Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Печальна человеческая карма: с годами нет ни грации, ни шарма
Наплывает на жизнь мою лёд. Он по праву и вовремя он. Веет холод. И дни напролёт у меня не звонит телефон.
Знает каждый, кто до старости дорос, как похожа наша дряхлость на влюблённость, потому что это вовсе не склероз, а слепая и глухая просветлённость.
Моё уже зимнее сердце – грядущее мы ведь не знаем – вполне ещё может согреться чужим зеленеющим маем.
Уже в наших шутках и пении, как эхо грядущей нелепости, шуршат и колышутся тенями знамёна сдающейся крепости.
С того и грустны стариканы, когда им налиты стаканы, что муза ихнего разврата ушла куда‑то без возврата.
Я хотя немало в жизни видел, в душу много раз ронялась искра, всё‑таки на Бога я в обиде: время прокрутил Он очень быстро.
Что старику надрывно снится, едва ночной сгустился мрак? На ветках мается жар‑птица, шепча: ну где же ты, дурак?
В тиши укромного жилища я жду конца пути земного, на книжных полках – духа пища и вдоволь куплено спиртного.
Я под раскаты вселенского шума старость лелею свою; раньше в дожди я читал или думал, нынче я сплю или пью.
От возраста поскольку нет лечения, то стоит посмотреть на преимущества: остыли все порочные влечения, включая умножение имущества.
Уже я начал хуже слышать, а видеть хуже – стал давно, потом легко поедет крыша, и тихо кончится кино.
Утопая в немом сострадании, я на старость когда‑то смотрел, а что есть красота в увядании, я заметил, когда постарел.
Годы меня знанием напичкали, я в себе глазами постаревшими вижу коробок, набитый спичками – только безнадёжно отсыревшими.
Время жизни летит, как лавина, и – загадка, уму непомерная, что вторая её половина безобразно короче, чем первая.
Начал я слышать с течением лет – жалко, что миг узнавания редок: это во мне произносит мой дед, это – отец, но возможно, что предок.
Забавно мне, что старческие немощи в потёмках увядания глухих изрядно омерзительны и тем ещё, что тянут нас рассказывать о них.
Дико мне порой сидеть в гостях, мы не обезумели, но вроде: наши разговоры о смертях будничны, как толки о погоде.
Блаженна пора угасания: все мысли расплывчато благостны, и буйственной жизни касания скорее докучны, чем радостны.
Едва пожил – уже старик, Создатель не простак, и в заоконном чик‑чирик мне слышится тик‑так.
Текут по воздуху года, легко струясь под каждой крышей, и скоро мы войдём туда, откуда только Данте вышел.
Друзья, вы не сразу меня хороните, хочу посмотреть – и не струшу, как бес – искуситель и ангел – хранитель придут арестовывать душу.
Сегодня, выпив кофе поутру, я дивный ощутил в себе покой; забавно: я ведь знаю, что умру, а веры в это нету никакой.
Нехитрым совпадением тревожа, мне люстра подмигнула сочинить, что жизнь моя – на лампочку похожа, и в ней перегорит однажды нить.
Звезде далёкой шлю привет сквозь темноту вселенской стужи; придя сюда, ответный свет уже меня не обнаружит.
Пили водку дед с бабулькой, ближе к ночи дед косел, но однажды он забулькал и уже не пил совсем.
В этой жизни мелькнувшей земной – отживал я её на износ, было столько понюхано мной, что угрюмо понурился нос.
Тих и ровен мой сумрак осенний, дух покоя любовью надышан, мелкий дрязг мировых потрясений в нашем доме почти что не слышен.
Я пью, взахлёб гуляю и курю; здоровью непреклонный супостат, весь век самоубийство я творю, и скоро уже будет результат.
Век мечтает о герое – чтоб кипел и лез на стену, буря мглою небо кроет, я – сдуваю с пива пену.
Живу я – у края обочины, противлюсь любому вторжению, и все мои связи упрочены готовностью к их расторжению.
Теперь я чистый обыватель: комфорта рьяный устроитель, домашних тапок обуватель и телевизора смотритель.
Сам себе не являя загадки, от себя не стремлюсь я укрыться: если знаешь свои недостатки, с ними проще и легче мириться.
Я в неге содержу себя и в холе, душа невозмутима, как лицо, а призраку высоких меланхолий я миску выставляю на крыльцо.
Направляясь в мир иной с чинной непоспешностью, я плетусь туда хмельной и с помятой внешностью.
Живу я пассивно и вяло, за что не сужу себя строго: я дал человечеству мало, однако и взял я не много.
Да, был и бабник я, и пьяница, и враг любого воздержания, зато желающим останется дурной пример для подражания.
Умрут со мной мечты мои немые; лишь там я утолю свои пылания, где даже параллельные прямые сойдутся, обезумев от желания.
Я не улучшусь, и поздно пытаться, сыграна пьеса, течёт эпилог, раньше я портил себе репутацию, нынче я порчу себе некролог.
Ещё совсем уже немножко, и на означившемся сроке земля покроет, как обложка, во мне оставшиеся строки.
Ушли мечты, погасли грёзы, усохла роль в житейской драме, но как и прежде, рифма «розы» меня тревожит вечерами.
Забавно мне: среди ровесников по ходу мыслей их таинственных – полно пугливых буревестников и туча кроликов воинственных.
Живу не в тоске и рыдании, а даже почти хорошо, я кайфа ищу в увядании, но что‑то пока не нашёл.
В дому моих воспоминаний нигде – с подвала по чердак – нет ни терзаний, ни стенаний, так был безоблачен мудак.
Сегодня старый сон меня тревожил, обидой отравив ночной уют: я умер, но довольно скоро ожил, а близкие меня не узнают.
Шушера, шваль, шантрапа со шпаной – каждый, однако, с пыльцой дарования – шляются в памяти смутной толпой из неразборчивых лет созревания.
Дивным фактом, что, канув во тьму, мы в иных обретаемся кущах, не случилось пока никому достоверно утешить живущих.
Где теперь болтуны и задиры, посылавшие времени вызов? Занимают надолго сортиры и дремотно глядят в телевизор.
Со склона круче понесло, теперь нужны и ум, и чувства, поскольку старость – ремесло с изрядной порцией искусства.
Мы вместе пили, спорили, курили, и в радости встречались, и в печали... Недообщались, недоговорили и просто мало рядом помолчали.
Мне кажется, в устройство мироздания, где многому Творец расчислил норму, заранее заложены страдания, а время в них меняет вид и форму.
Из массы зрительных явлений люблю я девок на экране, игра их нежных сочленений бодрит меня, как соль на ране.
Себя трудом я не морочу, высокий образ не леплю и сплю охотно днём. А ночью весьма охотно тоже сплю.
Когда‑то мчался на рысях я на своих на двух, теперь едва плетусь – иссяк и в них задора дух.
По возрасту я вышел на вираж, последний и не столь уже крутой, хотел бы сохранить я свой кураж до полного слиянья с темнотой.
Уютно и славно живётся в курятнике; что нужно мне? – стол и кровать; порой к нам орлы залетают стервятники – духовную плоть поклевать.
Нет, судьба не лепится сама, много в ней и лично моего: смолоду не нажил я ума, а состарясь – выжил из него.
Когда я на прогулки пешие внутри себя порой хожу, то там такие бродят лешие, что криком я себя бужу.
Есть и радость у старости чинной, когда всё невозвратно ушло: перестав притворяться мужчиной, видишь лучше, как это смешно.
Конечно, мы сгораем не дотла, и что‑то после нас ещё витает, но времени суровая метла и воздух беспощадно подметает.
Такие случаются дни весеннего света и неги, что даже трухлявые пни пускают живые побеги.
Нет, я не наслажусь уже моментом, когда не станет злобы воспалённой, и выпьют людоед с интеллигентом, и веточкой занюхают зелёной.
По лесу в тусклом настроении я брёл, печалясь о старении, а меж белеющих берёз витал рассеянный склероз.
Стукнет час оборваться годам, и вино моё будет допито, а в момент, когда дуба я дам, и Пегас мой откинет копыта.
Текла, кипела и сочилась моя судьба – то гнев, то нежность; со мною всё уже случилось, осталась только неизбежность.
Моё пространство жизни сужено, о чём печалюсь я не очень: ведь мы всегда во время ужина уже вполне готовы к ночи.
В небо глядя, чтоб развеяться, я подумал нынче вечером: если не на что надеяться, то бояться тоже нечего.
Дряхлением не слишком озабочен, живу без воздыханий и стенаний, чердак мой обветшалый стал непрочен, и сыпется труха воспоминаний.
Когда мы ни звонков, ни писем уже не ждём, то в эти годы ещё сильнее мы зависим от нашей внутренней погоды.
Увы, прервётся в миг урочный моё земное бытиё, и не закончив пир полночный, я отойду в непитиё.
Воздержаны в сужденьях старики, поскольку слабосильны и убоги, однако всем резонам вопреки в них тихо пузырятся педагоги.
По счастью, в нас во всех таится глухое чувство бесшабашное: у смерти так различны лица, что нам достанется нестрашное.
Итог уже почти я подытожил за время, что на свете я гостил: навряд ли в мире мудрость я умножил, зато и мало скорби напустил.
Возле устья житейской реки, где шумы бытия уже глуше, ощущают покой старики, и заметно светлеют их души.
Восьмой десяток. Первый день. Сохранна речь, осмыслен взгляд. Уже вполне трухлявый пень, а соки всё ещё бурлят.
Сейчас вокруг иные нравы, ебутся все напропалую, но старики, конечно, правы, что врут про нравственность былую.
Близится, бесшумно возрастая, вязкая дремота в умилении, мыслей улетающая стая машет мне крылами в отдалении.
Уверен я: в любые времена, во благе будет мир или в беде, но наши не сотрутся имена, поскольку не написаны нигде.
По мере личного сгорания душе становятся ясней пустые хлопоты старания предугадать, что будет с ней.
Я очень тронут и польщён высоким Божьим покровительством, однако сильно истощён своим ленивым долгожительством.
Чтобы сгинула злая хандра и душа организм разбудила, надо вслух удивиться с утра: как ты жив ещё, старый мудила?
Когда был молод и здоров, когда гулял с людьми лихими, я наломал немало дров – зато теперь топлю я ими.
Характер наших жизненных потерь похож у всех ровесников вокруг, утраты наши – крупные теперь: обычно это близкий старый друг.
Ручьи весенние журчат, что даль беременна грозой, на подрастающих внучат старушки смотрят со слезой.
С возрастом покрепче в нас терпение, выдержан и сдержан аксакал; просто это выдохлось кипение и душевный снизился накал.
Стали нам застолья не с руки: сердце, нету сил, отёки ног, и звонят друг другу старики, что ещё увидимся, даст Бог.
Мы в юности балдели, свиристя, дурили безоглядно и отпето, и лишь десятилетия спустя мы поняли, как мудро было это.
Сегодня почему‑то без конца я думаю о жизни в райских кущах: как жутко одиночество Творца среди безликих ангелов поющих!
Иная жизнь вокруг течёт, иной размах, иная норма, нам воздаваемый почёт – прощанья вежливая форма.
В игре по типу биржевой судьба не знает махинаций, и я вполне ещё живой, но мой пакет уже без акций.
Я много думал, подытожа, что понял, чувствуя и видя: о жизни если думать лёжа, она светлей, чем если сидя.
Укрытый от азартной суеты исконным стариковским недоверием, я нюхаю весенние цветы с осенним на лице высокомерием.
Я бросил распускать павлиньи перья, держусь подобно хрупкому сосуду, по типу красоты похож теперь я уже на антикварную посуду.
А вечером, уже под освежение, течёт воспоминательный ручей, и каждое былое поражение становится достойнейшей ничьей.
Когда и сам себе я в тягость, и тёмен мир, как дно колодца, то мне живительная благость из ниоткуда часто льётся.
И по безвыходности тоже, и по надрезу на судьбе – с тюрьмой недуги наши схожи, но здесь тюрьма твоя – в тебе.
|