На склоне лет печален и невесел кто в молодости недокуролесил

Я жил отменно: жёг себя дотла,

со вкусом пил, молчал, когда молчали,

и фактом, что печаль моя светла,

оправдывал источники печали.

А время беспощадно превращает,

летя сквозь нас и днями и ночами,

пружину сил, надежд и обещаний

в желе из желчи, боли и печали.

Когда я в Лету каплей кану

и дух мой выпорхнет упруго,

мы с Богом выпьем по стакану

и, может быть, простим друг друга.

Кичились майские красотки

надменной грацией своей;

дохнул октябрь – и стали тётки,

тела давно минувших дней.

В последний путь немногое несут:

тюрьму души, вознесшейся высоко,

желаний и надежд пустой сосуд,

посуду из‑под жизненного сока.

Суров к подругам возраста мороз,

выстуживают нежность ветры дней,

слетают лепестки с увядших роз,

и сделались шипы на них видней.

Налей нам, друг! Уже готовы

стаканы, снедь, бутыль с прохладцей,

и наши будущие вдовы

охотно с нами веселятся.

Когда, замкнув теченье лет,

наступит Страшный Суд,

на нём предстанет мой скелет,

держа пивной сосуд.

Я многому научен стариками,

которые всё трезво понимают

и вялыми венозными руками

спокойно свои рюмки поднимают.

Редеет волос моих грива,

краснеют опухлости носа,

и рот ухмыляется криво

ногам, ковыляющим косо.

Но и тогда я буду пьяница

и легкомысленный бездельник,

когда от жизни мне останется

один ближайший понедельник.

Я к дамам, одряхлев, не охладел,

я просто их оставил на потом:

кого на этом свете не успел,

надеюсь я познать уже на том.

Когда однажды ночью я умру,

то близкие, воздев печаль на лица,

пускай на всякий случай поутру

мне всё же поднесут опохмелиться.

Уже беззубы мы и лысы,

в суставах боль и дряблы члены,

а сердцем всё ещё – Парисы,

а нравом всё ещё – Елены.

Когда устал и жить не хочешь,

полезно вспомнить в гневе белом,

что есть такие дни и ночи,

что жизнь оправдывают в целом.

Восторжен ум в поре начальной,

кипит и шпарит, как бульон;

чем разум выше, тем печальней

и снисходительнее он.

Ушиб растает. Кровь подсохнет.

Остудит рану жгучий йод.

Обида схлынет. Боль заглохнет.

А там, глядишь, и жизнь пройдёт.

Время льётся, как вино,

сразу отовсюду,

но однажды видишь дно

и сдаёшь посуду.

Обсуживая лифчиков размеры,

а также мировые небосклоны,

пируют уценённые Венеры

и траченные молью Аполлоны.

Вглядись: из трубы, что согрета

огнём нашей плоти палимой,

комочек нетленного света

летит среди чёрного дыма.

Не боялись увечий и ран

ветераны любовных баталий,

гордо носит седой ветеран

свой музей боевых гениталий.

Теперь другие, кто помоложе,

тревожат ночи кобельим лаем,

а мы настолько уже не можем,

что даже просто и не желаем.

Увы, то счастье унеслось

и те года прошли,

когда считал я хер за ось

вращения Земли.

Назад оглянешься – досада

берёт за прошлые года,

что не со всех деревьев сада

поел запретного плода.

Мы после смерти – верю в это –

опять становимся нетленной

частицей мыслящего света,

который льётся по Вселенной.

Я свой век почти уже прошёл

и о многом знаю непревратно:

правда – это очень хорошо,

но неправда – лучше многократно.

Бежал беды, знавал успех,

любил, гулял, служил,

и умираешь, не успев

почувствовать, что жил.

Дух оптимизма заразителен

под самым гибельным давлением,

а дух уныния – губителен,

калеча душу оскоплением.

Приходит час, выходит срок,

и только смотришь – ну и ну:

то в эти игры не игрок,

то в те, то вовсе ни в одну.

Предупредить нас хоть однажды,

что их на небе скука гложет,

толпа ушедших остро жаждет,

но, к сожалению, не может.

Есть во взрослении опасность:

по мере близости к старению

высоких помыслов прекрасность

ужасно склонна к ожирению.

Медицины гуманные руки

увлечённо, любовно и плохо

по последнему слову науки

лечат нас до последнего вздоха.

Воспринимая мир как данность,

взгляни на звёзды, не спеша:

тягчайший грех – неблагодарность

за то, что воздухом дышал.

Неизбежность нашей смерти

чрезвычайно тесно связана

с тем, что жить на белом свете

людям противопоказано.

Просветы есть в любом страдании,

цепь неудач врачует случай,

но нет надежды в увядании

с его жестокостью ползучей.

Когда б остался я в чистилище,

трудясь на ниве просвещения,

охотно б я открыл училище

для душ, не знавших совращения.

Наплевать на фортуны превратность,

есть у жизни своя справедливость,

хоть печальна её однократность,

но прекрасна её прихотливость.

Природа позаботилась сама

закат наш уберечь от омерзения:

склероз – амортизация ума

лишает нас жестокого прозрения.

Живёшь блаженным идиотом,

не замечая бега лет,

а где‑то смерть за поворотом

глядит, сверяясь, на портрет.

О законе ли речь или чуде,

удручающий факт поразителен:

рано гибнут хорошие люди,

и гуляет гавно долгожителем.

Серые подглазные мешки

сетуют холодным зеркалам,

что полузабытые грешки

памятны скудеющим телам.

Естественна реакция природы

на наше неразумие и чванство,

и нас обезображивают годы,

как мы обезобразили пространство.

Пьеса «Жизнь» идёт в природе

не без Божьей прихоти:

одеваемся при входе

и лежим при выходе.

Для одной на свете цели

все бы средства хороши:

пепел дней, что зря сгорели,

подмести с лица души.

Плыву сквозь годы сладкой лени,

спокойной радостью несомый,

что в тьму грядущих поколений

уже отправил хромосомы.

Хотя живём всего лишь раз,

а можно много рассмотреть,

не отворачивая глаз,

когда играют жизнь и смерть.

Нас как бы время ни коверкало

своим наждачным грубым кругом,

не будь безжалостен, как зеркало,

и льсти стареющим подругам.

Проживая легко и приятно,

не терзаюсь я совестью в полночах,

на душе моей тёмные пятна

по размеру не более солнечных.

Текучка постепенных перемен

потери возмещает лишь отчасти:

в нас опытность вливается взамен

энергии, зубов, кудрей и страсти.

Подумав к вечеру о вечности,

где будет холодно и склизко,

нельзя не чувствовать сердечности

к девице, свежей, как редиска.

Я раньше чтил высоколобость

и думал: вот ума палата,

теперь ушла былая робость –

есть мудаки со лбом Сократа.

Живя блаженно, как в нирване,

я никуда стремглав не кинусь,

надежд, страстей и упований

уже погас под жопой примус.

В течение всех лет моих и дней

желания мне были по плечу,

сегодня я хочу всего сильней

понять, чего сегодня я хочу.

Размышлять о природе вещей

нас нужда и тоска припекает,

жажда сузить зловещую щель,

сквозь которую жизнь утекает.

Старики сидят, судача,

как мельчают поколения,

и от них течёт, прозрачен,

запах мудрости и тления.

Жизнь становится дивной игрой

сразу после того, как поймёшь,

что ничем и ни в чём не герой

и что выигрыш – в том, что живёшь.

Друзей вокруг осталось мало:

кому с утра всё шло некстати,

кого средь бела дня сломало,

кого согнуло на закате.

Надежды очень пылки в пору раннюю,

но время, принося дыханье ночи,

дороги наши к разочарованию

от раза к разу делает короче.

Уже мне ветер парус потрепал,

рули не держат заданного галса,

простите мне, с кем я не переспал,

особенно – кого не домогался.

Естественно, что с возрастом трудней

тепло своё раздаривать горстями,

замызгана клеёнка наших дней

чужими неопрятными гостями.

Я жил, как все другие люди,

а если в чём‑то слишком лично,

пускай Господь не обессудит

и даст попробовать вторично.

А славно бы увидеть, как в одежде

я лягу под венки при свете дня,

и женщины, не знавшиеся прежде,

впервой сойдутся около меня.

Я в этой жизни – только странник

и вновь уйду в пространство ночи,

когда души отверстый краник

тепло своё сполна расточит.

Гуляки, выветрясь в руины,

полезны миру даже старыми,

служа прогрессу медицины

симптомами и гонорарами.

Плетусь, сутулый и несвежий,

струю мораль и книжный дух,

вокруг плечистые невежи

влекут прелестных потаскух.

Чадит окурок дней моих

всё глуше и темней,

и тонким дымом вьётся стих

с испепелённых дней.

Пел и горланил, как петух,

крылами бил, кипел, как кочет;

устал, остыл, совсем потух,

теперь он учит и пророчит.

Когда, заметно делая добрее,

уже несёт по устью нас река,

черты ветхозаветного еврея

являются в морщинах старика.

Увы нашей бренной природе:

стареем, ветшая, как платье,

и даже пороки проходят,

и надо спешить потакать им.

Ещё не чужды мы греху,

но песни главные отпеты,

и у детей горит в паху

огонь бессмертной эстафеты.

Чем ближе мы к земле и праху,

тем умудрённей наш покой;

где юность ломится с размаху,

там старость пробует клюкой.

Конечно, дважды два – всегда четыре,

конечно, неизменны расстояния,

но всё, что мы любили в этом мире,

прекраснеет в кануны расставания.

Случайно встретившись в аду

с отпетой шлюхой, мной воспетой,

вернусь я на сковороду

уже, возможно, с сигаретой.

С годами дни становятся короче,

несбывшееся вяжется узлом,

и полнятся томительные ночи

пленительными снами о былом.

Нет, я не жалею, как я прожил

годы искушений и подъёма,

жаль, что население умножил

меньше, чем какой‑нибудь Ерёма.

Чужую беду ощущая своей,

вживаясь в чужие печали,

мы старимся раньше и гибнем быстрей,

чем те, кто пожал бы плечами.

Увы, когда от вечного огня

приспичит закурить какой из дам –

надеяться не стоит на меня,

но друга телефон я мигом дам.

Вконец устав от резвых граций,

слегка печалясь о былом,

теперь учусь я наслаждаться

погодой, стулом и столом.

Когда родник уже иссяк

и слышно гулкое молчание,

пусты потуги так и сяк

возобновить его журчание.

Нам жёны учиняют годовщины,

устраивая пиршество народное,

и грузные усталые мужчины,

мы пьём за наше счастье безысходное.

В нас много раскрывается у края

и нового мы много узнаём

в года, когда является вторая

граница бытия с небытиём.

Ещё я имею секреты

и глазом скольжу по ногам,

но дым от моей сигареты

уже безопасен для дам.

Никто не знает час, когда

Господь подует на огарок;

живи сегодня – а тогда

и завтра примешь как подарок.

Старость не заметить мы стараемся:

не страшась, не злясь, не уповая,

просто постепенно растворяемся,

грань свою с природой размывая.

Бессильны согрешить, мы фарисействуем,

сияя чистотой и прозорливостью;

из молодости бес выходит действием,

из старости – густой благочестивостью.

Стирая всё болевшее и пошлое,

по канувшему льётся мягкий свет;

чем радужнее делается прошлое,

тем явственней, что будущего нет.

Помилуй, Господи, меня,

освободи из тьмы и лени,

пошли хоть капельку огня

золе остывших вожделений.

А может быть, и к лучшему, мой друг,

что мы идём к закату с пониманием,

и смерть нам открывается не вдруг,

а лёгким каждый день напоминанием.

Я не люблю певцов печали,

жизнь благодатна и права,

покуда держится плечами

и варит глупость голова.

Не будет ни ада, ни рая,

ни рюмки какой‑никакой,

а только без срока и края

глухой и кромешный покой.

Своей судьбы актёр и зритель,

я рад и смеху, и слезам,

а старость – краткий вытрезвитель

перед гастролью в новый зал.

Всё ближе к зимним холодам

года меня метут,

одной ногой уже я там,

другой – ни там, ни тут.

С лицом не льстивы зеркала:

с годами красят лик стекольный

истлевших замыслов зола

и возлияний цвет свекольный.

Давно я дал себе обет,

и я блюду его давно:

какой бы я ни съел обед,

а ужин ем я всё равно.

Душа улетит и рассыпется тело,

сотрутся следы, не оставив следа,

а всё, что внутри клокотало и пело,

неслышно прольётся ничем в никуда.

Стали мы с поры, как пыл угас, –

тихие седые алкоголики,

даже и во снах теперь у нас

нету поебательской символики.

За то, что жизнь провёл в пирах,

пускай земля мне будет пухом,

и в ней покоясь, бедный прах

благоухает винным духом.

У старости есть мания страдать

в томительном полночном наваждении,

что попусту избыта благодать,

полученная свыше при рождении.

Вот и кости ломит в непогоду,

хрипы в лёгких чаще и угарней;

возвращаясь в мёртвую природу,

мы к живой добрей и благодарней.

Чуть пожил, и нет меня на свете –

как это диковинно, однако;

воздух пахнет сыростью, и ветер

воет над могилой, как собака.

Когда, убогие калеки,

мы устаём ловить туман,

какое счастье знать, что реки

впадут однажды в океан.

Весной я думаю о смерти.

Уже нигде. Уже никто.

Как будто был в большом концерте

и время брать внизу пальто.