Социетальный и культуральный типы развития. Право в ракурсе различных типов развития

Такое разделение Культуры и Общества дает возможность по-новому трактовать эволюционный процесс как социокультурный феномен, т. е. как результат их взаимодействия. На этом основании выделяем два типа развития: социеталъный и культурияъпый. Первый осуществляется вследствие изменений общественного контекста (Общества), вызванных переменами во взаимодействиях индивидов в освоении ресурсов для удовлетворения своих потребностей. Здесь происходит распад традиционных форм корпоративности (при переходе к индустриальной стадии), сопровождающихся нарождением социального индивидуализма, обусловленною, в свою очередь, изменениями, происшедшими в отношении людей к вещам. В конечном счете это коренным образом преображает и отношения между людьми. Доминан-

\129\

той.я их отношений является конкуренция, пронизывающая все сферы деятельности. Общество порождает и адекватную Культуру, т. е. экономические, политические и правовые формы, обеспечивающие его бытование.

При кульгуральном же развитии происходит все наоборот, а именно: Культура является его главным агентом. Здесь заимствованные экономические политические и правовые формы призваны воздействовать на Обществе (традиционное общество), сделать его адекватным этой Культуре. Однако их воздействие не происходит напрямую, оно опосредовано традиционной культурой (ТК) Общества, с которой заимствованные формы неизбежно вступают во взаимодействие. Субъектами культурального развития являются незападные Общества.

Выделение различных типов исторической динамики на основе разделения Общества и Культуры имеет принципиальное значение для АП. Во-первых, в рамках парадигмы Общество мы рассматриваем глобальную эволюцию права как социального института, опираясь прежде всего на сравнительно-исторический метод. В результате выявляются механизмы и закономерности исторической трансформации правовой материн (обычаи, мононормы, мораль и т. д.) в государственный закон. Здесь же раскрывается связь между право-, социо- и политогенезом. Это открывает новые перспективы в изучении правогенела, который по сложившейся а юриспруденции традиции рассматривается исключительно с точки зрения государственных законов (позитивное право).

Во-вторых, в рамках парадигмы Культура рассматриваются наиболее устойчивые элементы правового бытия, которые обладают повышенной консервативностью, оформляя официальное законодательство или действуя за его пределами (в форме обычного права). Здесь исследуется правовая культура, которая в известном смысле резонирует с понятием «народный дух», или «менталитет». Правовая культура изучается, в первую очередь, антропологическими и социо логически nth методами, понятие же «право» представляется «растворенным» в сознании ее носителей. Можно сказать, что здесь право выступает в качестве культурно детерминированной справедливости, определяющей как государственные, так и неписаные законы.

Различная скорость исторической динамики Общества и Культуры во многом объясняет различия в законодательствах государств — субъектов социетальыого и особенно культурального развития. Благодаря данной асинхронное™ государства Запада не превратились в идентичные социокультурные системы, несмотря на практически тождественный общественный контекст, т. е. уровень социально-экономического и политико-правового развития. Их правовые культуры в известном смысле сохраняют формальное многообразие. Тем не менее, содержательная близость западноевропейских правовых систем сделала воз-

\130\

можной разработку достаточно эффективного наднационального законодательства, регулирующего процессы в ЕС.

При культуральном развитии «периферийные» системы, заимствуя западные правовые формы, переносят таким образом Культуру в несвойственный ей общественный контекст (Общество). При этом ожидается, что нормы западною права окажут тот же регулятивный эффект, что и в западных обществах. Однако в чуждом для них общественном контексте, выстроенном на принципе иерархичности, заимствованные нормы права бессильны. Иерархичность общественного контекста (Общества) означает, что здесь действуют не внешние правовые нормы, а отношения власти, построенные на строгой соподчиненности уровней системы, которые и обеспечивают социальный порядок. Эту мысль мы находим у П. И. Новгородцева, который считал, что русская культура «придает внешним формам культуры вообще... лишь второстепенное значение... чувствуя склонность земной жизни к беспорядку, к анархизму, известное направление русской мысли обращается с особенным и сознательным упорством к идее власти, склоняется перед оковами государства и порядка. Тоску по силе власти... мы встречаем уже в самом начале нашей истории» (Новгородцев 1995: 376).

3. Западное право в «периферийных» обществах

Как показывает политико-правовая практика «периферийных» систем, заимствованные правовые формы либо выполняют чисто декоративные функции, либо начинают работать на укрепление «вертикали власти», обретая тем самым совсем иные функции. В частности, вместо регулятора общественно-конкурентной среды они превращаются в инструмент политической борьбы, камуфлируя обычно-правовые практики, обслуживающие эту борьбу.

В советской России решение суда символизировало поражение определенной политической группировки. Именно так воспринимались населением СССР судебные процессы над «врагами народа», «троцкистами», «антипартийными группами». Интересно, что именно в самый разгар внутриполитической борьбы («обострения классовой борьбы в 1930-е гг.»), повальных политических репрессий, советская власть выдвинула лозунг строжайшего соблюдения «социалистической законности».

Аналогичную функцию выполнял суд и в эпоху позднего социализма. Например, по воспоминаниям бывшего замминистра внутренних дел и зятя Л. Брежнева Ю. Чурбанова, решение об его аресте и передаче суду принималось на заседании политбюро КПСС под председательством следующего генсека Ю, Андропова, который «заклеймил» прежний режим. Поэтому результат судебного процесса был предрешен. Наиболее отчетливо роль правосудия как инструмента политической власти обнаружила сс-

\131\

йя в государствах Африки, где это могло даже закрепляться в конституции страны (Бочаров 1992; 221, 222, 271-271).

И в «новой» России право (государственное законодательство) также служит инструментом в политической борьбе. Па всех уровнях общественно-политической иерархии формальные правовые нормы используются властью для борьбы с оппонентами. Субъект, грубо нарушивший неписаный кодекс иерархического соподчинения, непременно понесет наказание, но по формальному праву, за проступок, совершенно не относящийся к реальному конфликту. При этом и обе стороны, и члены сообщества прекрасно осознают, в чем реально состоит вина «осужденного» и от кого исходит наказание. Яркий пример подобного рода — процесс над «олигархом» Ходорковским, который нарушил предписанные властью «правила игры», но был осужден за экономические правонарушения.

Близкий пример имел место и в современной Японии, когда глава преуспевающей компании в сфере информационных технологий попробовал реально конкурировать со своими партнерами (фирмами), нарушая неписаные законы взаимодействия, обусловленные традиционной культурой японцев. В результате он был осужден за уголовное преступление, связанное с финансовыми злоупотреблениями (Ивутин 2007).

Действительно, неформальные практики — характерная черта хозяйственной жизни Востока, включая Россию. В них, как ранее отмечалось, задействованы практически все «игроки» экономического процесса. Поэтому преступник "выбирается» органами государственной власти из числа тех, кто противостоит либо интересам государства, либо личным интересам конкретных чиновников. Не случайно, что и последние, будучи привлеченными к уголовной ответственности за правонарушения различного рода, квалифицируют это как «политические процессы». Санкции со стороны международных правовых структур по отношению к соотечественникам также расцениваются нашим обществом преимущественно как политические акции против государства, будь то санкции за употребление допинга ведущими спортсменами, либо за финансовые преступления (арест П. Бородина в США).

Порой заимствованные элементы правовой культуры Запада не только не способствуют «прогрессу», но, наоборот, ведут к «архаизации» политико-правовой сферы. Подобные факты исследователи усматривают в России еще в XV111 веке, когда западное право стало активно привноситься в общественную жизнь (Величко 1999: 178). По мнению A.M. Величко, «просвещенный европеизм» окончательно покончил с местными демократическими институтами. Например, но Соборному уложению 1649 года крестьянин подлежал такому же суду, что и сам помещик. Однако уже в 1713 году помещики получили право подвергать крестьян порке за случай возмущения против его власти, т. е. начиная с Петра «правительство офи-

\132\

циально передало право помещикам постановлять приговоры и признавало их единственными законными судьями над крестьянами» (Энгельман 1900:115).

Нарастание в стране насилия и произвола по мере ее европеизации отчетливо прослеживается во многих аспектах государственного регулирования. Например, в фискальной политике Петр стал использовать армию: «При своей неодолимой вере в офицера Петр в 1723 году начертал коротенький указ, предписывая... на первый год собирать подать с участием штаб- и обер-офицеров "дабы добрый аншальт внесть". Но это участие продолжено было на несколько лет. Долго помнили плательщики этот "добрый аншальт". Полковые команды, руководившие сбором подати, были разорительнее самой подати. Она собиралась по третям года, и каждая экспедиция длилась два месяца; шесть месяцев в году села и деревни жили в паническом ужасе от вооруженных сборщиков, содержавшихся при этом за счет обывателей среди взысканий и экзекуций. Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоеванной России татарские баскаки времен Батыя» (Ключевский 1904: 128-129).

Внедрение экономических институтов западного типа также шло путем произвола, в результате чего военные (иерархические) методы управления окончательно вытесняли ростки «традиционной демократии», характерной для Московской Руси: «Забота о государственной пользе и поощрение промышленности толкнули правительство на путь чрезвычайной и жесткой несправедливости, тысячи людей со всем их потомством отдавались по произволу частных лиц на самые тяжелые работы, почти наравне с преступниками, осужденными на каторгу. Участь этих рабочих была тем ужаснее, что правительство и течение долгого времени не заботилось о них и не регулировало их обязанности, предоставив все на произвол заводовладельцев» (Энгельман 1900: 98-99).

Подобные тенденции, когда заимствованные «передовые» формы на самом деле ведут к обратным результатам, отчетливо фиксируются в современной России. В частности, нормы западного права в реальности реанимируют «архаические» тенденции, даже относительно «социалистической демократии». Например, привнесение института выборности не регулирует конкуренцию между общественно-политическими силами, а реально «работает» на укрепление иерархических отношений в социуме. Здесь он обретает функцию демонстрации «сплоченности» социума вокруг существующей власти, В советское время в отсутствие альтернатив население единогласно выбирало кандидатов в представительные органы (Верховный Совет СССР), причем число принявших участие в голосовании обязательно приближалось в официальных данных к 100 %. Этот же орган в свою очередь единогласно утверждал все решения исполнительной власти. Подобный феномен «единогласного

\133\

голосования» как демонстрации лояльное!и широко представлен и в других обществах Востока, построенных на иерархическом принципе и заимствовавших западный институт выборности.

Сегодня в России на выборах любого уровня реальные альтернативы также практически отсутствуют. Однако формальное требование проводить выборы только при наличии конкурентов приводит к тому, 4-ю в качестве последних допускаются заведомо «непроходные» фигуры. На выборах же в госучреждениях, по словам респондентов, «власть» прибегает к различным уловкам для выявления «нелояльных», т. е. проголосовавших против действующего «начальника». Члены коллектива, судя по наблюдениям, стараются скрыть, как они на самом деле голосовали, так как голосование «против» интерпретируется правящей «командой" как минимум в качестве «недружественной акции», а то и вовсе как ^предательство». Отметим, что и на последних президентских выборах практически не приходилось встречать респондентов, сомневающихся в победе основного кандидата, свое же участие рассматривали как демонстрации! лояльности действующей власти.

Внедрение института выборности реально повлияло на принцип формирования «команд», являющихся одним из основных компонентов социально-политической структуры общества (Щепанская 2006: 243-288). «Команда» — это группа «единомышленников», формирующаяся вокруг «власти», максимально приближенная к административным и материальным ресурсам. Взаимоотношения внутри «команды» характеризуются жесткой иерархией, абсолютной лояльностью ее лидеру. Поэтому «власть» стремится рекрутировать членов «команды» на принципах, безотказно действующих в обычно-правовых культурах: родства, свойства, дружбы и землячества. В современной России новое трудовое законодательство исключило ранее существовавшую норму, запрещавшую близким родственникам занимать соподчиненные позиции в рамках одного трудового коллектива. Сегодня в нашей действительности фиксируется немало случаев наследования ближайшими родственниками должности (например, в академических институтах), а также «преемниками», включая, как известно, и высший государственный пост. Зачастую неэффективность заимствованных западных культурных реалий объясняют так называемой «культурной дистанцией», предполагая, что они резко противостоят местным культурным традициям: «Инновация, чтобы быть воспринятой, не должна быть слишком "новой", никак не связанной с традицией» (Социальная антропология... 2006: 114).

Заметим, однако, ч го го г же институт выборности для России не выглядит слишком «новой» новацией, учитывая хотя бы те же демократические традиции Древней Руси. Да и современный средний россия-

\134\

нин вполне в состоянии с психологической точки зрения делать выбор, руководствуясь личным интересом. Тем не менее, данный инстит'ут в современной России практически «не работает» как, впрочем, и многие другие законодательные акты западного образца. Представляется, что причина кроется не в «культурной дистанции», а именно в Обществе, иерархический принцип организации которого не приемлет привлекаемые политико-правовые формы. Они либо вовсе им отвергаются, т. е. носят откровенно имитативный характер, либо приспосабливаются к собственным нуждам, т. е. наделяются иными функциями для укрепления иерархического контекста.

Идея «культурной дистанции», как мы видели, поддержана и Ф. Фу-куямой, объяснившим неприятие европейских правовых норм государствами с конфуцианской культурой О1сутствием в последней идеи Бога. Равенство перед Всевышним-де определило «зацикленность» даже неверующих европейцев на универсальных правах, что в свою очередь служит источником их веры в индивидуальное сознание, являющееся якобы главным судьей и высшей инстанцией (Фукуяма). Этот индивидуализм, уходящий корнями в христианство (чего нет в конфуцианстве), и служит, по мнению ученого, базисом западному праву. Однако, как известно, идея Бога присутствует в русской культуре более тысячи лет, тем не менее, и здесь западные институты демонстрируют слабую жизнеустойчивость. Поэтому представляется, что причины неприятия западной правовой культуры состоят в том, что последняя совершенно неадекватна содержанию общественного контекста (Общества), в который она имплантируется.

Date: 2015-05-04; view: 601; Нарушение авторских прав