Отрицательные императивы морали

Моральные законы и, прежде всего, обязанности (не убивать, не красть, не лгать, не вредить, не мошенничать и т.д.), по преимуществу, не имеют позитивной, мотивирующей деятельность, силы, но, скорее, строятся на негативном постулировании – они сдерживают и подавляют влечения, инстинкты, страсти, импульсы и наклонности. Они обладают таким же заимствованным бытием, как и прочие не-конструкты, такие как не-сущее, не-дискурсивное и прочее. Равно они не выражают некоего активного предписания совершить нечто, что увеличивало бы количество действия в мире, но скорее существуют лишь по поводу возможного действия, т.е. всегда как воздержание от него. В пространстве социальных практик они скорее будут отнесены к плану потенциального, поскольку их активация связана с определенным контекстом социальной реальности, в рамках которой некоторая моральная норма может проявиться. Моральный кодекс социального агента несет на себе все черты негативного, поскольку в чистом виде они не способствуют приращению фактической деятельности для социального бытия. Невозможно построить свою социальную деятельность на одном лишь соблюдении некой этической максимы; на вопрос о роде занятий нельзя ответить «Я не мошенничаю» или «Я не лгу». Указанные квазидействия возможны лишь по сопричастности к реальному, актуальному действию, которое, оставаясь структурно встроенным, представляет содержательную часть. Оно обретает форму посредством этического конфигурирования – можно заниматься коммерческой деятельностью, не мошенничая, или повествовать, не нарушая корреспондентской истины. Получить содержательно наполненные инструкции к социальной активности удается лишь через ознакомление с запретом – негативным, показывающим позитивное – сферу социально допустимых действий. Моральное вменение, заявленное как предписание, не отвечает на вопрос «Что я должен делать». Это не значит, что оно не отвечает на вопрос «Что я не должен делать», но сказанное нами выше, по крайней мере, демонстрирует, что первое – не то же, что второе.

Однако, как нам кажется, прояснение онтологического статуса моральных норм отчасти прольет свет на актуальность современных дискуссий о природе морального сознания. Поскольку субъект моральных обязательств относит этические ограничения, исполнение которых внедрено в его сознание, к плану потенциального, постольку он ищет иных мотивов и руководств к действию хотя бы потому, что моральный закон может стать посылкой лишь к не-действию. Потенциальное, как известно, не есть элемент причинно-следственного ряда, каузальность выстраивает линию актуальных событий, но не тех, которые даны лишь как не-линейный спектр возможностей. Парадоксальным образом из сказанного следует, что моральные заповеди никогда не даны в том смысле, в каком мы говорим о свершившимся факте социальной действительности, констатации актуального события.

Оценка общественного деяния как морального или аморального относится нами не к той же области социальной реализации, в которую вписано само социальное событие. Оценка дается как некое запаздывающее действие, как то, что имеет непосредственное отношение, скорее, к миру внутренних экспектаций субъекта или его проекций, но никогда не являющееся частью самого события. Чем сказанное опасно для современных апологетов трансцендентализации морали? Интуитивно мы сознаем, что статус актуальных событий обладает несоизмеримо большей силой реальности, чем статус чистых возможностей. «Морское сражение» как социальный факт, произошедшее, или равно не произошедшее, обладает, как говорили в средневековье, существенно большей действенной силой, чем его потенциированная сослагательность, пусть и обретшая эпохальное значение в устах самого Аристотеля. Следствия этого расшатывают основы позитивного происхождения морали, они изымают ее требования из поля автономной социальной актуальности и помещают в область несамодостаточного бытия. Это наглядно проявляется в том, с чего мы начали это рассуждение – в формулировках моральных законов, образуемых посредством присовокупления отрицательных приставок. Получается, что социальное действие убийства семантически первичнее его негативного двойника. У нас нет непосредственного постижения заповедей, возможно лишь их опосредованное распознавание через то, что они и запрещают. Для большинства моральных прескрипций не существует даже положительного (утвердительного) коррелята. Директивность призыва поступать морально в строгом смысле отсутствует, так как формулируется через то, как поступать не следует, всегда уже и адресуясь к опыту того, что табуируется.

Современная проблематика морали ставит вопрос о моральном сознании (Ю. Хабермас) или о трансцендентально-прагматическом основании этики и морали (К. О. Аппель), но оба подхода объединены задачей выработать общую позицию, установить единое пространство моральных норм и преференций, которые могли бы, сохраняя свою общезначимость для участников социального сообщества, не растворяться в их частно-практических поступках зачастую эгоистического свойства. Существует две основные трудности построения (хотя бы в теории) подобной модели общества. Первая проистекает из понимания трансцендентального происхождения морали. Мораль – это еще одна форма, в которой существует наше сознание, и потому она неотчуждаемым образом оформляет любую содержательную данность. Это значит, что логически некорректно говорить, что одна позиция моральна, а другая аморальна. Существует мораль монаха-отшельника и мораль террориста-смертника. Очевидно, что мораль зла и мораль добра по форме неотличимы, – в обоих случаях это дифференцированная система норм, принципов и императивов, и лишь содержательное наполнение у них отлично. Но вся проблема в том, что мораль, будучи формой (и потому она формальна), может обслуживать любые содержания (т.е. всего лишь ценностно означивать и унифицировать), и утверждение того, что категория морали может быть наполнена лишь одним определенным содержанием, является идеологическим навязыванием или, своего рода, монополизацией ее оформляющей емкости. Вторая трудность указывает на невозможность дистанцироваться, занять внешнюю и тем более нейтральную позицию по отношению к морали, т.е., фактически, занять позицию исследователя, имеющего объективно внеположенный предмет. Эта трудность имеет очевидное объяснение – исследователь неизбежно сращен с некими ценностными суждениями и потому способен выносить лишь частные суждения о ценности одних норм в сравнении с другими, что является, впрочем, привилегией любого субъекта, но не исследователя, претендующего на метаязыковую аналитику. Итак, вторая трудность сводится к невозможности метапозиции по отношению к моральной позиции. Названные сложности концептуализации морали требуют альтернативных способов ее тематизации. В русле поиска этих альтернатив признают, что стремление найти универсальный код различия на «хорошее» и «плохое» является утопией. Единственный способ выносить моральные суждения так, чтобы они не были следствиями «слепого пятна» в моральном сознании индивида – это согласиться с плюральностью моральных систем, а принцип их взаимоотношения представлять в контексте конкурирующих стратегий. Эта тенденция заменять абсолютное, по известным причинам не имеющее аутодескриптивного инструментария, на относительное, способное разработать процедуру самоописания в виду внутренней дифференциации, проявилась повсеместно.

Здесь же отметим следующее. Отрицательная структурность морали, описанием которой открывается эта глава, может несколько прояснить смысл требования современных социологов (Хабермас, Луман) рассматривать мораль в дифференцированном пространстве взаимных морально-этических дистанций. Моральный дискурс изначально дифференцирован: он построен через соотнесение со своими контримперативами, с которыми всегда уже связан коммуникативным сообщением. Собственно предицирование ему коммуникативной функции выглядит как его удвоение.

Именно в этом смысле десакрализацию трансцендентного источника морали можно рассматривать как причину возникновения частных моральных систем. В то же время надежда трансценденталистской этики состоит в том, что множество частных моральных канонов объединено в действительности некой единой моралью. Эта надежда опирается на то предположение, что, несмотря на глубокие расхождения в чувстве должного или благого в разных сообществах, тем не менее, возможность обнаружения неких императивов является вопросом техники расшифровки морального кода, принятого в общности субъектов этого кода, где под техникой можно понимать такую программу исследования, в ходе которой наблюдаемые моральные императивы рассматриваются как некоторые фактические реализации неких типичных первооснов – унифицированных инвариантов.

Но раздробление пространства морального дискурса на множество частных этик позволяет объяснить возможность описания этиками друг друга через их взаимное соизмерение и соотнесение – функцию, в которой работает в качестве логического инструмента процедура отрицания. Эта имплицитная негативность эксплицируется посредством порождения критических программ и той открытой морально-этической критики, имеющей место между этическими средами, которая имеет также скрытую результативность – эффект описательного приращения морального знания.

Итогом сказанного может послужить несколько неожиданный вывод: от морального действия нельзя уклониться, но лишь воплотить его отрицательную реализацию, ту, которая всегда уже семантически помечена неким социально-ценностным значением. Действие и бездействие остаются модальностью деятельности как таковой. Человек, в силу своего вочеловечивания, не в состоянии поступать не этически, что, разумеется, не означает, что он не может поступать неэтично.

Глава 3.

Date: 2015-11-14; view: 335; Нарушение авторских прав