Жить беззаботно и оплошно – как раз и значит жить роскошно

Ушли и сгинули стремления,

остыл азарт грешить и каяться,

тепло прижизненного тления

по мне течёт и растекается.

Когда остыл душевный жар,

а ты ещё живёшь зачем‑то,

то жизнь напоминает жанр,

который досуха исчерпан.

Уже мы в гулянии пылком

участие примем едва ли,

другие садятся к бутылкам,

которые мы наливали.

Покуда мы свои выводим трели,

нас давит и коверкает судьба,

поэтому душа – нежней свирели,

а пьёшь – как водосточная труба.

Мы столько по жизни мотались,

что вспомнишь – и льётся слеза,

из органов секса остались

у нас уже только глаза.

Нам не светит благодать

с ленью, отдыхом и песнями:

детям надо помогать

до ухода их на пенсии.

Не сдули ветры и года

ни прыть мою, ни стать,

и кое‑где я хоть куда,

но где – устал искать.

Всюду ткут в уюте спален

новых жизней гобелен,

только мрачен и печален

чуждый чарам чахлый член.

На старости я сызнова живу,

блаженствуя во взлётах и падениях,

но жалко, что уже не наяву,

а в бурных и бесплотных сновидениях.

Покрыто минувшее пылью и мглой,

и грустно чадя сигаретой,

тоскует какашка, что в жизни былой

была ресторанной котлетой.

На старости я, не таясь,

живу как хочу и умею,

и даже любовную связь

я по переписке имею.

Опыт наш – отнюдь не крупность

истин, мыслей и итогов,

а всего лишь совокупность

ран, ушибов и ожогов.

Ругая жизнь за скоротечность,

со мной живут в лохмотьях пёстрых

две девки – праздность и беспечность,

моей души родные сёстры.

Окажется рощей цветущей

ущелье меж адом и раем,

но только в той жизни грядущей

мы близких уже не узнаем.

Ещё мне внятен жизни шум

и штоф любезен вислобокий;

пока поверхностен мой ум,

ещё старик я не глубокий.

Слава Богу, что я уже старый,

и погасло былое пылание,

и во мне переборы гитары

вызывают лишь выпить желание.

Мне жалко, что Бог допускает

нелепый в расчётах просчёт,

и жизнь из меня утекает

быстрее, чем время течёт.

Я старый, больной и неловкий,

но знают гурманки слияния,

что в нашей усталой сноровке

ещё до хера обаяния.

В пустыне усталого духа,

как в дремлющем жерле вулкана,

всё тихо, и немо, и глухо –

до первых глотков из стакана.

Уже виски спалила проседь,

уже опасно пить без просыпа,

но стоит резко это бросить,

и сразу явится курносая.

Житейскую расхлёбывая муть,

так жалобно мы стонем и пыхтим,

что Бог нас посылает отдохнуть

быстрее, чем мы этого хотим.

Я слишком, ласточка, устал

от нежной устной канители,

я для ухаживанья стар –

поговорим уже в постели.

Одно я в жизни знаю точно:

что плоть растянется пластом,

и сразу вслед начнётся то, что

Творец назначил на потом.

Я шамкаю, гундосю, шепелявлю,

я шаркаю, стенаю и кряхчу,

однако бытиё упрямо славлю

и жить ещё отчаянно хочу.

Себя из разных книг салатом

сегодня тешил я не зря,

и над лысеющим закатом

взошла кудрявая заря.

В любом пиру под шум и гам

ушедших помяни:

они хотя незримы нам,

но видят нас они.

Я к веку относился неспроста

с живым, но отчуждённым интересом:

состарившись, душа моя чиста,

как озеро, забытое прогрессом.

Ничуть не больно и не стыдно

за годы лени и гульбы:

в конце судьбы прозрачно видно

существование судьбы.

Нечто круто с возрастом увяло,

словно исчерпался некий ген:

очень любопытства стало мало

и душа не просит перемен.

Пришли ко мне, покой нарушив,

раздумий тягостные муки:

а вдруг по смерти наши души

на небе мрут от смертной скуки?

На пороге вечной ночи

коротая вечер тёмный,

что‑то всё ещё бормочет

бедный разум неуёмный.

Сегодня исчез во мраке

ещё один, с кем не скучно,

в отличие от собаки

я выл по нему беззвучно.

Я живу, незатейлив и кроток,

никого и ни в чём не виня,

а на свете всё больше красоток,

и всё меньше на свете меня.

Ещё родить нехитрую идею

могу после стакана или кружки,

но мысли в голове уже редеют,

как волос на макушке у старушки.

Со мной, хотя удаль иссякла,

а розы по‑прежнему свежи,

ещё приключается всякое,

хотя уже реже и реже.

И хотя уже видна

мне речушка Лета,

голова моя полна

мусора и света.

Нам, конечно, уйти суждено,

исчерпав этой жизни рутину,

но закончив земное кино,

мы меняем лишь зал и картину.

Люблю ненужные предметы,

любуюсь медью их и глиной,

руками трогаю приметы

того, что жизнь случилась длинной.

Ещё свой путь земной не завершив,

российской душегубкой проворонен,

по внешности сохранен я и жив,

но внутренне – уже потусторонен.

Иступился мой крючок

и уже не точится;

хоть и дряхлый старичок,

а ебаться хочется.

Я не был накопительства примером

и думаю без жалости теперь,

что стал уже давно миллионером

по счёту мной понесенных потерь.

Пока себя дотла не износил,

на баб я с удовольствием гляжу;

ещё настолько свеж и полон сил,

что внуков я на свет произвожу.

Нет часа угрюмей, чем утренний:

душа озирается шало,

и хаосы – внешний и внутренний

коростами трутся шершаво.

Я чую в организме сговор тайный,

решивший отпустить на небо душу,

ремонт поскольку нужен капитальный,

а я и косметического трушу.

Мечтай, печальный человек,

целебней нет от жизни средства,

и прошлогодний веет снег

над играми седого детства.

Дойдя до рубежа преображения,

оставив дым последней сигареты,

зеркального лишусь я отражения

и весь переселюсь в свои портреты.

О чём‑то грустном все молчали,

но я не вник и не спросил,

уже чужие знать печали

нет у меня душевных сил.

Конечно, всё на свете – суета

под вечным абажуром небосвода,

но мера человека – пустота

окрестности после его ухода.

Уже давно мы не атлеты,

и плоть полнеет оголтело,

теперь некрупные предметы

легко я прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,

весьма беспафосно звучу,

меня при встрече снисходительно

ублюдки треплют по плечу.

Пусть меня заботы рвут на части,

пусть я окружён гавном и суками,

всё же поразительное счастье –

мучиться прижизненными муками.

Когда мы кого‑то ругаем

и что‑то за что‑то клянём,

мы желчный пузырь напрягаем,

и камни заводятся в нём.

Не по капризу Провидения

мы на тоску осуждены,

тоска у нас – от заблуждения,

что мы для счастья рождены.

Я жизнь мою обозреваю,

почти закончив путь земной,

и сам себя подозреваю,

что это было не со мной.

Ты, душа, если сердце не врёт,

запросилась в родные края?

Лишь бы только тебя наперёд

не поехала крыша моя.

Моя прижизненная аура

перед утечкой из пространства

в неделю похорон и траура

пронижет воздух духом пьянства.

Как судьба ни длись благополучно,

есть у всех последняя забота;

я бы умереть хотел беззвучно,

близких беспокоить неохота.

Угрюмо ощутив, насколько тленны,

друзья мои укрылись по берлогам;

да будут их года благословенны,

насколько это можно с нашим Богом.

Как раньше юная влюблённость,

так на закате невзначай

нас осеняет просветлённость

и благодарная печаль.

Замшелым душам стариков

созвучны внешне их старушки:

у всех отпетых гавнюков

их жёны – злобные гнилушки.

Я остро ощущаю временами

(проверить я пока ещё не мог),

что в жизни всё случившееся с нами –

всего лишь только опыт и пролог.

Когда близка пора маразма,

как говорил мудрец Эразм,

любое бегство от соблазна

есть больший грех, чем сам соблазн.

Я храню душевное спокойствие,

ибо всё, что больно, то нормально,

а любое наше удовольствие –

либо вредно, либо аморально.

Вульгарен, груб и необуздан,

я в рай никак не попаду,

зато легко я буду узнан

во дни амнистии в аду.

То ясно чувствуешь душой,

то говорит об этом тело:

век был достаточно большой,

и всё слегка осточертело.

Так же будут кишеть муравьи,

а планеты – нестись по орбитам;

размышленья о смерти мои –

только мысли о всём недопитом.

Готовлюсь к уходу туда,

где быть надлежит человеку,

и время плеснёт, как вода

над камешком, канувшим в реку.

Остатком памяти сухим,

уже на склоне и пределе

мы видим прошлое таким,

каким прожить его хотели.

Лишь на смертном одре я посмею сказать,

что печально во всём этом деле:

если б наши старухи любили вязать,

мы бы дольше в пивных посидели.

Старение – тяжкое бедствие,

к закату умнеют мужчины,

но пакостно мне это следствие

от пакостной этой причины.

Я думаю – украдкой и тайком,

насколько легче жить на склоне лет,

и спать как хорошо со стариком:

и вроде бы он есть, и вроде нет.

Мы стали снисходительно терпеть

излишества чужого поведения:

нет сил уже ни злиться, ни кипеть,

и наша доброта – от оскудения.

Что стал я ветхий старичок,

меня не гложет грусть,

хотя наружно я сморчок,

внутри – солёный груздь.

Финал кино: стоит кольцом

десяток близких над мужчиной,

а я меж них лежу с лицом,

чуть опечаленным кончиной.

Ещё едва‑едва вошёл в кураж,

пора уже отсюда убывать,

а чувство – что несу большой багаж,

который не успел распаковать.

Очень я игривый был щенок,

но дожив до старческих седин,

менее всего я одинок

именно в часы, когда один.

Купаю уши в мифах и парашах,

никак и никому не возражая;

ещё среди живых немало наших,

но музыка вокруг – уже чужая.

Как только жить нам надоест

и Бог не против,

Он ускоряет нам разъезд

души и плоти.

Старик не просто жить устал,

но более того:

ему воздвигли пьедестал –

он ёбнулся с него.

Давно уж качусь я со склона,

а глажу – наивней мальчишки –

тугое и нежное лоно

любой подвернувшейся книжки.

Время – лучший лекарь, это верно,

время при любой беде поможет,

только исцеляет очень скверно:

мы чуть позже гибнем от него же.

На время и Бога в обиде,

я думаю часто под вечер,

что те, кого хочется видеть,

не здесь уже ждут нашей встречи.

Весьма, конечно, старость ощутима,

но ценным я рецептом обеспечен:

изношенной душе необходима

поливка алкоголем каждый вечер.

Вся интимная плеяда

испарилась из меня:

нету соли, нету яда,

нету скрытого огня.

Тёк безжалостно и быстро

дней и лет негромкий шорох;

на хера мне Божья искра,

если высыпался порох?

Забыв про старость и семью,

согретый солнечным лучом,

сажусь я в парке на скамью

и размышляю ни о чём.

На лицах у супружеской четы,

нажившей и потомство, и добро,

являются похожие черты –

удачной совместимости тавро.

Между мной и днём грядущим

в некий вечер ляжет тень,

и, подобно всем живущим,

я не выйду в этот день.

Хоть самому себе, но внятно

уже пора сказать без фальши,

что мне доныне непонятно

всё непонятное мне раньше.

Всерьёз меня волнует лишь угроза –

подумаю, мороз бежит по коже –

что я из‑за растущего склероза

начну давать советы молодёжи.

В душе – руины, хлам, обломки,

уже готов я в мир иной,

и кучерявые потомки

взаимно вежливы со мной.

Кто алчен был и жил напористей,

кто рвал подмётки на ходу,

промчали век на скором поезде,

а я пока ещё иду.

Не знаю, как по Божьей смете

должна сгореть моя спираль,

но я бы выбрал датой смерти

число тридцатое, февраль.

Во всех веках течёт похоже

сюжет, в котором текст не нужен

и где в конце одно и то же:

слеза вдовы и холм над мужем.

У врачебных тоскуя дверей,

мы болезни вниманием греем

и стареем гораздо быстрей

от печали, что быстро стареем.

Всё, что в душе носил, – изношено,

живу теперь по воле случая

и ничего не жду хорошего,

хотя упрямо верю в лучшее.

Можно очень дикими согреться

мыслями, короткими, как искра:

если так разрывно колет сердце –

значит, я умру легко и быстро.

Да, уже мы скоро все там

соберёмся, милый мой,

интересно только – светом

или гнилостью и тьмой?

Ткань жизни сожжена почти дотла,

в душе и на гортани – привкус терпкий,

уже меня великие дела

не ждут, а если ждут – пускай потерпят.

Бесплотные мы будем силуэты,

но грех нас обделять необходимым,

и тень моя от тени сигареты

сумеет затянуться горьким дымом.

Вкусил я достаточно света,

чтоб кануть в навечную тьму,

я в Бога не верю, и это

прекрасно известно Ему.

Не чересчур себя ценя,

почти легко стареть,

мир обходился без меня

и обойдётся впредь.

В какую ни кидало круговерть,

а чуял я и разумом и носом:

серьёзна в этой жизни только смерть,

хотя пока и это под вопросом.