаторов” к организационному закреплению одержанных побед, к строительству советского народного хозяйства»[223]. Это поступательное движение, зафиксированное глаголами действия (удалось сломить, сломать и победоносно ликвидировать - чтобы двинуться вперед - и чтобы начался переход … к закреплению одержанных побед, к строительству), – воздействует как заклинание: «Краткий курс», похоже, работает не только на рациональном, но и на иррациональном уровне.

Читая насквозь, почти по случайному выбору, современные тому времени тексты – будь то тексты личные (дневники) или же публичные (пресса), погружаешься в дискурсивный поток, по мере освоения в котором не остается места сомнению: плохо было всем. И отдельному человеку, почти потерявшему как средства к существованию, так и координаты этого самого существования. И устроившей все это новой власти, долговременность и жизнеспособность которой была совершенно неочевидна для окружающих, да и для нее самой.

Степень растерянности человека психологически объяснима: люди потеряли себя - было неясно, кто они теперь есть и кем будут. Ясно было одно: кем были – придется забыть. Весь комплекс идентичностей едва ли не каждого, формировавшийся долгие годы, в одночасье был поставлен под сомнение. Степень растерянности власти логически оправдана: помимо военной, экономической и прочих внятных угроз, была угроза невнятная и непонятная, а потому особенно пугающая: социальная ткань расползалась.

Энтропийные силы многократно увеличивали непредсказуемость ответа на любые действия. Нужно было искать средства для восстановления связей. Для новой власти вопросом жизни и смерти стала необходимость хоть как-то собрать вокруг себя социум, и если не привлечь на свою сторону, то хотя бы вовлечь в диалог с собой людей, живущих на ее территории.