Политика Николая I в области печати и ее последствия 2 page

С точки зрения автора, подобное убеждение не было совсем безосновательным. Еще раз следует подчеркнуть, что при достаточно искреннем радении правительства о подъеме общественного сознания, правительство должно было выстроить четкую систему планомерного совершенствования просвещения и информирования населения по важнейшим социально-политическим проблемам, а не ограничиваться запретительными мерами. Это необходимо было, в первую очередь, самому правительству потому, что только так между обществом и властью могло постепенно родиться взаимопонимание; в противном случае разрасталось недоверие, даже вражда, периодически разжигаемая разного рода экстремистами (как это и происходило неоднократно в нашей истории).

Постепенно власть ужесточила не только возможность получения права на создание нового периодического издания. Начиная с 1830 г. появились первые претензии со стороны министров на цензуру информации, касающейся деятельности их министерств. Однако министр народного просвещения князь Ливен, цитируя в межминистерской переписке Устав 1828 г., сумел доказать, что он не вправе вынуждать цензора обращаться за разрешением допуска к печати информации по конкретному ведомству в это ведомство. Он напоминал о праве министерства на опровержение в случае прохождения недостоверных сведений. Однако министерства не удовлетворяла такая постановка вопроса: легче было запретить информацию, чем доказывать через опровержение ее недостоверность. Но в таком случае нельзя было думать о правовом методе решения проблем свободы печати.

Ситуация изменилась с приходом к власти графа С.С. Уварова: министры, не затрудняя себя опровержениями при появлении недобросовестно подготовленной публикации, добились разрешения на проведение дополнительной предварительной цензуры каждый в своем министерстве. Так расширяла свои границы множественность цензур, когда для получения разрешения на публикацию надо было иногда пройти не одну, а три - четыре цензуры.

Со стороны цензуры практиковались такие методы отфильтровки информации, как запрет отдельных изданий к печати; конфискация уже напечатанных изданий и сожжение их; вымарывание отдельных мест и замена на варианты, рассматриваемые цензорами как более приемлемые (до их публикации); вырезание отдельных статей и рисунков (после их публикации). Нередко цензоры, пропустившие признанное позднее вредным произведение, подвергались арестам (сажались на гауптвахту), получали отставку от должности и даже ссылались. Чем больше требований предъявляло общество, особенно его элитная часть, к литераторам, тем более требовательными должны были становиться сами цензоры, чтобы избежать наказания.

Ревностное отношение цензоров к своему делу дало результаты, сказавшиеся на общем числе выпускаемых в стране книг после 1830 г. П.К. Щебальский приводит следующую статистику по пятилетним итогам издательской деятельности на период с 1833 по 1847 гг.: в 1833–1837 гг. было выпущено в свет 51828 книг; в 1838-1842 гг. – 44609 книг и в 1843–1847 гг. – 45795 книг. В период с 1833 по 1847 гг. уменьшилось число книг для детей, романов, стихотворных сборников, сочинений в области словесности и искусств, значительно снизилось число работ по философии и даже по отечественной истории, математике и медицине. Одновременно произошло увеличение числа выпускаемых книг по проблемам сельского хозяйства и юридическим наукам[414].

Общее число периодики, как уже отмечалось, выросло за счет изданий экономических и научно-технических, но удельный вес изданий общественно-лите-ратурных также уменьшился. Многие ведомства со второй половины 20-х гг. и в 30 гг. ХIХ столетия стали выпускать свои журналы. Так появились «Журнал мануфактуры» и «Журнал путей сообщения». Правительство открыло две отраслевые газеты - «Коммерческую газету»[415] и «Земледельческую газету», «Журнал министерства народного просвещения». Отраслевые издания ставили своей целью познакомить читателя с новейшими методами ведения хозяйства, коммерции, отдельных отраслей промышленности в период начавшегося промышленного переворота, замены ручного труда машинным. В силу расширяющейся востребованности появлялось все больше частных газет по специальной хозяйственной, научной, литературной проблематике.

Правительство взяло на себя обязанность по контролю за концентрацией прессы: в сентябре 1841 г. было сделано распоряжение, согласно которому не дозволялось одному лицу становиться редактором двух периодических изданий без особого на то разрешения. Тем самым правительство стремилось, чтобы определенное мнение искусственно при помощи печатных средств массовой информации не превалировало над другими. При этом необходимо отметить, что власть, исключая ведомственные печатные издания и издания органов местного управления (особенно губернских ведомостей, получивших наибольшее развитие с 1838 г.), не была нацелена на создание официальных изданий, направленных на достаточно широкую читательскую аудиторию с целью проведения конкретной информационной политики и идеологической обработки общественного мнения. «Северная Пчела» в силу ряда причин, напрямую не зависящих от правительства, заняла место официального органа, однако материалы, помещаемые в ней, не всегда удовлетворяли российское правительство и государя императора[416].

После расправы с декабристами важную роль в развитии общественного самосознания начал играть Московский университет: идеи либеральных и даже революционных изменений исходили от преподавателей и студенчества, то есть от лиц, являвшихся носителями знания.

В 20-30-е гг. существенно изменился социальный состав участников кружков и тайных обществ. Для сравнения отметим, что в декабристском движении первенствовали военнослужащие. По сословной принадлежности и имущественному положению современными учеными оценена одна третья часть участников этого движения и результаты таковы: 174 участника – потомственные дворяне, один обладал правами личного дворянства, трое являлись выходцами из духовенства, по одному – выходцами из купеческого сословия, однодворцев и крестьян. Среди потомственных дворян-участников декабристского движения 19 были представителями княжеского рода, 13 имели графский титул, 5 – титул барона, 8 являлись сыновьями генерал-лейтенантов, 7 – детьми сенаторов, 6 – детьми губернаторов и вице-губернаторов, 5 – детьми губернских и уездных предводителей дворянства[417]. Если соотнести эти сведения с данными о должностном положении участников декабристского движения, прозвучавшими выше, то можно сделать вывод, что декабристами в подавляющем большинстве были не просто представители дворянской среды, но представители родовитого и зажиточного дворянства.

Таким образом, в период с 1816 по 1830 гг. ведущей общественной силой, поднимавшей вопросы социально-политического переустройства страны, являлись средний и высший слои дворянства, которые отстаивали преимущественно общедемократические принципы республиканской направленности.

В следующие после декабристского восстания почти двадцать лет общественное движение не было значительным. Основной организационной единицей стал кружок, объединявший, в первую очередь, тех, кто хотел заниматься самообразованием и стремился понять, какими должны быть социальные преобразования, чтобы российское общество стало гармонично отвечать потребностям всех слоев населения, что для этого необходимо сделать. Для многих представителей кружков была характерна тенденция перевоплощения в тайные политические и даже антиправительственные организации, но, как правило, в условиях жесткого полицейского надзора они оказывались разгромленными еще на начальной стадии своего развития.

Часть «кружковцев», считая себя наследниками революционного дела декабристов, готова была к применению силы для решения социально-политических проблем; она рассматривала народные массы в качестве решающего фактора в борьбе за радикальные преобразования; при этом не все «эпигоны декабризма» были нацелены тратить усилия на длительную разъяснительную работу в массах, некоторые были готовы на манипулирование массами во имя высоких целей преобразования общества. Другая часть отказывалась от тактики «военной революции», отдавала предпочтение западноевропейским философским теориям и доктринам утопического социализма, принимала курс длительного мирного экономического преобразования общества (основанного на повышении уровня образования широких слоев населения) и осуществления морально-этического совершенствования каждого гражданина[418].

Причем, на наш взгляд, не совсем корректны утверждения советских историографов о том, что только истинные последователи декабристов стояли на позициях демократических, так как поддерживали революционный характер решения социальных вопросов. И.И. Горбачевский, один из наиболее активных членов Славянского союза, или Соединенных славян, влившихся в 1825 г. в Южное общество, таким образом провидчески оценивал варианты исхода борьбы за социальное преобразование при революционном ее характере: «Никакой переворот не может быть успешен без согласия и содействия целой нации, посему, прежде всего, должно приготовить народ к новому образу гражданского существования и потом уже дать ему оный; народ не иначе может быть свободным, как сделавшись нравственным, просвещенным и промышленным (курсив. – С.К.). Хотя военные революции быстрее достигают цели, но следствия оных опасны: они бывают не колыбелью, а гробом свободы, именем которой совершаются»[419].

Понимание того, что без активного участия широких народных масс совершать преобразования в области общественного развития невозможно, стало характерным для социально активной части населения уже с конца 20-х гг. ХIХ в. Потому большое внимание, помимо внутрикружковой деятельности, нацеленной на повышение просветительско-образовательного уровня членов организаций и выработки программ их действия, уделялось пропаганде и агитации своих идей. В силу того, что, как отмечал С.С. Уваров, «вкус к чтению и вообще литературная деятельность, которые прежде заключались в границах сословий высших, именно в настоящее время перешли в средние классы и пределы свои распространяют даже далее»[420], кружковцы все чаще стали обращаться к письменным формам распространения информации. Воздействие печатным словом оказывалось через распространение стихотворений революционного содержания, путем рассылки анонимных писем государю и влиятельным лицам с целью проведения определенных реформ, а также через распространение прокламаций, рассчитанных на широкие общественные круги.

Василий Критский в своих признаниях после ареста отмечал, разъясняя своим сподвижникам важность роли печати в совершенствовании уровня общественного сознания, «…что для общего образования граждан нужна свобода книгопечатания и чтобы приготовить их к сему перевороту, надобно узнавать касательного сего их мысли через подкидывание возмутительных по улицам записок»[421].

А народ к «возмущению» был готов. Как пишет В.А. Федотов[422], если в первой четверти ХIХ в. произошло не менее 280 случаев волнений помещичьих крестьян и 62 случая выступления крепостных рабочих, то во второй четверти того же века случилось 712 крестьянских волнений и 108 выступлений рабочих[423]. В отчете III отделения за 1841 г., называемом нравственно-политическим, говорилось: «…мысль о свободе крестьян тлеет между ними беспрерывно… Одним словом, семена беспокойства брошены в умы и идея свободы и возможности переселения кружится в народе»[424].

Крестьяне все чаще отказывались повиноваться своему помещику, они устраивали самовольные массовые переселения на другие территории страны в поисках своей земли и свободы или поодиночке бежали от произвола хозяина, а иногда отваживались на убийство помещиков и управляющих имениями, осуществляли поджоги[425]. В случаях, когда для усмирения крестьян присылалась карательные отряды, крестьяне давали достойный отпор солдатам, не считаясь с жертвами. Нередкими были массовые народные обращения к местным властям и направление жалоб государю. Постепенно крестьяне стали бороться не только против произвола помещиков, но против непомерного роста государственных податей и даже в период Крымской войны – против рекрутчины.

Крестьяне учились организовываться и сплачиваться в своей борьбе, выносили решение наболевших проблем на сходки, проявляли солидарность с притесняемыми. Но в основном крестьянские выступления все еще отличались стихийностью, локальным характером, неосознанностью политических целей. Подобная ситуация складывалась и в среде формирующегося рабочего класса, тем более, что класс рабочих в подавляющем большинстве пополнялся за счет помещичьих или государственных крестьян, которые находились в феодальной зависимости и были связаны в большей или меньшей степени с сельским хозяйством.

Чаще всего волнения крестьян и рабочих происходили по трем основным причинам: чрезмерная эксплуатация при крайне низком уровне оплаты труда, низкий уровень просвещения и отсутствие коммуникативных связей между властью и народом.

С приближением середины века нещадная эксплуатация вызывала все более бурную реакцию со стороны народа. В связи с чем в декабре 1833 г. был распространен секретный циркуляр министра внутренних дел, предназначенный предводителям дворянства, с предписанием помещикам избегать обращения пахотных крестьян в фабричных целыми селениями, в ущерб крестьянскому сельскому хозяйству; не заставлять их работать на фабрике более трех дней в неделю; крестьянам, не имеющим своего сельского хозяйства, давать заработную плату; не заставлять работать крестьян в праздники, не изнурять непосильными трудом, а также при распределении работ принимать в расчет пол и возраст работников[426].

Несмотря на появление циркуляра, губернские власти повсеместно допускали, что положение работников всецело зависело от произвола хозяев предприятий. Как пишут В.К. Яцунский и М.К. Рожкова, «труд этих рабочих был принудительным; методы их эксплуатации были чисто феодальными: рабочие были прикреплены к предприятию, хозяева имели право применять к ним наказания вплоть до телесного»[427].

Вторая и третья причины народных волнений находились в тесной взаимосвязи и взаимозависимости. Низкий уровень народной просвещенности и отсутствие разъясняющей информации относительно деятельности властей усугубляли последствия первой причины: любое действие властей народ, как правило, в силу исторически сложившегося опыта, отсутствия достоверной информации и недостатка знаний рассматривал исключительно в качестве попытки дальнейшего закабаления.

Отсутствие у народа знаний, четкого представления об окружающем мире и происходящих в нем процессах приводили к трагическим и одновременно казусным ситуациям. Так, после неурожайных 1839 и 1840 гг. правительство, желая обеспечить голодавших крестьян хотя бы неприхотливым картофелем, приказало на казенных запашках и на волостных землях отводить специальные участки под посев картофеля. Крестьяне, во всем искавшие недобрый скрытый смысл, решили, что их хотят передать в удельное ведомство, так как заставляют засевать картофель на волостных землях. Начались жестокие, с кровопролитием «картофельные бунты»[428].

Ряд бунтов прокатился по стране и в связи с созданием семенного фонда в годы неурожая. Решение о создании семенного фонда было принято потому, что правительство понимало: если не создать такой фонд, то после второго неурожайного года в семьях изголодавшихся крестьян до посева может не сохраниться нужного количества семян. Решение правительства было достаточно рациональным. Однако оно не могло отследить всех нарушений, которые совершались на местах, и не потрудилось подробно разъяснить цели проводимой акции. То есть правительство преимущественно было нацелено на то, чтобы спускать сверху вниз свои распоряжения, и всяческими способами требовало их исполнения.

В силу сказанного, с одной стороны, крестьяне не имели полной информации о принимаемых управленческих решениях и нередко жили в среде создаваемых ими же слухов. С другой стороны, минимум разъяснительной работы в массах и максимум подчинения – вот к чему стремилась власть. Все это углубляло пропасть непонимания между верхами и народными низами.

Таким образом, все три причины народных волнений переплелись: народ не доверял своей власти, потому что сносил от нее множество притеснений; в силу крайне низкого порога просвещенности он не мог понять и оценить предпринимаемых действий власти и потому сопротивлялся им даже тогда, когда они были нацелены на разрешение важных социальных проблем; в силу отсутствия постоянных источников массовой коммуникации, объединяющих народ и власть, власть не могла объективно оценить тяжесть положения своего народа и выработать необходимые решения, а народ, соответственно, не понимал и не принимал решения власти.

Непонимание и недоверие представителей разных социальных слоев были так велики, что уже к концу 20-х гг. стали появляться антиправительственные и антидворянские лозунги в присутственных местах.

Появление антидворянских лозунгов стало еще одним подтверждением того, что до выражения широкого недовольства поднялся следующий за средним и высшим дворянством пласт – малоимущее и неимущее служилое дворянство[429], разночинцы, простой люд. Постепенно обедневшие дворяне и разночинцы начали усиливать влияние в среде членов тайных кружков и обществ. Подавляющее большинство участников социального движения 40-х гг. составляли чины четырех последних классов табели о рангах (от ХI до ХIV). Например, кружок братьев Критских был представлен пятью студентами Московского университета и 13 чиновниками, из которых семь были канцеляристами, двое – коллежскими регистраторами, один – титулярным советником и один – архитектурным помощником[430].

Мысли о правомерности свободы для каждого становились нормой не только для дворянства и разночинцев. В докладе министра внутренних дел в Комитет министров о волнении рабочих на Казанской суконной мануфактуре Осокина в 1836 г. говорилось, что «неповиновение фабричных, равно как и непрерывные жалобы их, происходят от ложной уверенности в праве на свободу»[431]. Рабочее движение разрасталось с такой мощью, что в конце 30-х гг. Николай I повел политику вынесения за пределы города Москвы фабрик и заводов как с экологическими целями, так и с целями предупреждения опасности от рабочих волнений в крупном городе[432].

Подобные предупредительные меры были обоснованными. В начале 30-х гг. в Судогорском, Ковровском, Муромском уездах Владимирской губернии появились «записки», подкидываемые на дорогах, в селениях и в уездных городах: полиция обнаружила несколько сотен прокламаций в самых разных местах. Основная суть «записок» сводилась к призывам бороться за свободу, к доказательствам несправедливости и незаконности крепостного рабства, а также к предложениям программ социально-политического преобразования страны. Обороты речи, наличие орфографических ошибок убеждали, что их авторами могли быть представители крепостной интеллигенции, знакомой с некоторыми передовыми идеями, представители сельского духовенства, разночинцев, близких по своему положению к самым нижним слоям населения[433].

Данные «записки» свидетельствуют, что просыпающееся народное самосознание через подготовку своих собственных программ, активную агитацию и пропаганду идей борьбы против социальной несправедливости все активнее предпринимало самостоятельные поиски путей решения накопившихся проблем[434]. Власть это видела. Когда в 1834 г. С.С. Уваров отметил, что участились прошения об издании дешевых книг и периодических сочинений, он вынес вопрос о целесообразности распространения подобной литературы на обсуждение Главного управления цензуры. Главное управление пришло к выводу, что «приводить низшие классы некоторым образом в движение и поддерживать оные как бы в состоянии напряжения, не только не бесполезно, но и вредно»[435]. Поэтому разрешения на выпуск дешевой литературы для народа если и давались, то при условии соблюдения множества формальностей и, как правило, только на издание конкретной литературы. Причина была в том, что воздействие печати на сознание основной массы населения, не способной выработать собственного отношения к проявлениям окружающей действительности, оказывалось особенно великим. Именно такая категория населения в первую очередь подвержена влиянию средств массовой информации, безоговорочно доверяет им, черпает из них модели поведения и корректирует с их помощью свою шкалу ценностей.

А влияние периодики, особенно газет, на широкие массы росло. Бутурлин в связи с анализом политической благонадежности «Русского Инвалида» писал, что «русские газеты читаются и всеми мелкими чиновниками, и на частном дворе, и в трактирах, и в лакейских, рассыпаясь таким образом между сотнями тысяч читателей, для которых все это свято, как закон, потому уже одному, что оно печатное»[436]. Изданий же, как периодических, так и непериодических, которые бы отвечали интересам власти в идеологическом плане, почти не было, ибо к ним предъявлялось много требований[437]. Кроме того, власть лукавила, когда, оставаясь на позициях декларируемого попечительства, провозглашала стремление повысить образовательный уровень народа. Например, когда генерал-губернатор Финляндии уведомил государя императора о намерении издавать романы, переведенные на финский язык, что предполагало создание литературы исключительно для простого народа, говорящего только по-фински, был получен ответ: это отвлекало бы рабочий и сельский классы от полезных занятий и могло оказывать вредное влияние на их понятия. Потому было приказано издавать на финском языке исключительно назидательную религиозную и хозяйственную литературу; первую – без прений о догматах, вторую – чисто практическую, без политико-экономических теорий[438].

Прошения о выпуске дешевых периодических изданий для народа, типа «Penny Magazine», отклонялись, так как, по мнению министра народного просвещения, дешевая литература могла только препятствовать умственному развитию, представляя собой поверхностное чтение. Подобный довод был небезоснователен, особенно если учесть современный опыт функционирования «желтой прессы», но потребность в таких изданиях наличествовала, ее надо было разрешать, ибо она все равно реализовывалась, лишь в иных, чем неразрешенные издания, формах, часто более примитивных или агрессивных.

Так, параллельно официальной печатной литературе для народа продолжала по-прежнему существовать, минуя всякую цензуру, лубочная литература сказок и картинок самого разнообразного содержания: от религиозной до сатирической и откровенно скабрезной. С.С. Уваров также, как в свое время Петр I, попытался поставить лубочную литературу под контроль, процензурировав ее всю и частично запретив, так как цензура подтвердила низкий уровень его содержания. К вопросу о цензуре лубка в 1850 г. вернулся глава Комитета 2 апреля Д.П. Бутурлин. По его предложению было решено подвергать лубочные картинки предварительной цензуре на общих основаниях в цензурных комитетах и через отдельных цензоров; всю литературу, не прошедшую цензуры, – уничтожать. Это и стало, как писал В.Даль, причиной прекращения существования лубка[439].

Естественно, результаты работы цензуры не стали поводом к увеличению числа литературы для народа, подготовленной профессиональными писателями и издателями. В этом плане правительство действовало предельно недальновидно. Н. Тургенев, анализируя наработанный человечеством опыт, писал: «…Абсолютное правительство видит только одни неудобства в существовании прессы и вообще гласности; никогда оно не думает о выгодах, которые само могло бы извлечь из этой гласности (в большей или меньшей степени). Мы видим в мире моральном, также, как и в мире физическом, одинаковое явление: если сила, бесконечно возрастая, встречает на своем пути препятствия и не находит выхода, то она, в конце концов, производит взрыв и разбивает препятствие, которое ей мешает. Гласность сравнивают с предохранительными клапанами, назначение которых предупреждает взрыв в паровой машине. О’ Коннель сравнил также недавно свои гигантские митинги «с предохранительными клапанами, через которые, – говорит он, – испаряется кипучее мужество народов»; и этим он сказал много, больше, может быть, чем думал или чем хотел сказать. Сравнение вполне справедливое. Гласность не создает народного недовольства, столь страшного для абсолютного правительства; наоборот, недовольство появляется сначала, а гласность дает ему лишь средства высказаться, и если она не приносит исцеления от этого зла, которое породило недовольство, она помогает, по крайней мере, рассеять его, как дым. Если гласность и не исцеляет, то она облегчает и утешает»[440].

На взгляд автора работы, правительство Николая I не смогло подняться до такого уровня понимания проблемы. Еще будучи товарищем министра народного просвещения, граф С.С. Уваров в известном отчете от 4 декабря 1832 г. определил задачи, которые он предполагал в качестве ведущих в сфере высшего и среднего образования и цензуры России, и которые, судя по состоявшемуся вслед за этим назначению его министром, вполне отвечали интересам государя императора. Он писал, что «в общем смысле дух и расположение умов молодых людей ожидают только обдуманного направления, дабы образовать в большем числе оных полезных и усердных орудий правительства, что сей дух готов принять впечатления верноподданнической любви к существующему порядку», хотя и признает, что нельзя «безусловно утверждать, чтобы легко было удержать их в сем желаемом равновесии между понятиями, заманчивыми для умов недозрелых и, к несчастью Европы, овладевшими ею, и теми твердыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества». Далее С.С. Уваров отмечал, что правительству необходимо, «постепенно завладевши умами юношества», дать ему «образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке, с глубоким убеждением и теплою верой в истинно русские охранительные начала Православия, Самодержавия и Народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества»[441].

Предложенная формула православия, самодержавия и народности в случае ее исполнения могла служить залогом стабильности государственной власти, особенно если рассматривать трактовку народности в понимании Уварова, который утверждал, что народность состоит в способности России «возмужало и достойно идти не позади, а, по крайней мере, рядом с прочими европейскими национальностями»[442]. Однако, с одной стороны, здесь присутствует провозглашаемая необходимость параллели Западу, с другой стороны, эта необходимость параллели Западу в реальной политике оборачивается запретом всех социальных идей, исходящих от Запада. Мало того, что программа Уварова провозглашала вредность распространения западной формы социального мышления, она утверждала необходимость отторжения общества от процессов социально-политического регулирования, так как видела в лицах, стремящихся к социальным изменениям, исключительно «умы недозрелые».

Будучи уверенным, что именно журналистика способна поколебать государственные устои, Уваров вынес жесткий приговор журналистике, анализируя ее значение в жизни сограждан и в формировании общественного мнения, особенно в среде молодого поколения. Он отмечал, что журналисты при наличии полной литературной свободы способны извращать события и внушать неверные представления об окружающем и окружающих. Таким образом, автор в отчете выделяет две главные мысли: опасения негативного влияния журналистики на общественное мнение и необходимость следования формуле православия, самодержавия и народности.
В связи с последним будущий министр народного просвещения советует профессорам возобновить издание «Ученых Записок Московского Университета» с тем, чтобы «посредством сего журнала внушить молодым людям охоту ближе заниматься историей отечественной, обратив больше внимания на узнание нашей народности. Не только направление к отечественным предметам было бы полезно для лучшего объяснения оных, но оно отвлекало бы умы от таких путей, по коим шествовать им не следует; оно усмиряло бы бурные порывы к чужеземному, к неизвестному, к отвлеченному в туманной области политики и философии (курсив. – С.К.)»[443].

Как видно из цитируемых отрывков, трактовка понятия народности в понимании С.С. Уварова была неоднозначной. С одной стороны, Уваров понимал, что, как бы ни был плох европейский путь цивилизационного развития, больших успехов, чем в Западной Европе, человечеству достичь не удалось. С другой стороны, его, как представителя социальной элиты России, не устраивал и даже пугал путь решения социальных вопросов через активизацию позиции народного большинства, тем более что в Европе эта позиция выражалась в форме революционных восстаний. Революционные восстания даже в странах с устанавливающимися правовыми традициями, традициями соблюдения не только свобод, но и ответственности приводили к ужасающим по своей жестокости результатам. В России, где закон не работал вообще, а вместо свободы и оборотной ее стороны – ответственности, распространение получила преимущественно «воля», результаты могли быть еще более разрушительными (впоследствии они таковыми и оказались). Это подталкивало государственных идеологов к поискам иных, отличных от западноевропейских путей развития России.

Например, в циркуляре от 27 мая 1847 г., разъяснявшем попечителям учебных округов, как надо понимать принцип народности, говорилось, что «русская народность» «в чистоте своей должна выражать безусловную приверженность к православию и самодержавию», а «все, что выходит из этих пределов, есть примесь чужих понятий, игра фантазии или личина, под которою злоумышленники стараются уловить неопытность и увлечь мечтателей»[444].

Следовательно, в качестве залога социально-политической стабильности рассматривались православие и самодержавие, две веры – в бога и в царя, но не вера народа в самого себя, в свои силы, в возможность самостоятельно решать свою судьбу.