Глава XI заключение к предыдущим главам

До чего же человек и невежествен и величествен одновременно, мон­сеньер! В то время как всякое тело словно таится от него, вселенная открывается его взору, и он постигает систему вещей, природа коих от него усколь­зает ^2|. Приведите в равновесие это коромысло весов на острие иголки, и Вы кончиком пальца заставите вращаться вокруг этого центра тела, находящиеся на оконечностях,— вот, до некоторой степени, образ вселенной, и именно так Ньютон поддерживает ее и приводит в движение.

Сколько бы Вы ни размышляли о весах, рычаге, воротах или блоках, о наклонной плоскости и о маятнике, Вы увидите, что и эти машины, и другие, более сложные сводятся к одному — к весам или рычагу. Тождество здесь явственно: они принимают различные формы, для

того чтобы легче произвести то или иное действие, но в принципе все они суть одна и та же машина. Итак, наш мир всего лишь громадные весы. Солнце, установленное на самом коротком плече, находится в равновесии с планетами, удаленными от него на различные расстояния; и все эти тела двигаются на точке подвеса или опоры, которая называется общим центром тяжести, так как и точ­ка подвеса, и точка опоры, и центр тяжести в сущности одно и то же.

Этого сравнения достаточно, чтобы пояснить Вам, как все эти массы управляются в своем движении той самой силой, повинуясь которой падает тетрадь, если ее выпустить из рук. Всеобщий закон — сила тяготения; именно благодаря этой силе Солнце заставляет вращаться вокруг себя Меркурий, Венеру, Землю.

Итак, поскольку все машины, начи­ная с простейшей и кончая сложней­шей,— это всего лишь одна и та же машина, принимающая различные формы, для того чтобы произвести различные действия, то свойства, которые обнаруживаются в ряде наисложней­ших машин, сводятся к основному свойству, которое, видоизменяясь, одновременно едино и множественно. Ведь если существует, по сути дела, лишь одна-единственная машина, то, по сути дела, существует лишь одно свойство. В этом Вы убедитесь, если примете во внимание, что мы поднимались от одного знания к другому лишь потому, что переходили от одних тождественных положений к другим, тождественным с ними.

Итак, если бы мы могли открыть все возможные истины и убедиться в них с полной очевидностью, мы построили бы ряд тождественных положений, равный ряду истин, и вследствие этого поняли бы, что все истины сводятся к одной ²². А если и существуют истины, очевидность кото­рых от нас ускользает, это значит, что мы не можем обнару­жить их тождество с другими истинами, которые для нас совершенно очевидны; все это доказывает, что тождество, как я уже говорил,— единственный признак очевидности. До сих пор я ограничивался знаниями, которые дают нам о системе мироздания очевидность факта и очевид­ность разума. Впрочем, многое еще предстоит изучить. Часть этого я Вам преподам, обсуждая прочие способы, посредством которых мы можем обучаться. Это и будет предметом следующей книги.

Мы видим законы, которым подчине­но тяготение, когда эта сила действу­ет на значительных расстояниях, но есть и другая сила, действующая на очень малых расстояниях, и законы ее нам неизвестны. Почему тяготение проявляется во всем теле? Несомненно, потому, что оно существует в каждой частице, и именно это позволило заметить, что данная сила всегда пропорциональна коли­честву материи. Казалось бы, она должна следовать одному и тому же закону и, значит, всегда действовать обратно пропорционально квадрату расстояния. Однако это не так, и этого достаточно, чтобы объяснить Вам необходимость присоединять наблюдения к рассуждениям; это единствен­ный способ убедиться в физической истине.

Между тем, стоит только философам найти один закон, подтвержденный опытом в некоторых случаях, как они спешат его обобщить, воображая, что проникли в тайну природы. Хотя этот метод философ­ствования и распространен, он, разумеется, не самый муд­рый. Конечно, следует обобщать; это единственный способ постичь ряд истин, внести порядок в свои знания; но весьма часто мания обобщения приводила к заблуждениям. Она и есть первоначало всех плохих систем.

Ньютонианцы в данном случае не впали в чрезмерную крайность: от этого их уберегли слишком разитель­ные опыты; однако не все они свобод­ны от упреков. Желая все свести к принципу тяготения, они зачастую довольствовались расплывчатыми доводами, которые в лучшем случае можно расценивать как хитроумные.

Малые частицы материи сильно притягиваются друг к другу в точке соприкосновения либо очень близко к этой точке, но уже на незначительных, расстояниях эта сила вдруг ослабева­ет и становится ничтожной; на­пример, частицы воды, едва соприкоснувшись с другой частицей, образуют каплю, а находясь даже на малом расстоянии, они не воздействуют друг на друга. Подобного не наблюдается в частицах воздуха, огня и света. Почему же эти флюиды не образуют капель? Ведь, как предполага­ется, тяготение действует равно во всех частицах материи? Ведь нельзя сказать, что частицы данных флюидов никогда не соприкасаются,— это было бы бездоказательно; по-видимому, здесь существует какая-то тайна, в которую нам не дано проникнуть. Я отнюдь не утверждаю, что из этого можно заключить, будто частицы воздуха, огня и света не притягивают друг друга, я просто утверждаю, что мы знаем еще недостаточно, чтобы равно применить этот принцип ко всем частицам материи. Если он является общим, он не всегда производит одинаковое действие; его действие изменяется в различных случаях, и он так изме­няется, что потребуется очень много опытов, чтобы признать его действующим повсеместно. Я приведу Вам несколько примеров тяготения, действующего на не­большом расстоянии.

Два гладких зеркальных стекла, чис­тых и сухих, соединяются друг с другом так, что разъединить их мож­но лишь с усилием. То же происходит и в вакууме, а это доказывает, что такое сцепление никоим образом нельзя отнести за счет давления окружающего воздуха. Положите между этими стеклами тонкую шелковинку — для того чтобы их разъединить, потребуется меньше уси­лий. Разделите их двумя или тремя кручеными нитями — препятствие уменьшится. Это будто бы доказывает, что взаимопритяжение этих стекол уменьшается по мере того, как они становятся дальше друг от друга. Погрузите твер­дое тело в жидкую среду и потихоньку приподнимите его. Жидкость останется на нем, образуя тонкую пленку флюи­дов между твердым телом и поверхностью жидкости. Поднимите твердое тело выше — пленка отделится и отпадет; это произойдет потому, что притяжение, приподнявшее его, уступает тяжести.

Я но стану говорить Вам об опытах, которые будто бы доказывают, что притяжение отклоняет лучи света от прямой линии. Не буду также гово­рить ни о притяжении, вызываемом магнетизмом, ни о притяжении, вызываемом электричеством,— о видах притяжения, кото­рые действуют на больших расстояниях; все это мы рас­смотрим в свое время. Я удовлетворюсь лишь указанием на то, что во всех этих случаях оказывается, что нет ничего менее единообразного, нежели законы, которым подчинено тяготение, и, по-видимому, чем больше мы проведем опытов, тем больше мы убедимся, что данный принцип не является общим, так как его действие должно быть различным сообразно с различными обстоятельст­вами.

Но чтобы узнать, как он действует при всех различных обстоятельствах, следовало бы все их рассмотреть. Однако боюсь, что мы никогда полностью всего не узнаем. Нам остается только прервать наше рассуждение.

Тем не менее, исходя из данного малоизученного принципа, ньютонианцы стали объяснять твердость, жидкое состояние, жесткость, мяг­кость, эластичность, растворимость, ферментацию и т. д. Вкратце попытаюсь изложить Вам ход их рассуждения. Вы видели два притяжения: одно — действующее пропорционально квадрату расстояния, дру­гое — действующее лишь в точке соприкосновения или, во всяком случае, исчезающее на очень малом расстоянии. Вот это второе притяжение подходит к атомам, т. е. к мельчайшим частицам, из которых, как предполагается, состоят тела. Поскольку эти частицы притягиваются лишь в точке соприкосновения, сила их притяжения должна быть пропорциональна соприкасающимся поверхностям, а части, сколько-нибудь удаленные от поверхности, ничем не способствуют сцеплению.

Однако поверхность малого тела [относительно его объема] больше поверхности более крупного тела [отно­сительно его объема]. Например, в наперстке Вы видите шесть равных граней. Поместите их одну на другую и рассматривайте их как одно тело, вдвое большее, чем первое; Вы заметите, что грани соотносятся не так, как массы. Ведь в наперстке, который вдвое больше, их не

будет двенадцать, т. с. вдвое больше шести,— их будет только десять. Когда-нибудь геометрия докажет Вам эту теорему; сейчас достаточно привести Вам наглядный пример.

Итак, рассмотрим атомы с плоскими поверхностями и со сферическими. Первые сильно сцепляются, так как со­прикасаются во всех точках своей поверхности; вот это и есть твердые тела.

Другие соприкасаются лишь в бесконечно малой точке, они почти не сцепляются, и из них образуются флюиды, части которых уступают малейшему усилию.

Изменим форму атомов — изменится структура тел. Станет больше или

меньше пустот, и внутренние поверхности будут со­прикасаться большим или меньшим количеством частей. В результате тела станут более или менее жесткими. Предположим, что тело сжато какой-либо тяжестью таким образом, что элементарные частицы, удаленные от первой точки их соприкосновения, соприкасаются в других точках и, сцеп­ляясь в положении, отличном от первоначального, остают­ся в этом положении. Тело, легко принимающее любую форму, которую ему придают, называют мягким телом. Но если давление, достаточное для нарушения первого контакта, было недостаточным для создания второго, частицы, как только прекратится давление, вновь вернутся в прежнее положе­ние. Таково явление эластичности.

Если частицы жесткого тела, по­груженные в жидкость, взаимопри-тягиваются с силой, меньшей, нежели та, с которой их притягивают частицы жидкости, оно растворится и рас­пространится в малых частях. Это и есть растворение. Если эластичные корпускулы плава­ют в жидкости и взаимопритягивают-ся, они сталкиваются и отклоняются. Таким образом, беспрерывно притягиваясь и отталки­ваясь, они будут перемещаться по всем направлениям, все ускоряя свое движение. Вот так происходит бро­жение и кипение.

Все эти объяснения чрезвычайно искусны, изобретательны, хитроум­ны, и даже в большей степени, неже­ли все то, что было выдумано до ньютонианства. Но мы не

находим здесь той очевидности, которая следует из согласо­вания рассуждения с наблюдением, и в данном случае ньютонианцы воображают и измышляют прежде, чем рас­суждают.

Почему мы рассматриваем притяжение как причину движения небесных тел? Потому что наблюдение и рас­суждение согласуются; и одно и другое доказывает наличие законов, согласно которым действует данный принцип. Но когда мы рассматриваем частицы материи, мы больше не можем с точностью определить эти законы. А если мы не можем их определить, то каким же образом увериться, что притяжение — единственная причина явле­ний? Может быть, это так и есть, но, не зная, как она действует, как нам в этом убедиться? Когда нет наблюдения, нет и правил для верного рассуждения.

Действие притягиваемых тел либо обратно пропор­ционально квадрату расстояния, либо ощутимо лишь в точке соприкосновения. Отчего такое различие? Я согла­сен, что при изменении обстоятельств один и тот же прин­цип должен изменяться согласно законам, также изме­няющимся. Но, повторяю, что это за изменение обстоя­тельств и какое изменение оно должно внести в законы? Вот что следовало бы точно уяснить, прежде чем рас­суждать о явлениях. По-видимому, есть лишь один прин­цип, но является ли этим принципом тяготение? А может быть, это что-либо другое? Мы этого не знаем.

Допустим, что это тяготение, но уже доказано по крайней мере то, что нам неведом первый закон, лежащий в основе тяготения. Ведь это не закон квадрата, поскольку он не имеет места по отношению к частицам; это и не закон соприкосновения, поскольку он не проявляется в движениях тел, которые вращаются над нами; ни тот, ни другой не единообразны и не универсальны. Значит, су­ществует более общий закон, а все остальные — всего лишь следствия. Какой же это закон? Нам придется открывать более общий принцип, чем тяготение, или по крайней мере более общий закон, чем все те, которые мы наблюдали. Пусть строят гипотезы, раз их очень любят строить, но, главное, пусть произведут опыты, и, возможно, мы придем к новым открытиям. Ньютон в такой мере расширил преде­лы наших знаний, что можно надеяться еще более расши­рить их; и было бы столь же смелым утверждать, что впредь уже ничего нельзя открыть, сколь неразумным было бы считать, что все уже открыто.

Тяготение существует, это несомнен­но. Но является ли оно основным свойством материи? Первостепенное ли это свойство? Вот какой вопрос, монсеньер, мучает философов.

Не важно, основной ли это принцип, или первоначаль­ный, или главный. Такое явление наблюдается, и этого достаточно. Разве Вас не удивляют люди, желающие решить, что именно является основным в вещах, сущность которых им неведома? Философы всегда занимаются спо­рами о том, о чем у них нет никаких идей; если бы наблюдениям уделяли столько же времени, философия преуспела бы значительно больше. Да что же, наконец, такое это тяготение? Это явление, объясняющее многие другие явления, но все же еще очень далекое от того, чтобы оно объяснило все без исключения явления; тяготение — это явление, которое само предполагает, или по крайней мере кажется, что оно предполагает, более общий принцип.

ГЛАВА II О СИЛЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЙ

Предположения — степень вероят­ности, наиболее далекая от очевид­ности, но это не основание для того, чтобы ими пренебрегать. Именно с них начинались все науки и все искусства; ведь мы предугадываем истину до того, как ее увидим; и очевидность зачастую приходит лишь после искания на ощупь. Систему вселенной, дока­занную Ньютоном, предвидели глаза, которые не смогли ее постичь, потому что они еще недостаточно умели видеть или, точнее говоря, потому что они еще не умели смотреть. История человеческого разума доказывает, что пред­положения часто находятся на пути к истине.

Значит, раз нам предстоит сделать открытия, мы обяза­ны выдвигать предположения, и, чем больше открытий мы сделаем, тем с большей прозорливостью мы будем строить предположения.

В данном случае следует избегать крайностей, монсеньер, ведь фи­лософы могут быть легковерными из предубежденности, а недоверчи­выми из невежества.

Одни, добившись в ряде случаев очевидности, ни во что не хотят верить, если ее нет. Некоторые даже отказывают себе в очевидности; а поскольку бывают воззрения не­надежные, неясные, они считают, что все системы не­достоверны. И наконец, есть и такие, кто полагается на малейшую вероятность, им всегда слышится истина, они ее видят, они ее осязают. Эти люди во сне бодр­ствуют и наяву бредят; они удивляются, если кто-ни­будь не бредит, как они.

Люди так часто ошибались, что мно­гие склонны считать, будто для заблуждений уже не осталось путей. Философия — океан, а философы часто всего лишь кормчие, бедствия коих знакомят нас с подводными камнями, которых нужно избегать.

Мы идем вслед за ними, и у нас есть преимущество: мы плывем с большей уверенностью по морю, где они не раз бывали игрушкой стихии. И все же будем тщательно все исследовать и постараемся избегать опасных мест, где легко сбиться с пути.

В ясную погоду кормчий не собьется с пути: Полярная звезда словно для того и помещена на небесах, чтобы ука­зать ему, куда держать путь. Но если он лишен верного проводника, когда тучи заволакивают воздушные просто­ры, он все же не теряет надежды на спасение; основываясь на определении места, где он находится, и намечая нужное ему направление, он строит предположения, он продвига­ется с большей осторожностью, не ускоряет хода и выжидает, когда его путеводная звезда покажется в небе. Именно так должны поступать и мы. Очевидность может проявить себя не сразу, но, ожидая, пока она проя­вится, мы можем строить предположения; а когда она станет явной, мы определим, или рассудим, верным ли путем вели нас наши предположения.

Самой слабой степенью предположе­ния является та, когда, не имея воз­можности убедиться в какой-либо ве­щи, ее утверждают всего лишь пото­му, что не понимают, почему бы этого не могло быть. Если уж позволить себе такие предположе­ния, они должны быть не более чем догадками, и не сле­дует пренебрегать любыми исследованиями, способными либо опровергнуть их, либо подтвердить.

Если не наблюдать за собой, то подоб­ному ходу рассуждения можно при­дать вес больший, нежели оно того заслуживает; ибо мы склонны верить в какую-либо вещь всего лишь потому, что не представляем себе, почему бы нам ее отрицать. Именно так и было, когда, едва уверив­шись в том, что планеты обращаются вокруг Солнца, стали предполагать, что их орбиты — идеальные окружности, центром которых является Солнце, и что они проходят эти орбиты, двигаясь равномерно. Так судили лишь потому, что не было причины судить иначе; и продолжали бы так думать, если бы наблюдения не позволили обнаружить, что Солнце занимает другое место, наметить новые пути для планет и признать, что их движение то ускоряется, то замедляется. До этих наблюдений никто не предвидел, что когда-нибудь придется изменить что-либо из первых предположений, и не потому, что были причины пред­почесть именно эти предположения, а потому, что не было причин, для того чтобы их отвергнуть. Идеальные круги, центр и равномерные движения столь легко постижимы и представляют столь ясные идеи, что, полагая их наиболее простыми для природы, поскольку они наипростейшие для нас, мы считаем, что природа именно их избрала, как избрали их бы мы сами, и мы принимаем их, не подозревая, что они нуждаются в тщательном исследовании.

Но когда мы заменяем все это движением неравно­мерным, орбитами эксцентрическими, эллиптическими и т. п., наш ум не знает, на чем остановиться, он уже не может определить эти движения и эти орбиты; при та­ком новом воззрении ум не чувствует себя столь уве­ренно и недоумевает, почему этому воззрению надо от­дать предпочтение.

Предположения второй степени суть те, когда из многих способов, коими та или иная вещь может быть про­изведена, мы предпочитаем способ, который считаем наи­более простым, исходя из предположения, что природа действует наипростейшими способами.

Это предположение в общем правиль­но, но, когда его применяют, оно может ввести в заблуждение. Не­сомненно, что, если первого закона достаточно для созда­ния ряда явлений, бог не использовал для этого двух законов. А если нужны два, он их бы и применил, но

нс применил бы третьего. Итак, основные законы миро­здания все просты, так как все равным образом необходи­мы по отношению к явлениям, которые надлежит создать. Но этот закон действует различно в зависимости от обстоятельств, а отсюда получается, что неизбежно существует множество подчиненных законов и множество сложных следствий этих законов, т. е. действий, вызван­ных множеством перекрещивающихся и изменяющихся причин.

Наипростейшая система, разумеется, та, при которой один закон достаточен для сохранения всей вселенной. Однако эта система не была бы простой, если бы каждое явление вызывалось особой и единственной причиной. Все было бы очень осложнено, если бы предполагалось столько же причин, сколько и явлений, и гораздо проще, чтобы многие причины участвовали в создании каждого явления, поскольку эти причины уже существуют и сами являются действиями одного, первого закона. Следовательно, в при­роде должно быть очень много сложных действий, кото­рые по этой же причине являются простейшими и са­мыми закономерными.

Но философ, которому не дано видеть отношение одного действия ко всему целому, попадает впросак; ему при­ходится считать сложным то, что не является сложным или по крайней мере является таковым лишь по отношению к нему, и, отважно рассуждая о простоте путей природы, он предполагает, что та причина, которую он вообразил, есть подлинная и единственная, так как, по его мнению, ее вполне достаточно для объяснения того явления, причину которого он ищет. Та­ким образом, принцип природа всегда выбирает про­стейшие пути удобен для спекуляции, но его очень редко можно применить.

Данная степень вероятности имеет тем большую силу, чем более мы уве­рены, что знаем все средства, которы­ми может быть создана какая-либо вещь, и чем в большей мере мы способны судить об их простоте; и напротив, эта степень догадки значительно слабее, когда мы не убеждены, что исчерпали все эти средства, и когда мы не в состоянии судить об их простоте; последнее положение — обычный для философов случай.

Следовательно, предположения становятся обоснованными лишь по мере того, как, сравнивая все средства, мы все более убеждаемся, насколько прост способ, который мы предпочли, и насколько сложны все остальные. Так, на­пример, ясно, что [видимое] обращение Солнца может быть вызвано либо его собственным движением, либо движением Земли, либо обоими сразу; четвертого способа не существует.

Итак, самым простым средством [решения этого вопро­са] является вращение Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца. В этом Вы убедитесь, но Вы отметите, что данный принцип не лучшим образом доказывает истину Коперниковой системы. Обычно желают всё свести к единой причи­не; это общий недостаток. Так и кажется, что слышишь, как со всех сторон философы кричат: «У природы простые средства! Моя система проста, следовательно, моя система и есть система природы!» Но, еще раз повторяю, весьма редко им приходится судить, что просто и что не просто. На предположениях следует останав­ливаться лишь постольку, поскольку они могут проложить путь к новым знаниям. Их назначение — намечать необходимые эксперименты; причем необходимо, чтобы имелась какая-то надежда когда-нибудь их подтвердить или заменить чем-нибудь лучшим, а поэтому их надо строить, лишь посколь­ку они могут со временем стать предметом очевидности факта и очевидности разума.

Итак, нет ничего менее прочного, чем такое пред­положение, которое по самой своей природе никогда не может быть ни подтверждено, ни опровергнуто. Таковы, например, предположения ньютонианцев, объясняющие твердость, жидкое состояние и т. д.

История — подлинное поле для предположений. Большое скопление множества фактов имеет достовер­ность весьма близкую к очевидности, и поэтому оно не позволяет сомневаться. Но с обстоятельствами дело обстоит совершенно иначе. Прави­ла, которыми нужно руководствоваться в подобном случае, очень сложны, но, как я уже говорил, Вы еще не в состоянии вникнуть в это исследование.

ГЛАВА III ОБ АНАЛОГИИ

Аналогия подобна цепи, простираю­щейся от предположения до очевид­ности. Таким образом, ясно, что есть много степеней аналогии и что не все

заключения, сделанные по аналогии, имеют равную силу;

попробуем их оценить.

Рассуждают по аналогии, когда судят об отношении, которое должно существовать между действиями, на основании отношения, которое су­ществует между причинами, либо когда судят об отношении между причинами по тому отношению, какое существует между действиями.

Пусть суточные и годовые обраще­ния и различие времен года на Земле будут замечаемыми нами действия­ми, причину которых нужно найти по аналогии.

Мы не бываем на других планетах,
чтобы и там отметить те же действия,
но мы видим такие планеты, которые описывают орбиты
вокруг Солнца и вращаются вокруг своей оси, более или
менее наклонной. Это причины тех действий, какие мы
наблюдаем в движениях планет. Так, с одной стороны,
наблюдая Землю, мы замечаем действия, а с другой сторо­
ны, наблюдая планеты, мы замечаем причины происходя­
щих там явлений.
Однако очевидно, что эти причины должны обусловли­
вать периоды планет, соответствующие нашим годам,
нашим временам года и суткам. Так мы низойдем от
причин к действиям. Но поскольку действия, наблюдаемые
в отношении планет, того же рода, что и действия, которые
мы наблюдаем на Земле, мы можем подняться от действий
к причинам и приписать Земле движение вращения
[вокруг своей оси] и движение обращения вокруг Солнца.
Действия суть годы, времена года, сутки; причины —
вращение вокруг своей оси, обращение вокруг Солнца,
наклон оси.

Эти причины мы наблюдаем на Юпитере, и, понимая, что они должны производить там годы, времена года и

сутки, мы по аналогии заключаем, что на Земле, которая, подобно Юпитеру, является подвешенным шаром, имеют место годы, времена года и сутки только потому, что она совершает два движения: вращение вокруг своей наклон­ной оси и обращение вокруг Солнца. Вот самая сильная аналогия.

Когда судят о причине по действию, которое может быть вызвано только одним способом, это означает, что судят в силу очевидности разума, но когда действие может быть вызвано несколькими способами, то судить по ана­логии — то же, что говорить: в данном случае действие вызвано такой-то причиной, значит, вот в этом случае оно не должно быть вызвано какой-либо иной причиной. В подобных случаях надо, чтобы новые аналогии пришли на помощь первой. Есть две аналогии, доказы­вающие движение Земли вокруг Солнца. В дальнейшем Вы увидите, как наблюдения дока­зывают, что Земля находится на большем расстоянии от Солнца, чем Венера, и на меньшем, чем Марс. Раз это так, припомните установленные нами законы, и Вы сочте­те, что она должна затратить на свое обращение меньше времени, чем Марс, и больше, чем Венера. Именно это и подтверждают наблюдения, так как обращение Венеры длится восемь месяцев, Земли — один год, а Марса — два года. Последняя аналогия выведена из закона Кеплера: квадраты периодов обращений пропорциональны кубам расстояний. Итак, скажем: как 729, квадрат 27 (время обращения Луны), относится к 133 225, квадрату 365 (предполагаемому времени вращения Солнца вокруг своей оси), так 216 000, куб 60 (удаленность Луны, выраженная в количестве полудиаметров Земли), относится к четверто­му члену пропорции. Вычисление даст нам число 39 460 356, кубическим корнем которого будет 340. Выходит, что Земля отдалена от Солнца всего на 340 радиусов.

Итак, получается, что Земля отстоит от Солнца на 340 радиусов. Однако наблюдениями доказано, что это расстояние больше по крайней мере в тридцать раз. Следовательно, тем самым доказано, что обращается не Солнце. А на каком основании хотят, чтобы Земля являлась исключением из закона, который, согласно наблюдениям и вычислениям, является всеобщим? На стороне предрассуд­ка оказалась бы лишь видимость, поэтому он не-

обоснован. Перенесемся поочередно на все планеты; каж­дая из них, когда мы будем на ней находиться, покажет­ся нам неподвижной, а движение Солнца, по мере того как мы будем перемещаться с одной на другую, покажется нам более или менее быстрым.

На Сатурне нам будет казаться, что Солнце заканчивает свое обращение за 30 лет, на Юпитере — за 12 лет, на Марсе — за два года, на Венере — за 8 месяцев, на Мерку­рии — за 3 месяца, а на Земле нам будет казаться, что Солнце обращается вокруг нее в течение одного года.

Однако невероятно, чтобы Солнце могло сразу совер­шать все эти различные движения; и приписывать ему то движение, какое воображают, наблюдая с Земли, не больше оснований, чем приписывать ему движение, какое можно вообразить, находясь на другой планете.

Если для нас совершенно очевидно заблуждение, в которое впал бы обитатель Юпитера, считающий себя неподвижным, то для этого обитателя точно так же ясно, что мы ошибаемся, считая, что все вращается вокруг нас. Из всех планет только обращение Меркурия вокруг Солнца ускользает от взора наблюдателей. Причина это­го — его близкое соседство с этим светилом, но сомневаться в этом обращении нам не позволяет аналогия, под­держиваемая принципами, которые мы уже установили. Эта планета, если бы она не совершала быстрого движения вокруг Солнца, неминуемо упала бы на это светило. И Сатурн и Меркурий — единствен­ные планеты, вращение которых вокруг своей оси пока не удалось наблюдать; но по аналогии мы можем это предполагать. Может быть, вращение вокруг своей оси является следствием обращения Сатурна вокруг Солнца и обраще­ния его спутников вокруг него самого, но это не доказано. Таким образом, здесь аналогия не выводит заключения ни от действия к причине, ни от причины к действию; она выводит заключение лишь на вероятных соотношениях; следовательно, она имеет малую силу.

Вполне могло бы быть и так, что Сатурн вращается вокруг Солнца, как Луна вокруг Земли, постоянно под­ставляя ему одно и то же полушарие, в таком случае его вращение было бы чрезвычайно медленным. Но сущест­вует соображение, по-видимому опровергающее данное предположение: ведь при той отдаленности, в какой Сатурн

находится от Солнца, его полушария еще больше нужда­
ются в последовательной освещенности. Эта необходимость
сама служит доказательством, тем более веским, что трудно
допустить, чтобы творец природы, из предосторожности
давший Сатурну несколько спутников да еще и светящееся
кольцо, не заставил его быстрее вращаться вокруг своей
оси.

Что касается предположения о вращении Меркурия, то оно также основано на аналогии и еще и на том, что соседство Солнца как бы требует, чтобы одно и то же полушарие не подвергалось постоянно жару его лучей. К этим соображениям добавим, что наблюдаемое нами вращение планет вокруг своей оси — следствие закона, которому равно подчинены они все. Каков бы ни был этот закон, он должен вызывать и по отношению к Меркурию, и по отношению к Сатурну почти те же явления, как и повсюду, потому что всякая система предполагает оди­наковый принцип, действующий на все части и вызы­вающий повсюду следствия того же рода.

Мы рассмотрели аналогию, когда вывод делают от действия к причине либо от причины к действию, и аналогию, когда вывод делается на основании вероятных соотношений; есть еще третья — ког­да вывод делается по отношению к цели.

Если Земля имеет двоякое обраще­ние, то для того, чтобы ее части поочередно освещались и нагрева­лись; это имеет целью сохранение ее жителей. Однако все планеты совершают такие двоякие враще­ния. Следовательно, и на них есть обитатели, коих необходимо сохранять. Данная аналогия не имеет столь большой силы, как та, что основана на соотношении следст­вий и причины; ведь то, что природа делает здесь для некой цели, она, возможно, в другом случае допускает лишь в качестве следствия общей системы. А почему все-таки мы считаем, что все подчинено Земле? На тех же основаниях, на которых мы считали бы все подчиненным Сатурну, если бы мы жили на нем.

Однако доводы, которые доказывали бы, что все под­чинено какой-либо планете — исключительно ей одной, по существу ровно ничего не доказывали бы ни для одной из них. Нельзя же думать, что вся система мироздания имеет целью какой-то один атом, совершенно затерянный в не-

объятности небес, и было бы нелепо приписывать столь ничтожные цели природе, полагая, что она рассеяла столь­ко светящихся точек над нашими головами лишь для того, чтобы создать зрелище, достойное наших глаз. Да к тому же для чего ей было бы создавать еще и те точки, которых мы долго совсем не различали, и еще множество прочих, коих мы и впредь, вероятно, никогда не увидим? Подобные суждения слишком уж нелепы и суетны.

Ведь уже доказано, что небеса не являются необъятной пустыней, созданной единственно для столь несовершенно­го зрения, как наше.

Аналогия не позволит сомневаться, если Вы рассматри­ваете вещь вообще, но если Вы хотите смотреть с какой-то планеты, с Венеры например, то аналогия лишается своей силы: ведь ничто не доказывает Вам, что не бывает исключений и что исключение не приходится именно на Венеру. И все же было бы более рассудительным пред­полагать, что она обитаема.

Ну а что же мы скажем о кометах? Мне кажется, аналогия еще не­достаточно приближает нас к ним: мы их слишком мало знаем. Большие изменения, претерпе­ваемые ими при переходе от афелия к перигелию, не дают нам уяснить как бы там могли сохраниться обитатели.

Что касается Солнца, вернее, всех солнц, именуемых нами неподвижными звездами, то можно ограничиться суждением, что они зависимы от миров, ими освеща­емых и согреваемых.

Прибавлю еще один пример, чтобы наглядно показать Вам все различные степени аналогии.

Предположим, что два человека про­жили настолько отчужденно от чело­веческого рода и столь далеко друг от друга, что каждый почитает себя единственным представителем человеческого рода. Придется извинить мне столь неслыханное пред­положение. Если оба они при первой же встрече поспешат судить друг о друге так: «Он так же способен чувствовать, как и я», то это будет самая слабая аналогия; она будет основана лишь на сходстве, которого они еще не изу­чили.

Вначале застыв от изумления, оба этих человека начи­нают двигаться, и оба рассуждают следующим образом:

«Производимые мною движения определяются началом, которое чувствует; тот, кто подобен мне, двигается. Значит, в нем существует подобное начало». Такой вывод основан на аналогии, восходящей от действия к причине; здесь степень достоверности выше, нежели в случае, когда она основана лишь на впервые замеченном сходстве; и все же это не более чем догадка. Существует много движущихся предметов, лишенных способности ощущения. Значит, отношение между движением и чувствующим началом не всегда представляет собой то необходимое отношение, ка­кое существует между действием и его причиной. Но допустим, что каждый из этих людей скажет себе: «В том, кто похож на меня, я замечаю движения, всегда связанные с заботой о самосохранении; он выискивает все полезное для себя и избегает всего вредного; он применяет ту же сноровку, то же мастерство, что и я,— одним словом, он делает все, что делаю я сам». Тогда каждый из них с большим основанием предположит в другом то же самое чувствующее начало, которое он наблюдает в себе самом. Если и дальше он будет считать, что они оба и чувствуют, и двигаются, пользуясь для этого одними и теми же средст­вами, то аналогия будет иметь еще более высокую степень достоверности, потому что одинаковость средств способ­ствует тому, чтобы сделать более ощутительным отношение действий к причине.

Таким образом, когда каждый из них замечает, что у того, кто на него похож, есть глаза, уши, он считает, что тот получает одинаковые с ним впечатления при помощи тех же органов: он судит, что глаза ему даны, чтобы видеть, уши — чтобы слышать, и т. д. Подобно тому как он сначала решил, что тот, кто делает то же, что и он, способен чувствовать, так и теперь он приходит к тому же заключе­нию, но только с большим основанием, поскольку видит, что тот, кто на него похож, делает то же, что и он, теми же средствами, какими он сам это делает.

Между тем они подходят ближе друг к другу, сообщают друг другу о своих опасениях, надеждах, наблюдениях, о своем мастерстве и вырабатывают для общения друг с другом язык действий. Ни один из них не может усомнить­ся в том, что тот, кто на него похож, связывает с определенными восклицаниями и жестами те же самые идеи, что и он сам. Значит, аналогия обладает здесь новой силой. Как предположить, что у того, кто понимает идею, которую я связываю с определенным жестом, у того,

кто вызывает другим жестом другую идею у меня, нет способности мыслить?

Вот последняя степень достоверности, когда можно высказать такое предложение: «Тот, кто похож на меня, мыслит». Нет необходимости, чтобы люди умели говорить, и язык звуков ничего бы не прибавил к этому доказательству, Я уверен, что люди мыслят потому, что они сообщают друг другу какие-то идеи, а не потому, что они очень многое друг другу сообщают: количество в дан­ном случае ничего не меняет. Допустим, что есть страна, где живут немые,— разве их можно считать автоматами? А разве животные — машины? Мне кажется, что их действия, средства, которыми они располагают, и их язык действий не позволяют сделать такой вывод; это значило бы закрыть глаза на аналогию. Правда, данное доказательство не очевидно, ведь бог мог бы заставить автомат делать все, что мы наблюдаем в действиях самого разумного животного, в действиях человека, обладающего наибольшим даровани­ем, но подобное предположение было бы лишено оснований.

КНИГА ПЯТАЯ КАК ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И АНАЛОГИЯ,

С ОДНОЙ СТОРОНЫ,