Политика Николая I в области печати и ее последствия 1 page

Государственную политику Николай Павлович выстроил на консервативных основаниях. В силу полученного образования и воспитания он особо ценил точность, симметрию, равновесие, порядок, иерархическую стройность, что и положил в основание государственного устройства, отказавшись от любых революционных нововведений и стремясь к постепенному совершенствованию устойчивых форм социального управления. Он надеялся управлять Россией так, как управляют сложным хозяйством, т. е. при помощи расчета, порядка, единства власти и закона.

Консервативную направленность государственной политики поддержал и привлеченный к активной общегосударственной деятельности некогда смелый реформатор М.М. Сперанский[395]. К консервативности склоняли государя события 1830 г. (июльская революция во Франции и польское восстание) и, конечно, события 1848 г. (европейская революция).

При этом Николай I, зная о разъедавших практически все слои общества коррупции и многочисленных злоупотреблениях, решил взять все управление страной в свои руки. Поэтому «Собственная Его Величества канцелярия», не игравшая прежде важной роли в государственном управлении, превратилась в решающее правительственное учреждение. Среди пяти отделений особо выделилось Третье отделение, опиравшееся на новоучрежденный особый Корпус жандармов, оно ведало политической полицией и возглавлялось доверенным лицом императора А.Х. Бенкендорфом. Государь поручил Бенкендорфу «отечески» опекать русское общество и «охранять нравственность», что было непросто, так как взятки и воровство стали неотъемлемой частью жизни общества, с чем государь, как правило, безуспешно боролся.

Автор исследования считает, что Николай Павлович попытался продолжить разрешение задачи уравнения всех сословий в правах, поставленной еще его отцом и старшим братом, без выполнения которой общество, день ото дня подраставшее в самосознании, уже не могло функционировать вне социальных потрясений. Однако решение этой задачи император, пережив события на Сенатской площади, надеялся осуществить, устранив от руководства обществом само общество. Потому он вынужден был усложнить механизм центрального управления – число чиновников катастрофически росло. Согласно поставленной задаче, Николай Павлович попытался вернуть дворянство, в большинстве своем окончательно развращенное крепостным правом и отсутствием строгих обязанностей перед государством, в рамки предполагаемой законности, ограничив формируемую ими исполнительную и судебную власть. Постепенно дворянство на местном уровне тесно переплелось с чиновничеством и стало под полное управление центральной власти. Чиновничество превратилось в главную силу в стране: при Николае нередко говорили, что государством правит не император, а столоначальник. Одним из доказательств этому является история с законом от 8 октября 1847 г., согласно которому крестьяне, продававшиеся с торгов, должны были выкупаться с землей (к этому времени две трети дворянских имений имели неоплатные долги казенным учреждениям). Закон официально вступил в силу, но через несколько месяцев после его принятия вышло новое издание Свода законов, где он отсутствовал. И когда крестьяне обращались с ходатайствами в государственные учреждения, им разъясняли, что такого закона просто нет. Так, несмотря на то, что высшая власть не отменяла закона, бюрократия[396] просто украла его у народа[397].

В рамках уравнения всех сословий в правах государь с первых дней царствования занялся решением крестьянского вопроса. На протяжении 30-летнего правления было составлено несколько секретных и очень секретных комитетов, выработавших целый ряд проектов, большая часть которых, к сожалению, не осуществилась. Но реальная подготовка к освобождению крестьян велась[398].

В ходе подготовки к крестьянской реформе Николай I считал необходимым поднять в стране уровень юридического образования, усилить персонал юристов и подготовить удовлетворительную редакцию гражданских и уголовных законов, а затем только проводить реформы. Это был разумный, но малоблагодарный подход к реформам. Таким образом, Николай решился на ту незаметную подготовительную работу, которая только и была способна привести к грядущим переменам. И за которую не взялись его предшественники.

С точки зрения автора работы, характеризовать политику Николая I как политику, лишенную всяческих попыток нововведений, нацеленную исключительно на приведение в порядок имеющихся установлений, можно только условно. Но в качестве причины проведения чрезмерно взвешенной политики, на наш взгляд, следует принять понимание государем того, что в обществе не созрели такие отношения, чтобы решение важных социальных вопросов должно было передать самому обществу. Автор считает, что, объективно оценивая уровень общественного сознания соотечественников, Николай I небезосновательно опасался ужасов революционных преобразований и потому стремился к преобразованиям эволюционным. В связи с этим утверждением интерес представляют рассуждения из неотправленного письма А.С. Пушкина к П.Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г., в котором поэт писал, что «нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (читали ли вы Токвиля? я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею)»[399].

Следовательно, не только государя, но и мыслящих его современников тревожили последствия передачи власти обществу (демократии) в условиях незрелости общественного сознания. Примечательно, что далее в том же послании в связи с опубликованием первого «Философического письма» П.Я. Чаадаева поэт оценил много выше социальные позиции правительства, чем общества: «Что надо было сказать и что вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и к достоинству человека. Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания (выделено. – С.К.)»[400].

Таким образом, и Чаадаев, и Пушкин признавали низкий уровень общественного сознания и неспособность современного общества к разумным социальным преобразованиям на непоступательном пути общественного развития. Такие же идеи разделяли и современники государя, приближенные к нему.

В одном из писем А.С. Пушкин описывает холерные бунты, возникшие в военных поселениях летом 1831 г., когда по причине тяжелой жизни в военных поселениях и по причине народного невежества в распространении эпидемии были обвинены и убиты 15 лекарей, якобы специально лекарствами отравляющие жителей, и более ста офицеров. О «младенчестве» народа, его неспособности объективно оценивать происходящие события и его полной беспомощности свидетельствует то, что, убив одних офицеров, народ выбрал других управлять собой, таких же[401],[402].

Эпоху Николая Павловича и саму его личность принято оценивать скорее негативно, чем позитивно: о нем сложилось стереотипное представление как об одном из деспотичных государей, а о времени его правления – как о времени затяжной реакции, бездушной власти. На самом деле Николай Павлович успел очень много сделать для страны за годы правления: при помощи М. М. Сперанского удалось систематизировать все законы Российской Империи, создав единый свод законов, который практически действовал до 1917 г.; он укрепил финансовое состояние государства в результате денежной реформы 1843 г.; без его предварительной работы по решению крестьянского вопроса освобождение крестьян Александром II было бы невозможным. Он развил бурное строительство в стране, способствовал открытию многих специальных учебных заведений военного и технического профиля; при нем были преодолены формальные преграды в обучении для «разночинцев»; в годы его правления получили развитие научные общества и строились обсерватории; государь активно поддерживал научные издания. Николай Павлович принимал самое активное участие в духовном строительстве русского общества. При нем получило развитие право литературной собственности, система пенсий людям, достигшим творческих успехов, высокая оценка их достижений со стороны власти, вплоть до придания творчеству статуса государственного значения, и приучение общества, еще не очень грамотного, к уважению человеческого гения. В этом сказывалась мудрость государя, который через позитивные знания и мысли готов был вести свой народ к совершенствованию социального устройства. В Николаевскую эпоху раскрылись двери университетов для широкой публики – для слушания публичных лекций. В это же время окончательно сформировались два конкурирующих взгляда на историю и пути развития России – славянофильский и западнический. При всех имеющихся разногласиях и западники, и славянофилы были едины в критике существующих порядков. С течением времени в эпоху Николая I оппозиционные правительству настроения усилились, стали модой, правилом хорошего тона, что при жесткой деспотии невозможно (как показала последующая история России).

В анализируемую эпоху наблюдалось бурное развитие научных, литературных и литературно-политических журналов и сборников, пусть не во все периоды одинаково продуктивное. Да, их деятельность была стеснена цензурой, однако с их помощью активно обсуждались передовые идеи, на статьях этих изданий воспитывалась альтернативно мыслящая интеллигенция. Например, если в 1801 г. выходило 10 журналов, то в 1841–1850 гг. – 57 и в 1851–1855 гг. – уже 88 журналов. Правда, число общественно-политических и литературных журналов, выросших в количественном отношении к 1830 г. до двух с половиной десятков, в период между 1935 и 1855 гг. колебалось в пределах от десяти до двадцати и резко возросло только с приходом к власти Александра II. Однако число научных изданий, которых до 1825 г. было менее двадцати, увеличилось к 1855 г. втрое (т.е. стало выходить более шестидесяти). В 1837–1838 гг. произошел резкий скачок числа официальных изданий: правительственных, городских, земских, а также частных объявлений, листовок и т.д. Так, если в 1825 г. подобных периодических изданий было менее десяти, то к 1855 г. – 60 Немаловажным фактом является и то, что число типографий с 1825 г. по 1855 г. увеличилось в полтора раза, а количество издаваемых книг – в три раза[403].

Согласно предлагаемой в диссертационном исследовании теории, эти процессы – процессы расширения информационного пространства и увеличения количественного и качественного потенциала научных знаний – вели (через расширение границ потребления позитивного знания) к росту уровня общественного сознания. Общественное сознание, основанное на научном знании, является более устойчивым, чем основанное на социально-политическом мировоззрении.

Было бы несправедливым не отметить, что все вышеперечисленные позитивные социокультурные явления происходили на фоне господствующих цензурных строгостей, постоянно вспыхивающих запрещений обсуждения политических и философских тем, обучения старшеклассников и студентов маршировке, выдвижения в качестве жизненно важных вопросов политической благонадежности профессуры и студентов.

Тем не менее, развитие социально-политической проблематики нарастало, втягивая в круг обсуждающих политические проблемы уже не только дворянство, но более широкую аудиторию – разночинцев и формирующуюся, в том числе из разночинцев, интеллигенцию. Сильнейшее потрясение испытала образованная часть страны с публикацией «Философических писем» П.Я. Чаадаева, в которых впервые в истории России открыто была сделана оценка места России в цивилизационных процессах с точки зрения прозападнических настроений.

Развитие национального самосознания и общественного сознания к сороковым годам ХIХ в. настолько расширило свои границы, что начался массовый поиск философского обоснования истории[404], но пока только в пределах образованного слоя населения России, однако уже включающего в себя не только дворянство, но и разночинную интеллигенцию, мещанство.

Проникновение в Россию философских идей Канта, Шеллинга, Гегеля привело к признанию убеждения, что сила разума состоит в способности влияния на исторический ход событий; это делает человека ответственным за свое участие и в истории своей страны, и в истории человечества. Встав на такие философские позиции, приверженцы западничества первыми широко заговорили о необходимости свободы и самоценности каждой человеческой личности. К.Д. Кавелин в сочинении «Взгляд на юридический быт древней России», характеризуя роль личности в духовном развитии народа, отмечал: «<…> Для народов, призванных ко всемирно-историческому действованию в новом мире, <…> такое существование без начала личности невозможно. <…> Личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, - есть необходимое условие всякого духовного развития народа»[405].

Поднявшись до осознания острой потребности в защите прав и свобод личности, которая только одна и способная стать двигателем прогресса, западники усматривали первейшую необходимость в отмене крепостного права, расширении демократических традиций и преодолении пассивности народа, развитии политических форм организации общества; все это, понимали они, невозможно без обеспечения экономической базы широких народных масс за счет интенсивного развития торговли, промышленности, транспорта. Причем они считали, что промышленность и торговля должны были развиваться вне государственного вмешательства, т.е. в условиях рынка. Ни политические, ни экономические свободы они не мыслили без развития просвещения и науки. Оптимальной формой политического управления приверженцы западного опыта считали парламентский строй, переход к которому должен был осуществиться мирным путем[406].

Славянофилы представляли собой патриотическое крыло русского дворянства и интеллигенции и подпитывались теми же, что и западники, учениями современной западноевропейской философии. И славянофилы, и западники испытали влияние декабристских идей, критиковали современный отечественный социально-политический режим, выступали за отмену крепостного права, отстаивали свободы совести, слова, печати[407]. Однако в основу своей позиции славянофилы положили идею самобытности российского общества, его исторического развития, которые они усматривали в поземельной крестьянской общине и артелях, в православии, что, по их мнению, было единственным истинным выражением христианства. Они противопоставляли славянину западного человека. Если для первого важнейшими были, согласно теориям славянофилов, нравственная духовность, общинные принципы жизни народа, приоритет не закона, но обычая, принятие власти не как права, а как обязанности (А.С. Хомяков) или добровольное признание власти (К.С. Аксаков), то для второго – рационализм, эгоизм, индивидуализм и принудительная государственность (К.С. Аксаков). К.С. Аксаков утверждал, что за народом в России сохраняется полная свобода внутренней жизни и мысли, в то время как за государством – полная свобода действий в сфере политической жизни. Подобные отношения не нуждаются в таких правовых гарантиях, как, например, общественный договор или конституция, потому что они основываются на нравственных убеждениях, соответствующих русскому понятию правды. В «Записке «О внутреннем состоянии России», представленной Государю Императору Александру II» и написанной в 1855 г., Аксаков отмечал: «Русский народ есть народ негосударственный, т.е. не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия. <…> Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, - народной жизни внутри себя. <…> Всякое стремление народа к государственной власти отвлекает его от внутреннего нравственного пути и подрывает свободой политической, внешней, свободу духа, внутреннюю. Государствование становится тогда целью для народа, и исчезает высшая цель: внутренняя правда, внутренняя свобода, духовный подвиг жизни. Правительством народ быть не должен. Если народ – государь, народ – правительство, тогда нет народа»[408].

Идеи славянофилов на анализируемом этапе развития страны, когда превалировала охранительная деятельность государства, направленная на ограждение России от западноевропейского революционного влияния путем опеки и детальной регламентации всех проявлений народной и общественной жизни, была ближе к официальной позиции по сравнению с позицией западников. Официальная формула, оглашенная министром народного просвещения С.С. Уваровым – православие, самодержавие, народность, – во многом перекликалась со славянофильскими теориями.

На таком общественно-историческом фоне, когда западники призывали народ к социально-политической активности, защите прав и свобод личности, а славянофилы, в том числе по причине неприятия западноевропейских революционных потрясений, идеализировали народную покорность и пассивность, Николай I должен был решить, как он будет осуществлять руководство главной – идеологической стороной жизни общества.

Автор считает, что описанный период в истории страны можно характеризовать как время активного перехода от попечительного этапа развития государственной власти – к полицейскому. Его доводы следующие: на фоне широкого доступа к знаниям (разночинцы получают формальную возможность обучаться в университетах, любой желающий может слушать публичные лекции), значительного увеличения числа научной и познавательной литературы, активного проникновения в страну западноевропейских идей, расширения круга политически мыслящих граждан, то есть публики, сначала отдельными апостолами, а затем все более широкими кругами общественности обсуждаются вопросы самоценности человеческой личности, ее достоинства, необходимости разного рода свобод, призвание народов к всемирно-историческому «действованию» в новом мире, которым повеяло с Запада, необходимости духовного развития народа.

В этот момент Николаю Павловичу и его ближайшему окружению необходимо было разумно сформулировать государственную информационную политику, опираясь не на ужесточение запрещений в выражении мнений, а на широкую, возможно, регулируемую сверху полемику по важнейшим социально-политическим проблемам времени. И дальнейшее свое управление страной не просто соизмерять с проблемами общества, а управлять в условиях активного и постоянного диалога. Однако, возможно, на данном этапе развития российского народа такая политика тоже не была бы до конца продуктивной: общение с народом на местах можно было осуществлять только через местные власти, которые, так же, как и весь народ в основе своей, за исключением сформировавшейся публики в крупных городах, не понимал бы действий правительства и, скорее всего, извращал бы получаемые указания.

Но это происходило бы только на каком-то начальном этапе предполагаемых реформ, потому что, согласно закономерностям общественного развития, мысли, исходящие от апостолов, постепенно получали бы все более широкое распространение и в конце концов овладели бы самыми широкими народными слоями, находя в них поддержку и опору. И общество наше не останавливалось бы в своем социально-политическом развитии, а полицейский этап стал бы подготавливать платформу для формирования правового государства (только подготавливать платформу, так как без построения индустриального общества переход к новой стадии общественного развития невозможен). Тогда России, предполагает автор, удалось бы избежать революционных потрясений 1905-1907 гг. и революционного переворота 1917 г. И сегодня пусть мы не построили бы шведский социализм и не создали аналог американской демократии, что совсем не нужно, возможно, нашему народу, но мы могли бы создать реальное социальное государство, формирование которого мы запланировали только Конституцией 1993 г.

Однако Николай Павлович при всем его искреннем радении о благополучии России не смог решиться на подобный шаг стремительного движения вперед по ступеням общественного развития; в силу рациональной консервативности он решил притормозить процессы политического взросления общества и допустил роковую ошибку – попытался подчинить только себе управление общественной мыслью.

С введением Устава 1828 г. правительство достаточно искренно декларировало опеку жизнедеятельности общества с точки зрения интересов самого общества. Поэтому целью цензуры, согласно новому законодательному акту, было установление наблюдения за тем, чтобы не выходило вредных печатных изданий, но снималась установка на руководство литературным процессом и тем более на вмешательство в творческий процесс писателя[409]. Однако Устав 1828 г. страдал, как и предыдущие, неопределенностью в основных положениях, давая широкий простор для противоречивых толкований. Впоследствии в зависимости от того, как менялась политическая ситуация в стране, менялся и угол зрения при рассмотрении тех или иных положений устава. В целом же главные положения устава сводились к следующему. Основными произведениями словесности, подвергавшимися запрещению, были определены «клонящиеся к поколебанию учения православной греко-российской церкви», «нарушающие неприкосновенность верховной самодержавной власти» и оскорбляющие «добрые нравы и благопристойность», а также «честь какого-либо лица»[410].

Для общего надзора за действиями цензуры было учреждено Главное управление цензуры, во главе которого (в отличие от установлений цензурного Устава 1826 г., когда цензурой руководили министры народного просвещения, внутренних и иностранных дел) были поставлены шесть членов, из них трое являлись президентами Императорской, Российской Академии наук и Академии художеств и трое - представителями министерств: товарищ министра народного просвещения и двое членов, назначаемых от министерств иностранных и внутренних дел. Таким образом, новым уставом наметилась тенденция отхода от жесткого правительственного контроля и передачи большей части полномочий в области цензуры науке. Председательствующим в Главном управлении цензуры по-прежнему был назначен министр народного просвещения.

Устав 1828 г. объединил положения внутренней цензуры и цензуры иностранных книг. Что касается внутренней цензуры, то она имела, согласно Уставу, достаточно свободы в рамках того или иного ведомства. Так, официальные акты и законоположения могли быть напечатаны под ответственность издающих их руководителей; книги духовного содержания одобрялись в основном цензурой святейшего Синода и Комиссии духовных училищ; учебные книги, издаваемые Комиссией духовных училищ и Главным управлением училищ для употребления в подведомственных оным заведениям, могли печататься под надзором и ответственность указанных организаций; сочинения, издающиеся от имени академий и университетов, – под их же ответственность. Была закреплена и упрочена ведомственная цензура. Внутренняя цензура в городах, имеющих университеты, возлагалась на цензурные комитеты при университетах, в иных городах – на специально определяемых цензоров.

В уставе особое внимание уделено политическим изданиям. Например, все политические материалы для Санкт-Петербургских академических ведомостей (на русском и немецком языках) и для газеты Министерства иностранных дел (на французском языке) печатались по рассмотрении указанного министерства. Более того, если разрешение на издание новых журналов и «всяких повременных листков по части словесности, наук и искусств», согласно Уставу, давало Главное управление цензуры, то параграфом 19 особо оговаривалось, что издание «новых журналов и газет политического содержания» выдается «министром народного просвещения с высочайшего соизволения, испрашиваемого через Комитет Министров». Таким образом, с резким увеличением спроса на политические издания и, соответственно, с ростом их влияния в обществе, контроль за их появлением Кабинет министров и Его Императорское Величество закрепили за собой. Запрещение существующих изданий могло последовать только «по высочайшему повелению».

На цензуру иностранных книг распространялись те же правила, что и на внутреннюю, ей подвергались все книги, выписываемые и привозимые из-за границы как «казенными местами», так книгопродавцами и частными лицами.

Положения нового Устава, в отличие от предыдущего, демонстрировали более терпимости в отношении мнений и предложений, касающихся государственного управления: чиновникам запрещалось разглашать информацию, которая сегодня подпадает под «служебную тайну». Также журналам было дано право на публикации тяжебных дел и разборы театральных представлений, что вызывало большой интерес у публики и влияло на рост тиража.

Соответственно, в целом Устав 1828 г. был много лояльнее Устава 1826 г.
В составах цензурных комитетов появилось немало людей с более широкими взглядами, чем у предшественников.

Однако новым Уставом однозначно закреплялось право государя и правительства на управление политическими информационными процессами. Это произошло, когда интерес к политическим новостям стал превалировать над другими духовными интересами в русском обществе. Повышенный интерес читающей публики и издателей к политике беспокоил не только верховную власть. Когда издатель «Московского Телеграфа» Н.А. Полевой получил разрешение на издание частной политической газеты, неизвестный автор обратился с аргументированным посланием в III Отделение, требующим запретить частное политическое издание: «Издание политической газеты даже в конституционных государствах поверяется людям, известным своею привязанностью к правительству, опытным, умеющим действовать на мнение. <…> Цензура не может заставить издателя рассуждать в пользу монархического правления или говорить, где ему угодно молчать, а потому дух газеты всегда зависит от образа мыслей издателя». В конце своей записки неизвестный автор вносит предложение, в следующем году вошедшее составной частью в Устав о цензуре 1828 г.: «Весьма полезно было бы, чтобы вообще позволение вновь издавать политические газеты даваемо было не иначе, как с высочайшего разрешения, как сие делается во Франции»[411].

О чем свидетельствует процитированный отрывок? Во-первых, о том, что цензура, конечно, осуществлялась во времена правления Николая I, но не была, по крайней мере до 1848 г., такой жесткой, как о ней принято говорить («Цензура не может заставить издателя рассуждать в пользу монархического правления или говорить, где ему угодно молчать…»). Во-вторых, – о понимании автором глубокого воздействия печатного слова на читателя («В политической газете самое молчание о предметах, могущих произвести приятное впечатление, и просто голый рассказ о событиях, представляющих власть в виде превратном, могут волновать умы и подавать неблагоприятные ощущения в читателях»). В третьих, последняя цитата ясно дает понять, что помимо Николая I, на государственную информационную политику оказывали влияние и другие лица, поддерживающие охранительные тенденции в социально-политических отношениях.

Такое ревностное отношение части российского общества к охранительным традициям власти нарастало с развитием революционного движения в Западной Европе. В этом была одна из причин, почему после событий 1830 г., в частности в 1832 г., было введено постановление о необходимости получения «высочайшего соизволения» на открытие любого периодического издания, причем, помимо пояснения предмета его содержания, следовало предоставить обстоятельную информацию об издателе, в частности о его благонадежности.

В связи с чем остро встал вопрос о политической информации? Согласно выводам автора, в период николаевской эпохи шло активное развитие полицейского государства, увеличивалось число сторонников выдвижения требований по удовлетворению личных прав и свобод. Уже 20-е гг. ХIХ в. были периодом в истории страны, когда, как писал А.С. Пушкин, либеральные идеи стали признаком хорошего воспитания, в моду вошел исключительно политический разговор.
В конце 20-х и в 30-е гг. эта тенденция усилилась. Резко возрос интерес читающей публики к политической проблематике. Например, когда А.С. Пушкин задумал
в 1830 г. создать альтернативную «Северной Пчеле» Ф.В. Булгарина и Н.И. Греча газету[412], он понимал, что она обязательно должна быть политической. Аргументами поэта стали следующие: «Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, то есть торговое. <…> Известия политические привлекают большое число читателей, будучи любопытны для всякого. “Северная Пчела”, издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3000 подписчиков, естественно должна иметь большое влияние на читающую публику, следственно и на книжную торговлю. <…> Но журналы чисто литературные вместо 3000 подписчиков имеют едва ли и 300, и следовательно голос их был бы вовсе не действителен. Таким образом, литературная торговля находится в руках издателей «Северной Пчелы», и критика, как и политика, сделалась их монополией»[413].

Данные доводы предельно доказательны в плане выдвижения политической информации на первый план в российском обществе: Пушкину нужна была политическая газета, чтобы привлечь более широкий круг читателей, воздействуя на который можно было оказывать влияние на общественное мнение, в том числе и в области литературной.

Осенью 1832 г. издание газеты А.С. Пушкину было разрешено, но на условиях, не устроивших поэта, почему он не воспользовался предоставленным правом. Власть преднамеренно ограничивала источники поступления социально-политической информации, тем самым сознательно замедляя процессы развития политической мысли. Делалось это не только потому, что осуществлялась самоохранительная функция власти, но и из искреннего убеждения правительства и государя императора в неготовности общества к принятию объективных решений по встающим перед ним (обществом) проблемам.