Галилео Галилей 3

Кое‑кто обратил внимание на такой парадокс: церковь подвергалась критике по разным причинам, за то, что опаздывала и не жила в духе времени. Однако позже история показала, что если действия церкви и казались анахроничными, то только потому, что она приходила к соответствующим выводам раньше.

Например, на протяжении XIX века и гораздо ранее в начале XX века с крайним недоверием относились к энтузиастическому мифу о «модернизме», а следовательно и о «прогрессе». Сегодня историк такой величины как Эмиль Поулат может сказать: «Пий ЕХ и остальные „реакционные“ папы отставали от своего времени, зато стали пророками нашего времени. Возможно, они были не правы в том, что касалось сегодняшнего и завтрашнего, но предвидели, что будет после завтра, то есть это означает, нашу постмодернистскую эпоху, которая открыла другое лицо, то темное лицо модернизма и прогресса.

Приведем другой пример: осуждение атеистического коммунизма Пием XI и Пием XII до вчерашнего дня принималось с «предубеждением», считалось «консервативным» и «преувеличенным», хотя уже сегодня эти же самые сокрушенные коммунисты согласны с их критикой (даже если настолько горды, чтобы сделать это) и признают, что те, «отсталые» папы были проницательны, как никто иной. Похоже даже, что Павел VI — энциклика которого „ Humanae vitae “, казавшаяся пророческой и с каждой минутой являвшаяся еще более дальновидной считался «реакционером».

Сегодня мы в состоянии понять, что тот парадокс зародился благодаря «делу Галилея», о котором подробно мы рассказывали в предыдущей главе.

Очевидной ошибкой явилось сопоставление Библии с естественными науками, которые только зарождались. Легко рассуждать сегодня, когда нам известно о тех событиях, которые произошли позже. Наши наблюдения показывают, что протестанты были настроены к нему еще непримиримее, чем католики. Очевидно, что на лютеранской и кальвинской земле Галилей, гость достопочтенных церковных сановников, скончался бы не на вилле, а на эшафоте.

Начиная с древней классики до описываемой эпохи, философия охватывала все человеческие знания, в том числе и естественные науки. Сегодня легко различить отдельные области науки, однако в то время процесс этот только начинался и шел не без заблуждений и нанесения вреда.

С другой стороны, уже сам Галилей подозревал, что неоднократно ошибался (относительно комет), особенно в области эксперимента. А не имел доказательств, подтверждающих теорию Коперника, а то единственное, которое привел, оказалось неверным. Святой и мудрый Роберт Беллармино, а вместе с ним другое лицо — достопочтенный кардинал Баронью были согласны придать письму (текст которого совпадал с птолемеевской системой) более метафорический смысл, хотя бы в тех выражениях, противоречащих новым астрономическим гипотезам, однако при условии, что сторонники коперниканской системы будут в состоянии поддерживать ее неопровержимыми доказательствами. Однако такие доказательства можно было представить лишь год спустя.

Ученые такой величины как Джордж Бене считают, что решение Святого Престола о запрещении книги Галилея было не только справедливым, но и полезным с научной точки зрения: «Так же как современный научный журналом отказывается от публикации неточной и лишенной доказательств статьи».

К тому же сам Галилей, кроме правильной интуиции, в некоторых случаях неотчетливо видел отношение между наукой и верой. Не от него, а от кардинала Баронью исходило определение, подтверждающее открытость церковной среды: «Намерением Святого Духа, вдохновившим Библию, является обучение нас тому, как попасть на Небо, а не учение о том, как движется Небо».

Среди вопросов, которые обычно умалчиваются, имеется так же его ошибочное мнение об одном «библейском соглашении», а именно: об известном стихе, говорящем о том, как Иисус Навин остановил Солнце, не объясняя это как метафору, а понимая в буквальном смысле, заявил, что Коперник это «задержание» мог бы объяснить лучше, чем Птолемей.

Галилей, рассматривая вопрос в той же плоскости, как и его судьи, подтверждал, что деление науки на философские, теологические и естественные области было неточным.

Возможно, Церковь казалась консервативной, потому что в свое время была современной, мы только сейчас начинаем понимать это. На самом деле, (несмотря на ошибки, допущенные шестьюдесятью судьями доминиканского трибунала св. Марии на Минерве) может важнее то, что являлось для них фактом: судьи Галилея раз и навсегда определили, что наука никогда не была и не может быть новой религией. Определили, что создание новых Догм построенных на «Умах», а не на Откровении не служило для блага человека и правды. Временные осуждения гелиоцентрической теории (donec corrigatur, что означает «задержано до исправления» — как гласило определение) имеют место, так как была представлена защитниками, как абсолютная истина, что было против фундаментальной основы, согласно которой научные теории высказывают предположительные истины, верно «ex suppositione», что означает «после предположения», а не абсолютным образом. Так утверждает один из современных историков.

Спустя три столетия после научного зазнайства, рационалистического терроризма, который хорошо известен, Карл Поппер напоминает нам, что инквизиторы и Галилей, были единомышленниками, хотя казалось иначе. Инквизиторы за истины, не подвергающиеся дискуссии (даже в области естественных наук), считали те, которые были библейского происхождения и традиции в их наиболее буквальном смысле. Но Галилей, а за ним и нескончаемая толпа ученых, рационалистов, людей просвещения и позитивистов, бесспорно принимали авторитет человеческого ума и опыт наших чувств, как новое Откровение.

Кто, однако, если не другая форма фидеизма, сказал (а вопрос этот был сформулирован светским агностиком Карлом Поппером), что разум и опыт, ум и чувство передают нам «истину»? Как проверить, является ли это иллюзией, так как многие считают иллюзорным убеждения, основанные на религиозной вере? Только сейчас — когда оказана большая честь и уважение «научным истинам» — начинаем осознавать, что они не являются неоспоримыми, абсолютными правдами a priori, но только проходящими гипотезами. Даже те, хорошо обоснованные (история учит нас, что ни разум, ни опыт, не уберегли ученых от бесконечных заблуждений, в которые они впадали, минуя заявления объективности и безошибочности науки»).

Это не аллегорические размышления, а вполне обоснованные факты: пока Коперник и его сторонники (как мы уже знаем многочисленные, среди них имелись кардиналы и не исключено, что даже папы) оставались на уровне гипотез, и никто не являлся оппонентом, Святой Престол не намерен прекращать свободной дискуссии, относительно возникающих научных исследований.

Бурная реакция вспыхнула только при решении: довести гипотезы до уровня догмы, тогда, когда появилось подозрение, что экспериментальная методика начинает превращаться в религию, в «scjentyzm», в который действительно преобразилось позже. В сущности, Церковь не просила о многом, только об одном деле: времени, времени для дозревания и обдумывания при посредничестве своих ученых богословов, таких как св. кардинал Беллармино, которые добивались от Галилея того, чтобы он представлял коперниканскую доктрину лишь как гипотезу. Или когда в 1616 году занес в список запрещенных книг Коперника " donee corrigatur ", что означает «задержано до исправления» до тех пор, пока Галилей не предаст гипотетической формы отрывкам, которые говорили бы утвердительно о движении Земли. Именно это советовал Беллармино: «Подготовьте материал, необходимый для вашего научного опыта и не волнуйтесь о том, каким образом и когда можно организовать аристотелевский корпус. Будьте людьми науки и не желайте быть теологами» (Августин Джемелли).

Галилей был приговорен не за то, что высказывал, а за то, как высказывал. Он говорил с фидеистической нетерпимостью, характерной миссионерам слова, желающим быть выше оппонентов, которых считал «нетерпимыми». Уважение как к ученому и к человеку не запрещает говорить о двух аспектах его личности, которые кардинал Пауль Поуперд, расценил «наглостью и праздностью, иногда пользующийся ими». Оппонентами теории Галилея были астрономы — иезуиты из римской коллегии, у которых он многому научился, получил признание, а их исследования подтверждали ценность его среди людей современной науки, включая также его научные «исследования».

При нехватке объективных доказательств, Галилей пользовался новым догматизмом, новой религией науки, осыпал своих коллег оскорблениями, которые имеются в личных письмах: «Кто сейчас не принимает коперниканской системы, является (буквальное выражение) „дураком с головой, набитой птицами“, тем, кого «трудно назвать человеком», «пятном, нанесенным на честь человеческого рода», «инфантильным в поведении» и еще многими другими выражениями и оскорблениями пользовался Галилей. В действительности он считал, что безошибочность на его стороне, а не на стороне церковной власти.

Не следует забывать о том, что такое опережение доказательств является типичным искушением для интеллектуала того времени. Бесполезным занятием является вытягивание на дневной свет (с одновременным презрением людей, более смиренных) гипотез, которые, именно потому, что не были доказаны, должны быть широко обсуждены, но исключительно в кругу ученых. Отсюда следует игнорирование латинского языка: «Галилей пользовался разговорным стилем с целью обойти богословов и обратиться к простым людям. Деликатные вопросы, как и вопросы сомнительного характера, он делал доступными и распространял в широких кругах, что являлось несообразностью или, по крайней мере, легкомыслием (Рино Каммилери).

Последний наследник инквизитора, я имею в виду префекта Святого Престола кардинала Рацингера, рассказал об одной немецкой журналистке известного мирского журнала, финансирующего «прогрессивную» культуру, просившей о встрече, по вопросу нового подхода к делу Галилея. Очевидно, что кардинал ожидал, как всегда: оплакивания мракобесия и католического догматизма. Тем временем все было совсем иначе: журналистку интересовало, почему Церковь не остановила Галилея, почему не препятствовала его работе, которая уже в основе являлась научным терроризмом, авторитаризмом новых инквизиторов: технологов, экспертов?… Рацингер заявил, что не очень удивился этому: просто эта журналистка знала о культе науки в «модернизме», который в конечном итоге изменился в «постмодернистском» сознании: ученый не может отождествляться со священником новой, тоталитарной веры.

На тему утилитарной пропаганды, которая из Галилея — человека ограниченного — сделала титана свободного мышления," пророка без страха и упрека, философ‑католичка София Ванни Ровиги, одна из немногочисленных женщин, занимающихся в этой области знания, написала интересные вещи. Послушаем: «Исторически несправедливо видеть в Галилее мученика за правду, мученик — это такой человек, который посвящает ей все, не допускает никакой корысти и не пользуется ни одним недостойным средством в целях торжества истины. Он не относится к своим оппонентам, как к людям, которых не интересует правда, а только власть, и то ради того, чтобы одержать победу над Галилеем. В действительности мы имеем дело с двумя сторонами: Галилеем и его оппонентами, обе — в доброй вере — убеждены в своих мнениях. Однако обе стороны используют неподходящие средства для того, чтобы тезис, который считают истинным, имел блестящий успех. Не следует забывать о том, что в 1616 году церковная власть сделала Галилею замечание в мягкой форме, не зачитав его фамилии в решении приговора, а в 1633 году, хотя казалось, что действовала сурово, поставила его в привилегированное положение. Известно, что по закону того времени, Галилей должен был быть заключен в тюрьму еще до судебного процесса, а также на протяжении его и после окончания приговора. Тем временем, он не только не пробыл в тюрьме ни одного часа, и не только не относились к нему плохо, а, наоборот, получил жилье и относились к нему очень вежливо».

Вани Ровиги продолжает с особенной женской впечатлительностью говорить о несчастных дочерях человека науки: «Кроме того, является несправедливостью применение различных мер к разным людям: говорить об осуждении Галилея, как о преступлении против духа и не вспомнить о двух юных дочерях, помещенных в монастырь. Галилей сделал все, чтобы обойти церковный закон, он ссылался на свободу и чувство собственного достоинства девочек, имеющих намерение вести монашеский образ жизни, и стремился изменить возрастной ценз для монашеских обетов. Ясно, что деятельность Галилея мы вынуждены рассматривать с точки зрения той исторической эпохи. Необходимо принять во внимание, что Галилей хотел, чтобы ему простили это насилие, которое оказалось очень благотворным для Виргинии — сестры Марии Целесте; это очень полезное замечание, однако мы просим, чтобы в той же самой мере осудили оппонентов Галилея, а также принять во внимание исторические и психологические условия».

Публицист добавила: «Необходимо принять во внимание и то, что когда сурово осуждается власть, которая приговорила Галилея, то делается это с моральной точки зрения (так как с интеллектуальной точки зрения, очевидно, что судьи совершили ошибку; однако ошибка не является преступлением и об этом нам необходимо помнить, не является вопросом веры). Решения суда 1616 года, как и 1633 года являлись декретами одной из римских конгрегации, утвержденных папой в обычной форме, так как не принадлежат к категории безошибочных определений церкви. Здесь речь идет о декретах церковников, а не о догматах церкви. Осуждая дело с моральной точки зрения, нельзя путать его значение с заслугой. Страдания великого Галилея имеют такое же значение, как и духовные страдания бедной Ангелины, вынужденной из‑за отца принять монашество в возрасте двенадцати лет; если продолжать говорить Галилей есть Галилей, а сестра Ангелина никто более, чем ни кому неизвестная девчонка, в конечном итоге, определяя даже мысленно, что вина за страдания, нанесенные ему значительно тяжелее, чем вина за страдания нанесенные ей, мы действуем под влиянием власти и заслуги. С этой точки зрения разговор о духе не имеет уже смысла: ни с целью порицать подлости, совершенные против него, ни с целью восхвалять его успехи».