Глава XI

Опасное путешествие автора. Он прибывает в Новую Голландию, рассчитывая

поселиться там. Один из туземцев ранит его стрелой из лука. Его схватывают и

насильно сажают на португальский корабль. Очень любезное обращение с ним

капитана. Автор возвращается в Англию

Я начал это безнадежное путешествие 15 февраля 1714/15 года в девять

часов утра[153]. Ветер был попутный; тем не менее сначала я пользовался

только веслами; но, рассудив, что гребля скоро меня утомит, а ветер может

измениться, я отважился поставить свой маленький парус; таким образом, при

содействии отлива, я шел, по моим предположениям, со скоростью полутора лиг

в час. Мой хозяин и его друзья оставались на берегу, пока я совсем почти не

скрылся из виду; и до меня часто доносились возгласы гнедого лошака (который

всегда любил меня): "гнуй илла ниха мэйджах еху" (береги себя хорошенько,

милый еху).

Намерением моим было открыть, если удастся, какой-нибудь необитаемый

островок, где бы я мог добывать средства к существованию собственным трудом;

подобная жизнь больше прельщала меня, чем пост первого министра при самом

лощеном европейском дворе: столь ужасной казалась мне мысль возвратиться в

общество еху и жить под их властью. Ибо в желанном мною уединении я мог, по

крайней мере, размышлять о добродетелях неподражаемых гуигнгнмов, не

подвергаясь опасности снова погрязнуть в пороках и разврате моего племени.

Читатель, может быть, помнит рассказ мой о том, как матросы составили

против меня заговор и заключили меня в капитанской каюте; как я оставался

там несколько недель, не зная, в каком направлении мы едем, и как матросы,

высадившие меня на берег, с клятвами, искренними или притворными, уверяли

меня, что они и сами не знают, в какой части света мы находимся. Однако я

считал тогда, что мы плывем градусах в десяти к югу от мыса Доброй Надежды

или под 45ь южной широты. Я заключил об этом на основании случайно

подслушанных нескольких слов между матросами об их намерении идти на

Мадагаскар и о том, что мы находимся к юго-западу от этого острова. Хотя это

было простой догадкой, все же я решил держать курс на восток, надеясь

достигнуть юго-западных берегов Новой Голландии, а может быть, желанного

мной острова к западу от этих берегов. Ветер все время был западный, и в

шесть часов вечера, когда, по моим расчетам, мной было пройдено на восток,

по крайней мере, восемнадцать лиг, я заметил в полумиле от себя маленький

островок, которого вскоре достиг.

Это был голый утес с бухточкой, размытой в нем бурями. Поставив в ней

свою пирогу, я взобрался на утес и ясно различил на востоке землю,

тянувшуюся с юга на север. Ночь я провел в пироге, а рано поутру снова

отправился в путь и в семь часов достиг юго-восточного берега Новой

Голландии[154]. Это утвердило меня в давнишнем моем мнении, что карты

помещают эту страну, по крайней мере, градуса на три восточнее, чем она

лежит в действительности; много лет тому назад я высказал это предположение

моему уважаемому другу мистеру Герману Моллю, подкрепив его рядом доводов,

но он предпочел следовать мнению других авторитетов[155].

Я не заметил туземцев у места, где я высадился, и так как со мной не

было оружия, то не решался углубляться внутрь материка. На берегу я нашел

несколько ракушек и съел их сырыми, не рискнув развести огонь из боязни

привлечь к себе внимание туземцев. Три дня питался я устрицами и другими

ракушками, чтобы сберечь надольше мою провизию; к счастью, я нашел ручеек с

пресной водой, которая сильно подкрепила меня.

На четвертый день, отважившись пройти немножко дальше в глубь материка,

я увидел на возвышенности двадцать или тридцать туземцев, приблизительно в

пятистах ярдах от меня. Вес они - мужчины, женщины и дети - были совершенно

голые и сидели, должно быть, около костра, насколько я мог заключить по

густому дыму. Один из них заметил меня и указал другим; тогда пятеро мужчин

направились ко мне, оставив женщин и детей у костра. Я со всех ног пустился

наутек к берегу, бросился в лодку и отчалил. Дикари, увидя, что я убегаю,

помчались за мной и, прежде чем я успел отъехать на достаточно далекое

расстояние, пустили мне вдогонку стрелу, которая глубоко вонзилась мне в

левое колено (шрам от раны останется у меня до могилы). Я испугался, как бы

стрела не оказалась отравленной; поэтому, усиленно заработав веслами и

оказавшись за пределами досягаемости их выстрелов (день был очень тихий), я

старательно высосал рану и кое-как перевязал ее.

Я был в нерешительности, что мне предпринять, опасаясь вернуться к

месту, где я высадился, и взял курс на север, причем был вынужден идти на

веслах, потому что ветер был хотя и незначительный, но встречный,

северо-западный. Осматриваясь кругом в поисках удобного места для высадки, я

заметил на северо-северо- востоке парус, который с каждой минутой

обрисовывался все явственнее; я был в некотором сомнении, поджидать ли его

или нет; однако в конце концов моя ненависть к породе еху превозмогла, и,

повернув пирогу, я на парусе и веслах направился к югу и вошел в ту же

бухточку, откуда отправился поутру, предпочитая лучше отдаться в руки

варваров, чем жить среди европейских еху. Я подвез свою пирогу к самому

берегу, а сам спрятался за камнем у упомянутого мной ручейка с пресной

водой.

Корабль подошел к этой бухточке на расстояние полулиги и отправил к

берегу шлюпку с бочками за пресной водой (место было, по-видимому, хорошо

ему известно); однако я заметил шлюпку, лишь когда она подходила к самому

берегу, и было слишком поздно искать другого убежища. При высадке на берег

матросы заметили мою пирогу и, внимательно осмотрев ее, легко догадались,

что хозяин ее находится где-нибудь недалеко. Четверо из них, хорошо

вооруженные, стали обшаривать каждую щелочку, каждый кустик и наконец нашли

меня, лежащего ничком за камнем. Некоторое время они с удивлением смотрели

на мой странный неуклюжий наряд: кафтан из кроличьих шкурок, башмаки с

деревянными подошвами и меховые чулки; наряд этот показал им, однако, что я

не туземец, так как все туземцы ходили голые. Один из матросов приказал мне

по-португальски встать и спросил меня, кто я. Я отлично его понял (так как

знаю этот язык) и, поднявшись на ноги, сказал, что я несчастный еху,

изгнанный из страны гуигнгнмов, и умоляю позволить мне удалиться. Матросы

были удивлены, услышав ответ на своем родном языке, и по цвету моего лица

признали во мне европейца; но они не могли понять, что я разумел под словами

"еху" и "гуигнгнмы", и в то же время смеялись над странными интонациями моей

речи, напоминавшими конское ржание. Все время я дрожал от страха и ненависти

и снова стал просить позволения удалиться, тихонько отступая по направлению

к моей пироге, но они удержали меня, пожелав узнать, из какой страны я

родом, откуда я прибыл, и задавая множество других вопросов. Я ответил им,

что я родом из Англии, откуда я уехал около пяти лет тому назад, когда их

страна и моя были в мире между собой. Поэтому я надеюсь, что они не будут

обращаться со мной враждебно, тем более что я не хочу им никакого зла; я

просто бедный еху, ищущий какого- нибудь пустынного места, где бы провести

остаток моей несчастной жизни.

Когда они заговорили, мне показалось, что я никогда не слышал и не

видел ничего более противоестественного; это было для меня так же

чудовищно, как если бы в Англии заговорили собака или корова или в стране

гуигнгнмов - еху. Почтенные португальцы были не менее поражены моим странным

костюмом и чудной манерой произношения, хотя они прекрасно меня понимали.

Они говорили со мной очень любезно и заявили, что их капитан, наверное,

перевезет меня даром в Лиссабон, откуда я могу вернуться к себе на родину;

что двое матросов отправятся обратно на корабль уведомить капитана о том,

что они видели, и получить его распоряжения; а тем временем, если я не дам

им торжественного обещания не убегать, они удержат меня силой. Я счел за

лучшее согласиться с их предложением. Они очень любопытствовали узнать мои

приключения, но я проявил большую сдержанность; тогда они решили, что

несчастья повредили мой рассудок. Через два часа шлюпка, которая ушла

нагруженная бочками с пресной водой, возвратилась с приказанием капитана

доставить меня на борт. Я упал на колени и умолял оставить меня на свободе,

но все было напрасно, и матросы, связав меня веревками, бросили в лодку,

откуда я был перенесен на корабль и доставлен в каюту капитана.

Капитан назывался Педро де Мендес и был человек очень учтивый и

благородный; он попросил меня дать какие-нибудь сведения о себе и пожелал

узнать, что я хочу есть или пить, поручился, что со мной будут обращаться на

корабле, как с ним самим, наговорил мне кучу любезностей, так что я был

поражен, встретив такую обходительность у еху. Однако я оставался молчаливым

и угрюмым и чуть не упал в обморок от одного только запаха этого капитана и

его матросов. Наконец я попросил, чтобы мне принесли чего-нибудь поесть из

запасов, находившихся в моей пироге. Но капитан приказал подать мне цыпленка

и отличного вина и распорядился, чтобы мне приготовили постель в очень

чистой каюте. Я не захотел раздеваться и лег в постель, как был; через

полчаса, когда по моим предположениям экипаж обедал, я украдкой выскользнул

из своей каюты и, пробравшись к борту корабля, намеревался броситься в море

и спастись вплавь, лишь бы только не оставаться среди еху. Но один из

матросов помешал мне и доложил о моем покушении капитану, который велел

заковать меня в моей каюте.

После обеда дон Педро пришел ко мне и пожелал узнать причины,

побудившие меня решиться на такой отчаянный поступок. Он уверил меня, что

его единственное желание оказать мне всяческие услуги, какие в его силах; он

говорил так трогательно и убедительно, что мало- помалу я согласился

обращаться с ним как с животным, наделенным малыми крупицами разума. В

немногих словах я рассказал ему о своем путешествии, о бунте экипажа на моем

корабле, о стране, куда меня высадили бунтовщики, и о моем трехлетнем

пребывании в ней. Капитан принял мой рассказ за бред или галлюцинацию, что

меня крайне оскорбило, так как я совсем отучился от лжи, так свойственной

еху во всех странах, где они господствуют, и позабыл об их всегдашней

склонности относиться недоверчиво к словам себе подобных. Я спросил его,

разве у него на родине существует обычай говорить то, чего нет, уверив его

при этом, что я почти забыл значение слова "ложь" и что, проживи я в

Гуигнгнмии хотя бы тысячу лет, я никогда бы не услышал там лжи даже от

самого последнего слуги; что мне совершенно безразлично, верит он мне или

нет, однако в благодарность за его любезность я готов отнестись

снисходительно к его природной порочности и отвечать на все возражения,

какие ему угодно будет сделать мне, так что он сам легко обнаружит истину.

Капитан, человек умный, после множества попыток уличить меня в

противоречии на какой-нибудь части моего рассказа, в заключение составил

себе лучшее мнение о моей правдивости[156]. Но он заявил, что раз я питаю

такую глубокую привязанность к истине, то должен дать ему честное слово не

покушаться больше на свою жизнь во время этого путешествия, иначе он будет

держать меня под замком до самого Лиссабона. Я дал требуемое им обещание, но

заявил при этом, что готов претерпеть самые тяжкие бедствия, лишь бы только

не возвращаться в общество еху.

Во время нашего путешествия не произошло ничего замечательного. В

благодарность капитану я иногда уступал его настоятельным просьбам и

соглашался посидеть с ним, стараясь не обнаруживать неприязни к

человеческому роду; все же она часто прорывалась у меня, но капитан делал

вид, что ничего не замечает. Большую же часть дня я проводил в своей каюте,

чтобы не встречаться ни с кем из матросов. Капитан не раз уговаривал меня

снять мое дикарское одеяние, предлагая лучший свой костюм, но я все

отказывался, гнушаясь покрыть себя вещью, прикасавшейся к телу еху. Я

попросил его только дать мне две чистые рубашки, которые, будучи выстираны

после того как он носил их, не могли, казалось мне, особенно сильно замарать

меня. Я менял их каждый день и стирал собственноручно. Мы прибыли в Лиссабон

15 ноября 1715 года. Перед высадкой на берег капитан накинул мне на плечи

свой плащ, чтобы вокруг меня не собралась уличная толпа. Он провел меня к

своему дому и, по настойчивой моей просьбе, поместил в самом верхнем этаже в

комнате, выходящей окнами во двор. Я заклинал его никому не говорить то, что

я сообщил ему о гуигнгнмах, потому что малейший намек на мое пребывание у

них не только привлечет ко мне толпы любопытных, но, вероятно, подвергнет

даже опасности заключения в тюрьму или сожжения на костре по приговору

инквизиции[157]. Капитан уговорил меня заказать себе новое платье, однако я

ни за что не соглашался, чтобы портной снял с меня мерку; но так как дон

Педро был почти одного со мной роста, то платья, сшитые для него, были мне

как раз впору. Он снабдил меня также другими необходимыми для меня вещами,

совершенно новыми, которые я, впрочем, перед употреблением проветривал целые

сутки.

Капитан был не женат, и прислуга его состояла всего из трех человек, ни

одному из которых он не позволял прислуживать за столом; вообще все его

обращение было таким предупредительным, он проявлял столько подлинной

человечности и понимания, что я постепенно примирился с его обществом. Под

влиянием его увещаний я решил даже посмотреть в заднее окошко. Потом я начал

переходить в другую комнату, откуда выглянул было на улицу, но сейчас же в

испуге отшатнулся. Через неделю капитан уговорил меня сойти вниз посидеть

у выходной двери. Страх мой постепенно уменьшался, но ненависть и презрение

к людям как будто возрастали. Наконец я набрался храбрости выйти с капитаном

на улицу, но плотно затыкал при этом нос табаком или рутой.

Через десять дней по моем приезде дон Педро, которому я рассказал

кое-что о своей семье и домашних делах, заявил мне, что долг моей чести и

совести требует, чтобы я вернулся на родину и жил дома с женой и детьми. Он

сказал, что в порту стоит готовый к отплытию английский корабль, и выразил

готовность снабдить меня всем необходимым для дороги. Было бы скучно

повторять его доводы и мои возражения. Он говорил, что совершенно невозможно

найти такой пустынный остров, на каком я мечтал поселиться; в собственном же

доме я хозяин и могу проводить время каким угодно затворником.

В конце концов я покорился, находя, что ничего лучшего мне не остается.

Я покинул Лиссабон 24 ноября на английском коммерческом корабле, но кто был

его хозяином, я так и не спросил. Дон Педро проводил меня на корабль и дал в

долг двадцать фунтов. Он любезно со мной распрощался и, расставаясь, обнял

меня, но при этой ласке я едва сдержал свое отвращение. В пути я не

разговаривал ни с капитаном, ни с матросами и, сказавшись больным, заперся у

себя в каюте. 5 декабря 1715 года мы бросили якорь в Даунсе около девяти

часов утра, и в три часа пополудни я благополучно прибыл к себе домой в

Росергайс.

Жена и дети встретили меня с большим удивлением и радостью, так как они

давно считали меня погибшим; но я должен откровенно сознаться, что вид их

наполнил меня только ненавистью, отвращением и презрением, особенно когда я

подумал о близкой связи, существовавшей между нами. Ибо хотя со времени

моего злополучного изгнания из страны гуигнгнмов я принудил себя выносить

вид еху и иметь общение с доном Педро де Мендес, все же моя память и

воображение были постоянно наполнены добродетелями и идеями возвышенных

гуигнгнмов. И мысль, что благодаря соединению с одной из самок еху я стал

отцом еще нескольких этих животных, наполняла меня величайшим стыдом,

смущением и отвращением.

Как только я вошел в дом, жена заключила меня в объятия и поцеловала

меня; за эти годы я настолько отвык от прикосновения этого гнусного

животного, что не выдержал и упал в обморок, продолжавшийся больше часу.

Когда я пишу эти строки, прошло уже пять лет со времени моего возвращения в

Англию[158]. В течение первого года я не мог выносить вида моей жены и

детей; даже их запах был для меня нестерпим; тем более я не в силах был

садиться с ними за стол в одной комнате. И до сих пор они не смеют

прикасаться к моему хлебу или пить из моей чашки, до сих пор я не могу

позволить им брать меня за руку. Первые же свободные деньги я истратил на

покупку двух жеребцов, которых держу в прекрасной конюшне; после них моим

наибольшим любимцем является конюх, так как запах, который он приносит из

конюшни, действует на меня самым оживляющим образом. Лошади достаточно

хорошо понимают меня; я разговариваю с ними, по крайней мере, четыре часа

ежедневно. Они не знают, что такое узда или седло, очень ко мне привязаны и

дружны между собою.

Date: 2015-11-13; view: 273; Нарушение авторских прав