Логика в России в XVIII-XIX вв

Конец XVII и первая четверть XVIII в. в истории России были временем царствования Петра I, ознаменовавшимся крупными экономическими, политическими и культурными преобразованиями, основной задачей которых было стремление преодолеть отсталость России. Политика Петра была направлена на сохранение и укрепление феодально-крепостнического строя, усиление эксплуатации крестьян, увеличение политической роли дворян, укрепление военной мощи России и в связи с этим на развитие промышленности и торговли, поддержку заводчиков и купеческого сословия. Все это потребовало мероприятий и в области культуры, прежде всего создания технических и общеобразовательных школ и развития науки.

Что касается логики, то в XVIII в. в России она является предметом преподавания прежде всего в духовных академиях и семинариях.

В 1701 г. была учреждена Киевская духовная академия на основе могилянского коллегиума. Первым префектом ее был Стефан Яворский. В Киевской духовной академии, начиная со Стефана Яворского, установилась традиция, что курсы философии и логики читал сам префект. Курсы логики читались на латинском языке сперва в духе средневековой схоластики (по образцу компендиума Петра Испанского), некоторое время была в ходу картезианская логика, а затем – в духе вольфинской неосхоластики.

Курсы логики, читанные Стефаном Яворским и следовавшими за ним префектами Киевской духовной академии, остались не напечатанными и хранятся в Киевской публичной библиотеке.

Подобная постановка преподавания логики была в XVIII в. и в Московской славяно-греко-латинской академии. В ней логика преподавалась как одно из «семи свободных искусств». Став местоблюстителем патриаршего престола, Стефан Яворский преобразил эту Московскую академию по образцу Киевской духовной академии, перенеся центр тяжести учения в ней на латинский язык вместо ранее господствовавшего греческого языка.

В 1814 г. Славяно-греко-латинская академия была закрыта и на ее основе была учреждена Московская духовная академия.

В 1797 г. были созданы в России еще две духовные академии – Казанская и Петербургская.

В XVIII в. в России возникли и первые центры светской науки: в 1725 г. была открыта Петербургская академия наук и в 1755 г. – Московский университет. При Петербургской академии наук в XVIII в. для обучения юношества были учреждены гимназия и университет.

В первой половине XVIII в. преподавание логики в Киевской духовной академии и Московской славяно-греко-латинской академии носило схоластический характер. С критикой этой схоластической логики выступил Василий Никитич Татищев (1686–1750), видный государственный деятель и многосторонний ученый, первый историк России.

Он требовал отмежевания науки от религии и утверждал, что только то может быть признано истинным, что подтверждается чувственным опытом и разумом. Он был знаком с математическим естествознанием и с западноевропейской философией (с учениями Декарта, Гоббса, Локка, Пьера Бейля и др.). Его собственное мировоззрение было дуалистическим и рационалистическим. Он критически относился к богословию и вел борьбу со схоластикой. Он обвинял церковнослужителей в том, что они стремятся держать народ в невежестве и слепой вере.

В своем произведении «Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ» (1733) Татищев выступает в защиту просвещения и говорит, что наука дает людям подлинное благополучие.

Обличая духовенство как врагов науки и прогресса, Татищев приводил в качестве примера Исиакию, в которой глубокий упадок культуры и науки обусловлен засилием римско-католического духовенства, религиозным фанатизмом и церковной цензурой над печатью.

Татищев развивал учение, что в материальном мире господствуют естественные законы и все причинно обусловлено. Источником человеческого знания о материальном мире он признавал воздействие предметов внешнего мира на органы чувств и последующую обработку этих данных умом.

Выступая против схоластики, Татищев солидаризируется с Декартом и примыкает к его критике силлогистики. Он восхваляет Декарта за опровержение философии Аристотеля и его логики. «Пустым, силлогизмам» Татищев противопоставляет подлинно научные доказательства, образцы которых он усматривает у Декарта. Он подверг суровой критике Московскую духовную академию за господство в ней пустой бесплодной схоластики, за то, что она не дает своим питомцам никаких реальных знаний и учит их только искусству пустых словопрений. Татищев говорит о необходимости отличать от подлинных наук лженауки, которые сеют суеверия и предрассудки и приносят вред обществу.

Ратуя за просвещение народа, Татищев говорил о необходимости обучения элементарной грамоте всех крестьянских детей – как мальчиков, так и девочек. Он высказывался за необходимость развития сети учебных заведений в России, в особенности технических, требовал свободы научной мысли как необходимого условия для процветания научного знания. Он дал классификацию наук, в которой на первое место ставил науки, необходимые для жизни, на второе – полезные науки, на третье – науки «развлекательные», на четвертое – науки, удовлетворяющие лишь любознательность, и на последнее место – лженауки.

Таким образом, здесь в основу классификации положен признак практического значения наук, и с этой точки зрения науки делятся на подлинные и лженауки; что касается подлинных наук, то они относятся, с одной стороны, к необходимым и полезным, а с другой – к служащим для развлечения и удовлетворения любознательности. Прогресс общества, по мнению Татищева, зависит от «умопросвещения» – от развития наук и распространения знаний.

Одновременно с Татищевым протекала деятельность другого выдающегося прогрессивного русского писателя, Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708–1744). Сын молдавского господаря, воспитанник Московской славяно-греко-латинской академии и гимназии при Петербургской академии наук, Кантемир был ревностным сторонником петровских реформ. В историю русской литературы он вошел как родоначальник русской сатиры, а в историю русской философии – как видный пропагандист просветительских идей в России. Его сатира «К уму своему. На хулящих учение» (1729 г.) осмеивает противников просвещения и науки; его философский трактат «Письма о природе и человеке» (1742 г.) написан в духе философии Просвещения.

Кантемир наиболее высоко ставил философию Декарта, примыкал к картезианскому дуализму, принимал основные положения механической физики Декарта и придерживался картезианского рационализма. Осуждая пифагорейскую философию за приписывание ею числам мистической силы, являющейся якобы причиной физических явлений, Кантемир признавал самым крупным философом древности Аристотеля, но и философию Аристотеля он считал ошибочной и говорил, что ошибки аристотелевской философии были исправлены Декартом и что только декартова философия с ее строго научными доказательствами дает ясное истинное познание всего происходящего в мире.

Кантемир впервые ввел в русскую науку такие логические термины, как «понятие» и «наблюдение».

В основном Кантемир в своих философских и логических воззрениях примыкал к тому направлению французской философии XVII-XVIII вв., которое вело свое происхождение от Декарта.

В середине XVIII в. влияние картезианской философии сказалось в России и на преподавании логики. В 50-х годах XVIII в. в Киевской и Московской академиях логику преподавали, ориентируясь на учебник картезианца Э. Пуршо (его книга «Insti-tutiones philosophicae» вышла первым изданием в 1695 г. в Париже на латинском языке и выдержала ряд изданий). В Московской славяно-греко-латинской академии в 1756–1757 гг. лекции по логике читал на латинском языке по учебнику Пуршо Владимир Каллиграф.

Влияние картезианской логики Э. Пуршо чувствуется в известной мере и на учебнике логики, составленном в Москве М. Петровичем в 1759 г и носящем заглавие «Логика теоретическая, собранная из разных авторов и удобным порядком расположенная»[89].

Автор этого учебника – префект Московской славяно-греко-латинской академии иеромонах Макарий Петрович – был сербом по происхождению. В то время курсы логики в России читались на латинском языке, сочинение же Макария было первым учебником логики, написанным на русском языке Сам автор сообщает, что он в своей логике не следовал никому из предшествовавших составителей учебников, но отовсюду брал то, что ему представлялось ценным. Он говорит, что использована и античная логика (Аристотеля), и новая логика (Вольф и Пуршо). Но он относится отрицательно к ухищрениям схоластической логики Сочинение Макария Петровича осталось не опубликованным, оно дошло до нас в трех рукописных экземплярах. Что касается логической терминологии, то Макарий в основном следует М. В. Ломоносову, давшему в своей «Риторике» (1748 г.) первое по времени изложение логики на русском языке (так, например, Макарий, вслед за Ломоносовым, «суждение» называет «рассуждением», контрарные суждения называет противными, единичные – особыми, и т. д.).

Как видно из порядка расположения материала и из самого содержания сочинения Макария Петровича, его основным источником служила книга Пуршо. В особенности об этом свидетельствует раздел, в котором излагается учение о суждениях – предложениях, так как такие виды суждений, приводимые в сочинении Макария, как «отлучительное» (exclusive), «выключительное» (exceptiva) и тому подобные, не получили права гражданства в логике за исключением картезианской логики (эти виды суждений анализировались в «Логике Пор-Рояля»).

О тесной связи учебника Макария с логикой Пуршо говорят приводимые В. Зубовым сопоставления, показывающие, что Макарий нередко буквально передает формулировки Пуршо. Таково, например, определение истины, как «согласия наших помыслов с самими вещами, о которых помышляем».

После непродолжительного господства картезианского направления в преподавании логики в России в XVIII в. наступает полоса засилия в официальном преподавании вольфианской логики. Учебники вольфианской школы обладали определенными дидактическими достоинствами, они отличались ясностью, стройностью и последовательностью изложения, но были написаны в духе узкого рационализма и нередко страдали излишним многословием и педантическим доктринерством. Вольфианство во многом было родственно средневековой схоластике и заслуженно получило название неосхоластики.

Лучшими учебниками логики в немецкой вольфианской литературе были два компендиума самого Христиана Вольфа (одно на латинском и другое на немецком языке) и вышедшие из вольфианской школы учебники А. Г. Баумгартена (ученика Вольфа) и Г. Ф. Мейера (ученика Баумгартена). Учебнику Мей-ера Кант отдавал предпочтение перед всеми прочими руководствами по логике и использовал его при составлении собственных лекций. На русский язык в XVIII в. было переведено сочинени.е «славного Вольфа»: «Разумные мысли о силах человеческого разума и их исправном употреблении в познании правды» (перевод с латинского, выполненный в 1753 г., был издан в Петербурге в 1765г.).

Особый успех в России имела логика вольфианца Хр. Баумейстера, которая трижды была переведена с латинского на русский язык и выдержала четыре издания (первое издание вышло в 1760 г. в изд-ве Московского университета в переводе А. Павлова, второе – в 1787 г. с исправлениями и дополнениями проф. Д. Синковского). В 1766 г. было переведено с латинского иа русский язык сочинение вольфианца И. Г. Гейнекция: («Основания умственной и нравственной философии вообще с сокращенною историей философии».

Во второй половине XVIII в. русская переводная литература по логике обогатилась изданием переводов статей из «Большой французской энциклопедии» и сочинениями Кондильяка. Я. П. Козельский опубликовал «Статьи о философии и частях ее из Французской энциклопедии» (1770 г.). Перевод «Логики» Э. Кондильяка на русский язык вышел первым изданием в 1792 г.

Таким образом, в XVIII в. в России в логике совершается переход от схоластики сначала к картезианству, затем к вольфианству и наконец поворот к французским энциклопедистам, влияние же кантианства стало сказываться лишь в XIX в.

Основоположник русской материалистической мысли энциклопедист Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) проложил новый путь в различных отраслях научного знания и своими исследованиями обогатил физику, химию, геологию, минералогию, климатологию, экономическую географию, философию, историю, психологию, логику, эстетику. В философии М. В. Ломоносов стоял на позиции механического материализма, причем в его научном мировоззрении уже сильно были выражены отдельные элементы диалектики: идеи всеобщей взаимосвязи и взаимообусловленности явлений природы и всеобщего развития, положение о единстве теории и практики и о неразрывной связи эмпирического и рационального моментов в познавательном процессе.

М. В. Ломоносов держался того взгляда, что между теорией и практикой существует самая тесная, неразрывная связь и поэтому истинный ученый должен быть одновременно и теоретиком и практиком в своей области. В одном из своих ранних сочинений «Элементы математической химии» (1741 г.) он пишет: «Занимающиеся одной практикой – не истинные химики. Но и те, которые услаждают себя одними умозрениями, не могут считаться истинными химиками»[90]. Вместе с тем истинный ученый, указывает Ломоносов, должен быть также и философом, поскольку научная теория истинна лишь в том случае, если она опирается на правильные философские основы. Из философских дисциплин в этом отношении Ломоносов особое значение придает логике, так как каждая наука лишь постольку наука, поскольку она доказывает то, что утверждает.

В науке все высказываемое должно быть доказано. Только то, что доказано, может считаться научной истиной. Ученый должен уметь доказывать, давать объяснение изучаемых явлений, а это предполагает знание философии. Ввиду этих соображений Ломоносов в «Элементах математической физики» счел необходимым предпослать философские основы естествознания Здесь он дает формулировку двух основных законов мышления – закона противоречия и закона достаточного основания: «Одно и то же не может одновременно быть и не быть»; «Ничто не происходит без достаточного основания»[91]. Эти положения Ломоносов называет философскими аксиомами.

В этом признании наивысшими принципами бытия и познания философских аксиом – закона противоречия и закона достаточного основания – у М. В. Ломоносова имеются точки соприкосновения с Христианом Вольфом, лекции которого он слушал в Марбургском университете во время своей заграничной научной командировки и на которого он неоднократно ссылается в своих «Элементах математической химии», именуя его «знаменитым» (illustris) Вольфом.

Принимая вольфианские формулировки законов противоречия и достаточного основания, Ломоносов дает им иное толкование, отвергая тот идеалистический и рационалистический смысл, какой они имели у Вольфа. М. В. Ломоносов противопоставляет лейбнице-вольфианской монадологии свое материалистическое учение об атомах и корпускулах. По учению Ломоносова, сложное тело состоит из корпускул, а последние из атомов (а не из нематериальных монад), свойства же тел и все, что в них происходит, обусловлены сущностью и природой самих тел[92]. В сочинении «О нечувствительных частицах тела» Ломоносов пишет: «Материя есть то, из чего состоит тело и от чего зависит его сущность»[93].

Выступая против идеализма Вольфа, Ломоносов критикует и его рационалистический метод, претендующий на чисто дедуктивное выведение из основных принципов всей системы научного знания.

Ломоносов подчеркивает, что подобная чистая умозрительная система несостоятельна, так как научная теория возможна лишь в неразрывной связи с практикой и эмпирией, с наблюдением и экспериментом.

Формальная логика изложена М. В. Ломоносовым в связи с риторикой В 1743 г. М. В- Ломоносов написал сочинение «Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия». Затем это сочинение было значительно расширено – увеличено в своем объеме в три раза и опубликовано в 1748 г. под заглавием «Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, т. е. оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки» (первое издание вышло в 1748 г., второе было выпущено Московским университетом в 1759 г. и последнее вышло в 1765 г.).

Поскольку целью красноречия Ломоносов считает убедить в истинности того, что говорится («слушателей и читателей о справедливости речи удостоверить»[94]), он счел необходимым изложить в этом сочинении и основы логики. Вначале он дает учение о понятии. Термин «понятие» у него отсутствует, и вместо него употребляется термин «простая идея». Ломоносов развивает материалистическое учение о понятии. Он говорит, что идеи суть «представления вещей или действие в уме нашем»[95].

Идеи Ломоносов делит на простые и сложные. Сложные идеи представляют собой соединение двух или нескольких представлений. К сложным идеям он относит суждения, умозаключения и доказательства. Далее он приводит деление идей на род и вид, указывая, что род выражает общее сходство единичных («особенных») вещей, которые являются видами данного рода. Так, река есть род, виды этого рода: Нева, Двина, Днепр, Висла и т. д. От отношения рода к его видам Ломоносов отличает отношение целого к его частям. Целое есть соединение его частей Так, город состоит из улиц, домов, башен, которые являются его частями.

Рассматривая категории вещей и их свойства, Ломоносов делит свойства вещей на материальные и «жизненные». К материальным свойствам он относит те, которые одинаково присущи как одушевленным, так и неодушевленным телам. Это – величина, фигура, тяжесть, твердость, упругость, движение, звон, цвет, вкус, запах, теплота, холод и т. д. Ломоносов не проводит различия между первичными и вторичными качествами тел, и, следовательно, в вопросе о свойствах тел он более последовательно проводит материалистическую линию, чем Локк, Галилей и представители метафизического механистического материализма. Ломоносов признает и так называемые вторичные качества, объективно присущие самим вещам.

Последовательно материалистически М. В Ломоносов рассматривает все психическое как свойство высокоорганизованной материи. Он относит к «жизненным» свойствам (к свойствам тел живой природы) и «душевные дарования» (память, сообразительность, волю), и страсти (радость и печаль, любовь и ненависть, честь и стыд, желание и отвращение и т. д.), и свойства человеческой личности (ее добродетели и пороки). В качестве специальной категории Ломоносов выделяет «имена» О категориях «действие и страдание» он говорит, что они образуют неразрывное единство – когда одно тело воздействует на другое, производит в нем какое-нибудь изменение, то первое тело производит действие, а второе испытывает страдание. Категории времени и пространства истолковываются Ломоносовым материалистически как объективно существующие.

В особую группу Ломоносов выделяет «противные» вещи, которые одновременно вместе существовать не могут, как, например, день в ночь, зной и стужа, богатство и бедность.

В качестве термина, служащего для обозначения понятия «суждение», у Ломоносова употребляется слово «рассуждение». Суждение он считает сложной идеей, поскольку в нем соединяется большее число представлений. Будучи выражены в словесной или письменной форме, эти рассуждения называются предложениями. В суждении мы мыслим что-либо о чем-нибудь, и потому каждое суждение, по Ломоносову, состоит из трех частей: из подлежащего (то, о чем мы мыслим), сказуемого (то, что мы мыслим о подлежащем) и связки, соединяющей подлежащее со сказуемым. В речи связка нередко пропускается, но каждому предложению можно придать чисто логическую форму, хотя иногда такое предложение принимаем искусственный вид, не свойственный тому или другому языку. Так, если предложению «огонь горит» придать чисто логическую форму, то получим фразу: «Огонь есть горящий» (выражение, не свойственное русскому языку).

Суждения – предложения Ломоносов делит на утвердительные и отрицательные, на общие и особенные (единичные). Что касается частных суждений, которые играют роль в аристотелевской логике, то Ломоносов не дает им права гражданства в логике, очевидно, отрицая их логическую познавательную значимость.

Своеобразие предлагаемой Ломоносовым классификации суждений состоит в том, что она принимает два вида суждений: общие и единичные, тогда как ранее принимали деление суждений либо на общие и частные (по распределенности или нераспределенное™ термина подлежащего), либо на общие, частные и единичные (по объему подлежащих). Это нововведение Ломоносова оказывает большое влияние на его учение об умозаключениях, вызывая реформу учения о категорическом силлогизме.

Чем вызвана эта реформа традиционной логики, сам Ломоносов не говорит. Надо полагать, что Ломоносову была ясна несуразность включения единичных суждений в разряд общих, как это было принято в логике со времени Аристотеля. С другой стороны, изгнание из логики частных суждений с подлежащим «некоторые» в смысле «некоторые, а может быть, и все» было продиктовано истолкованием логического смысла этих суждений как вероятных общих суждений, т. е. как таких, в которых дается эмпирическое обобщение того, что все случаи, которые мы наблюдали в опыте, подходят под это общее положение, поскольку в нашем опыте никогда не встречалось противоречащего случая (в противном частное суждение не могло бы иметь значения «а может быть, и все»). Ввиду таких именно соображений все суждения делятся на общие и единичные. Тут играет роль и утвержденная Ломоносовым связь научной теории с практикой.

Наука устанавливает законы природы, формулируемые в общих суждениях, а практика имеет всегда дело с единичными конкретными случаями, для которых необходимо делать выводы из установленных наукой общих положений (математических формул, законов природы, научных гипотез).

Ломоносов дает следующие определения общего и особенного суждения: «Общие суть те, в которых сказуемое приписывается или отъемлется подлежащему как роду», «Особенные суть те, в которых сказуемое приписывается или отъемлется подлежащему как виду» 8.

FIXME 8М В Ломоносов Полное собрание сочинений, т. VII, стр. 118.

В качестве поясняющих примеров приводятся для общего суждения: «Всяк человек есть смертен», а для особенного: «Се-мироний есть великодушен». Общее понятие всегда есть некий род, а единичное всегда есть только вид. Именно в этом смысле, как видно из определения и приводимых примеров, надо понимать устанавливаемое Ломоносовым деление суждений на общие и особенные.

Об умозаключении Ломоносов говорит, что его назначение заключается в том, чтобы служить изобретению доводов. Доказательства, по определению Ломоносова, суть сложные идеи, удостоверяющие остроту справедливости высказанного положения.

По учению Ломоносова, доказательства состоят из одного или нескольких связанных между собой силлогизмов, силлогизм же состоит из трех рассуждений, из коих два первые называются «посылками» (этот термин впервые в русской логике встречается у Ломоносова), а третье, которое выводится из посылок, называется «следствием». Ученье Ломоносова о категорическом силлогизме, который он называет «прямым силлогизмом», является новым, оригинальным. Он утверждает, что если обе посылки общие, то и заключение всегда должно быть общим. Отсюда явствует, что Ломоносов отвергает такие модусы III и IV фигур, как Darapti, Felapton, Bramantip, Fesaro. Вообще он не признает познавательной ценности III и IV фигур, притом его силлогизмы отличаются от аристотелевских, поскольку он не дает в логике права гражданства частным суждениям / и О, с другой стороны, вводит в силлогистику единичные суждения как особую категорию, отличную от общих суждений.

Что касается среднего термина, то Ломоносов, в отличие от Аристотеля, учит, что он всегда должен быть в одной посылке общим, а в другой особенным. Общим он бывает всегда в подлежащем общих предложений и в сказуемом отрицательных, особенным всегда в подлежащем особенных предложений и в сказуемом утвердительных предложений. Ломоносов вслед за Аристотелем признает, что средний термин в силлогизме заключает в себе указание на причину того, что утверждается или отрицается в заключении.

Поясним взгляд Ломоносова на природу силлогизма на примере. Силлогизм модуса Cesare второй фигуры: «Ни одна рыба не есть млекопитающее животное, все киты – млекопитающие животные; следовательно, киты не рыбы» – следует, по Ломоносову, представлять в следующем виде: «Ни одна рыба не есть млекопитающее животное; всякий кит есть одно из млекопитающих животных; ergo, ни один кит не рыба, потому что он животное млекопитающее».

Ломоносов отмечает, что, кроме категорического силлогизма, бывают «ограниченные» силлогизмы, «ограниченные условием или разделением». Для них Ломоносов устанавливает термины «условный» и «раздельный», тогда как категорический силлогизм он называет «положительным».

О сокращенных силлогизмах Ломоносов говорит, что они применимы и к условным и к разделительным силлогизмам.

Переходя к индукции, Ломоносов лишет: «Что рассуждается о каждом виде, ни единого не выключая, то же рассуждать должно и о всем роде»[96].

Эта аксиома лежит в основе как полной, так и неполной индукции с той лишь разницей, что при полной индукции гарантируется полная достоверность того, что никаких исключений нет, поскольку проверены все виды или все отдельные случаи, тогда как при неполной индукции отсутствие исключений лишь предполагается на основании того, что такие исключения до сих пор не встречались в нашем опыте. Данные Ломоносовым формулировки аксиом силлогизма и индукции говорят о том, что дедукция и индукция друг друга обуславливают, и эта мысль о внутренней связи и взаимообусловленности дедукции и индукции является ценным диалектическим моментом в его теории умозаключений. Имея в виду эту взаимосвязь, Ломоносов называет категорический силлогизм «прямым», а индукцию «обратным» силлогизмом. Индукцию он истолковывает как оборотную сторону категорического силлогизма.

Далее Ломоносов приводит аксиому для иного типа умозаключений, а именно для выводов от частей к целому: «Что о всех частях рассуждаем, то должно рассуждать и о всем целом»[97]. Но обратного вывода от целого к частям логика не допускает. Вывод от частей к целому имеет столь же широкое применение в науках, как и выводы от общего к частному и от частного к общему. Таким образом, Ломоносов указывает, что дедукция и индукция суть не единственные законные виды умозаключений.

Ломоносов ставит в неразрывную связь мышление и язык (в частности, понятие и слово, суждение и предложение), но не отождествляет их. Напротив, он критикует номинализм, который ставит знак равенства между понятием и словом, и, с другой стороны, критикует реализм понятий, признающий реальное существование понятий самих по себе и приписывающий им первичность в отношении к вещам материального мира (Ломоносов называет номиналистов «именинниками», а реалистов «вещественниками»). Ломоносов говорит о двух логических функциях слов: одни из них выражают логические термины (подлежащее и сказуемое суждение), другие же обозначают связи между мыслями.

О значении логики Ломоносов говорит, что для познания и правильного поведения необходим природный рассудок, подкрепленный «логикою, которая после грамматики есть первая предводительница ко всем наукам»[98]. В частности, о познавательном значении умозаключений он говорит, что посредством них познаются скрытые от нашего непосредственного восприятия процессы природы, а также благодаря им открываются причины явлений.

Оригинальные логические теории М. В. Ломоносова нашли себе продолжателей в начале XIX в. у А. С. Лубкина и во второй половине XIX в. у М. И. Карийского.

Ценный вклад в развитие логики сделал также современник М. В. Ломоносова академик Петербургской академии наук знаменитый математик Эйлер.

Леонард Эйлер (1707–1783) является классическим представителем математического естествознания. Уже магистерскую речь он посвятил сравнению принципов картезианской и ньютоновской физики. В споре между дифференциальным методом Лейбница и методом флюксий Ньютона Эйлер становится на сторону Лейбница, основываясь на принципиальном рассмотрении понятия бесконечности.

Эйлер отстаивал взгляд, что движение следует принимать исключительно как процесс перемены места, а место есть часть бесконечного пространства, в котором заключаются тела. Но так как мы не можем составить определенной идеи об этом бесконечном неизмеримом пространстве, то обычно мы рассуждаем о конечном пространстве и о границах тел в нем и по этим данным судим о движении и покое тел. Так, мы говорим, что тело, которое относительно этих границ сохраняет свое положение, находится в покое и, наоборот, то тело движется, которое изменяет свое положение относительно них.

При этом определении движения тел и их покоя мы пользуемся чисто математическими понятиями. Мы имеем право применять это для своих идей, независимо от того, есть ли в самой действительности такое бесконечное пространство или его нет. Мы просто лишь постулируем, что тот, кто хочет рассуждать об абсолютном движении, должен представлять себе такое пространство и по нему судить о состоянии или движении тела. В этом случае приходится представить себе бесконечное пустое пространство, в котором находятся тела.

В течение ряда лет Эйлера интересовала проблема абсолютного и относительного пространства, абсолютного и относительного времени. Он ставит вопрос, какое значение в науке имеют понятия о чисто абсолютных пространстве и времени, следует ли их считать только постулатами и гипотезами. Но, замечает Эйлер, абсурдно, чтобы чистые плоды воображения могли бы служить реальными принципами механики в качестве ее основы. Эйлер считает, что об истинной природе пространства и времени дает нам знание не непосредственное чувственное наблюдение и не психологический анализ (как у Беркли), но сущность пространства и времени можно познать исключительно лишь по той функции, которую они играют в системе математической физики.

Решающую роль в познании сущности пространства и времени, по его мнению, играет то, какое понятие о них удовлетворительно служит для целей точного объяснения явлений природы. Вопрос упирается в то, насколько та или иная концепция пространства и времени является годной для дедукцирования основ механики и ее теорем. Не произвольные предположения, а соответствие со всей совокупностью физических явлений должно быть положено в основу решения вопроса о природе пространства и времени.

И Эйлер выступает как сторонник учения об абсолютном пространстве и абсолютном времени. Несомненная реальность абсолютного пространства и абсолютного времени, по мнению Эйлера, доказывается тем, что признание этого требуется всей совокупностью нашего научного познания мира. И если философы, решающие проблему пространства и времени путем психологического анализа (как Беркли), или рационалисты лейбнице-воль-фианской школы объявляют понятия пространства и времени чистыми абстракциями и отрицают у них объективное содержание, то они, указывает Эйлер, впадают в самообман, источник которого коренится в многозначности абстракции Подняться до идеи чистого пространства и чистого времени возможно лишь посредством мышления, и вопрос заключается в том, каким образом мы образуем общее родовое понятие. Мы получаем общее понятие, когда сначала представляем себе что-либо со всеми его свойствами и затем отбрасываем один за другим частные признаки его.

Этим путем можно прийти к понятию протяженности, которое возникает у нас таким образом, что мы из представления о конкретном теле исключаем последовательно его признаки; твердость, сопротивляемость и др. Но этим путем не получается идея места, так как место, занимаемое телом, не есть его свойство. Если даже мысленно совершенно удалить тело со всей совокупностью его свойств, место остается. Дело в том, что место, которое занимает тело, есть нечто совершенно отличное от тела со всеми его чувственными признаками, в том числе и от его протяженности в трех измерениях. Протяженность принадлежит отдельному телу и вместе с ним при движении перемещается с одного места на другое, тогда как пространство и само место не могут двигаться. Идея места образуется, когда мы мысленно удаляем тело со всеми его свойствами, со всеми как качественными, так и количественными его признаками.

Что касается пространства в математической физике, то оно в сознании человека находит свое отражение не в конкретном восприятии и не в абстрактном мышлении, а представлено-в нашем сознании особой категорией, представляющей нечто среднее между конкретным ощущением и абстрактным мышлением. Чиеюе пространство и чистое время Эйлер считает необходимыми в системе научной физики понятиями, и поэтому, по его мнению, мы должны приписывать им объективную действительность. Эйлер решительно выступает против идеалистического взгляда, признающего телесный мир всего лишь миром явлений.

Материя, движениями которой физика объясняет все, что происходит в мире, есть, по учению Эйлера, самое реальное бытие (eus realissimum), а отнюдь не «феномен». Равным образом и чистое пространство и чистое время реально существуют, а не являются лишь чем-то воображаемым. Признание их есть первый принцип механики, которая не может быть основана на чем-либо таком, что реально не существует, что существует лишь в нашем, воображении. Эйлер решительно выступает против лейбницевского учения о пространстве как об «идеальном» порядке явлений.

Л.Эйлер внес ценный вклад в развитие формальной логики – ввел в нее прием изображать отношения между объемами понятий в виде наглядных геометрических фигур. Эти «эйлеровы круги» прочно вошли в учебники формальной логики, придав ее учениям об отношении субъекта и предиката в суждении и об отношении терминов в категорическом силлогизме прозрачную ясность. Углубляя анализ суждений и умозаключений, эйлеровы круги вместе с тем обладают дидактическими достоинствами, облегчая усвоение сложных логических проблем.

Вопросы формальной логики Эйлер разработал в сочинении «Письма к немецкой принцессе о различных вопросах физики и философии» (письма 95–103).

Оригинальным прогрессивным ученым в России в XVIII в, был профессор логики- в Московском университете Дмитрий Сергеевич Аничков (1733–1788). Он выступил с меткой критикой двух господствовавших в то время направлений в философии и логике – эмпиризма и рационализма. Этому вопросу посвящены «Слово о разных причинах, немалые препятствия причиняющих, в продолжении познания человеческого» (речь, произнесенная в Московском университете в 1774 г. на торжественном собрании в день восшествия на престол Екатерины II) и раннее «Слово о свойствах познания человеческого и о средствах, предохраняющих ум смертного от разных заблуждений» (1770 г.).

Выступая против односторонности эмпиризма, Аничков подчеркивает недостаточность чувственного познания, которое не раскрывает внутреннюю природу вещей, но показывает лишь их внешность.

Отмечая ограниченность чувственного познания, он указывает, что наши восприятия, нередко бывают обманутыми, не представляющими вещей такими, каковы они на самом деле. Так, например, солнце, луна и звезды отнюдь не являются такими небольшими светлыми кружками, какими они представляются нашему зрению. Ввиду слабости наших органов чувств они нуждаются в помощи приборов, усиливающих их; так, зрение нуждается в микроскопах и макроскопах (телескопах), изобретение которых есть дело человеческого ума. Что же касается чисто чувственного познания, то в этом отношении, по мнению Аничкова, человек нисколько не отличается от животных. На основании этих соображений Аничков признает несостоятельным локковское основоположение: нет ничего в разуме, чего бы прежде не находилось в чувствах.

Аничков утверждает, что абстрактное мышление присуще только человеческому мышлению, имеет свою специфику и его нельзя ни свести к ощущениям, ни вывести из них: оно представляет собой особую способность человеческой души. Существенная отличительная особенность человеческого мышления, по Аничкову, заключается в способности отвлекать признаки от вещей, которым они принадлежат, и образовывать общие понятия. Аничков указывает, что абстрактное мышление дает человеку также углубленное знание вещей, которого не может дать непосредственное чувственное познание их. Человеческое познание бывает двоякого рода: непосредственное чувственное и опосредствованное разумное. И это обусловлено самим характером познаваемых вещей. С одной стороны, каждая вещь является «особенной», она отличается от всех других вещей и имеет свою собственную, присущую ей определенность. Но, с другой стороны, у вещей имеются и общие признаки, которые существуют так же объективно, как и особенные признаки.

Критикуя односторонний рационализм, Аничков говорит о несостоятельности картезианского учения, будто все наше познание зависит от чувств. Критикуя учение Декарта, он говорит, что допустить существование у человека врожденных идей невозможно. Он пишет: «Если бы в нас находились враждебные понятия, то бы все люди о всех вещах одинаковое имели понятие»[99].

В противоположность рационализму Аничков развивает учение о том, что все наши понятия мы приобретаем через ощущения, но одни знания получаются от этого источника непосредственно, а другие опосредствованным способом, путем обработки чувственного материала теоретическим мышлением.

Человек рождается, не имея ни о чем никакого понятия, первые свои знания он получает от ощущений, которые знакомят его с вещами объективного мира. Но эти первоначальные знания являются смутными и сбивчивыми. На основе их начинает действовать мышление, которое прежде всего производит сравнение и через него образует из первоначальных единичных представлений сложные идеи. Аничков находит, что деятельность мышления сводится к трем основным действиям: к образованию понятий, суждений и умозаключении (суждение он называет «рассуждением», а умозаключение «умствованием»). Он возражает против принятого в тогдашней французской и английской логике признания метода в качестве четвертого основного «действия ума», поскольку он в методе видит лишь способ в надлежащем порядке по определенным правилам располагать «идеи, рассуждения и умствования» (т. е. понятия, суждения и умозаключения).

Аничков отвергает картезианское учение о том, что душа человека всегда мыслит, так как мышление есть сущность души. Ссылаясь на факты, он доказывает, что человек иногда бывает в бессознательном состоянии.

Критикуя рационализм, Аничков указывает и на такие ошибки, коренящиеся в рационализме, как превратное толкование абстракций, заключающееся в приписывании им самостоятельного существования, не зависимого от вещей, от коих они отвлечены мышлением. В качестве примера подобного превращения абстракций в самостоятельные реальности он приводит встречающееся у разных философов и физиков понимание пространства как особого вместилища вещей, которое существует само по себе,, независимо от вещей материального мира.

Таким образом, Аничков устанавливает, что существуют у людей заблуждения, проистекающие, с одной стороны, от чувственного познания вследствие его ограниченности, смутности и сбивчивости, и, с другой стороны, от неправильной деятельности мышления. Вступая на путь научного познания вещей, чтобы гарантировать познание их, как они в действительности объективно существуют, необходимо прежде всего предохранить себя от заблуждений. А для этого человек должен прежде всего «познать самого себя», т. е. изучить свойства своего ума и познать свойственные человеку заблуждения.

Задача логики и состоит в том, чтобы научить людей распознавать, в какие заблуждения они впадают, и тем самым помочь им освободиться от них. Это необходимо для того, чтобы можно было построить прочное здание научного знания. Но это необходимо вообще для благополучия человечества, так как заблуждения не только мешают счастью людей, но нередко бывают чреваты опасностью для самой их жизни. Говоря о необходимости для людей освободиться от предрассудков, Аничков упоминает учение Франциска Бэкона об идолах («об истуканах», как он переводит этот термин). Даже маловажные заблуждения, замечает он, иногда приносят большой вред, подобно тому как от маленькой искры иногда происходит большой пожар. Для предохранения от заблуждений Аничков рекомендует применять декартовский принцип предварительного сомнения во всем (de omnibus dubitandum)[100].

Как выше было сказано, М. В. Ломоносов занял самостоятельную позицию в логике. Признавая заслуги Аристотеля в создании этой науки, Ломоносов выступил против слепого, рабского отношения к учениям Аристотеля. Он критически относился как к логике Аристотеля, так и к различным новым направлениям в логике (к лейбнице-вольфианской логике, логике Канта, эмпирической логике Бэкона).

Линию М. В. Ломоносова в логике продолжают и развивают А. Н Радищев в конце XVIII в. и профессор Казанского университета Петр Лубкин в начале XIX в.

Александр Николаевич Радищев (1749–1802) предвосхищает современное учение советской науки о единстве мышления и языка Он констатирует, что речь свойственна одному лишь человеческому роду, все прочие «живые собратья» человека немы. Радищев говорит, что человек обязан речи всеми своими изобретениями и совершенствованием. Правда, человек вместо речи может «говорить телодвижениями» и глухонемые тоже мыслят, но прогресс человечества совершался бы крайне медленно и слабо, если бы у людей было лишь мышление без звуковой речи. Если бы человек был безгласен, он не смог бы создать такую культуру, науку, художественную литературу и т. д., какими человечество ныне обладает. Звуковая речь изощрила в человеке силу разума Немого человека можно приобщить к нашим мыслям, но «невероятно, чтобы его разум воспарил до изобретений речью одаренного» «Хотя и то истинно, что лишение одного чувства укрепляет какое-либо другое, но вообще разум лишенного речи более изощряться будет подражанием, нежели собственною своею силою»[101], – писал Радищев.

Радищев указывает, что у глухонемых имеет место так называемая сверхкомпенсация, т. е. усиление чувствительности других рецепторов, но все же изъян в их психике, порождаемый отсутствием слуха, по его мнению, всегда будет весьма велик. Звуковая речь так расширяет и увеличивает мыслительные силы человека, что дает ему «почти всесилие».

Единство языка и мышления Радищев, в частности, показывает на развитии ребенка, в котором речь и мышление находятся в тесном взаимодействии. Он отмечает, что с того времени, как младенец начинает говорить, развитие его умственных сил становится более значительным, с развитием речи возникают у ребен-ьа отвлеченные понятия, хотя первенствующая роль долго еще принадлежит чувственному познанию.

Радищев пишет о безграничной силе научного мышления: «Как не возгордиться человеку в бренности своей, подчиняя власти своей звук, свет, гром, молнию, лучи солнечные, двигая тяжести необъятные, досягая дальнейших пределов Вселенной, постигая и предузнавая будущее?»[102]

Чтобы постичь, насколько человек велик, надо бросить взгляд на все его изобретения, на все то, что человек придумал и создал. Наука, искусство, общественная связь, законы – все это доказывает, что человек выше всего на земле. Все это говорит о величественности разума и рассудка человека. Но при всем этом человек нередко ошибается и, прежде чем достичь истины, бродит во тьме и заблуждении[103].

В статье «Слово о Ломоносове» Радищев говорит, что человек жаждет вечности, но он смертен и дают ему бессмертие только его творения, благодаря которым его мысли живут в последующих поколениях. Он говорит, что такое бессмертие снискал себе Ломоносов, слава которого вечно будет жить в русском народе. Радищев прославляет Ломоносова за то, что он совершил «размашистый шаг» в развитии русского языка. Заслуги Ломоносова он сравнивает с заслугами Бэкона Веруламского, который в своей логике показал, как расширить научное знание, хотя сам не смог применить на практике тех приемов, которые он развил в теории[104].

А. Н. Радищев – материалист. Он не сомневается в том, что вещи существуют независимо от сознания и что человек обладает силой познавать их[105]. Вещи существуют сами по себе, и мы познаем их двояко: путем опыта и путем рассуждения. Опыт сводится к воздействиям, которые вещи производят на наши силы познания.

Опыт бывает чувственный, когда мы познаем вещи посредством органов внешних чувств. В отличие от него разумный опыт есть познание отношений вещей между собой. Чувственный опыт оперирует представлениями, а разумный – мыслями, с помощью которых познаются отношения вещей между собой. Рассуждение отличается от опыта тем, что при нем мы познаем без наличия в данное время воздействия самих вещей на наши познавательные силы. Термин «рассуждение» у Радищева равнозначен термину «умозаключение» нашей современной логики. Эта познавательная способность называется рассудком, или умом. Рассуждение есть употребление ума (или рассудка) и представляет собой существенное прибавление к опыту. Все указанные выше познавательные силы человека не существуют раздельно, но образуют единую нераздельную силу познания, которая видоизменяется в зависимости от того, к каким предметам она применяется.

Применяя силу познания, «человек воздвиг пространное здание своей науки, не осталось отдаленнейшего края Вселенной, куда бы не проник смелый рассудок человека, он проник в сокровеннейшие недра природы и постиг ее законы в невидимом и неосязаемом; беспредельному и вечному дал меру; исчислил неприступное…»[106].

Говоря о единой нераздельной силе познания у человека, Радищев отстаивает положение, что научное знание может быть создано лишь неразрывной совместной деятельностью чувственного познания и абстрактного мышления, которые образуют единство и не должны действовать в отрыве друг от друга.

Исследуя рассуждение, Радищев устанавливает, что для него требуются два суждения, которые называются «посылками». Получаемое из них путем вывода новое суждение носит название «заключение». Обе посылки являются суждениями («предложениями») опытными, а выводимое из них заключение не дается опытом.

Поскольку посылки извлекаются из опыта, заключение есть прибавление к опыту, основанное на его данных, хотя само по себе и не дано в опыте.

Заблуждения у людей бывают многообразны. И чувства нас иногда обманывают (например, больному желтухой все вещи кажутся желтыми), и часто мы ошибаемся при извлечении заключения из посылок. Когда рассматриваешь, как действуют наши познавательные силы, и изучаешь правила, каким они следуют, то кажется, что легко избежать заблуждений. Но когда человек начинает о чем-либо рассуждать, тотчас проникают в его рассуждение всякого рода предубеждения, вторгаются страсти, которые уносят его разум по безднам заблуждения. Множество заблуждений порождается леностью мысли и нерадением.

В частности, Радищев отмечает, что аналогия часто приводит к заблуждениям, хотя, с другой стороны, многие научные истины были открыты путем применения аналогии.

Основным законом мышления Радищев считает логический закон тождества, который он называет принципом постоянства, имея в виду вытекающее из этого закона требование, чтобы в ходе рассуждения каждое понятие сохраняло одно и то же значение и не подменялось бы иным понятием, отличным от него.

Н. А. Радищев не дал системы логики, но лишь высказал свой взгляд на некоторые основные проблемы этой науки. Из приведенных нами его высказываний о процессе познания и логике видно, что в этих вопросах он тесно примыкал к М. В. Ломоносову.

Отметим ряд выдающихся фигур в истории отечественной логики XIX в.

Известный переводчик и комментатор произведений Платона Василий Николаевич Карпов (1789–1867) вел борьбу против засилия германской философии в России и выступал с требованием развития самостоятельной русской философской мысли. Будучи профессором духовной академии, В. Карпов этот самостоятельный путь мыслил тесно связанным с православием и, подобно славянофилам, выступал против рационализма в философии. В. Карпов – философ-идеалист, сторонник объективного идеализма в духе Платона. Это наложило определенную печать и на его произведение «Систематическое изложение логики»[107]. Это сочинение, в отличие от большинства тогдашних русских руководств по логике для высших учебных заведений, бывших компилятивными, представляет собой вполне оригинальный труд, в котором некоторые вопросы логики разработаны глубоко и до сих пор сохраняют известное значение (например, его учение о логическом законе тождества).

Начало логики Карпов выводит из психологии, причем, высказываясь против эмпиризма в психологии, он исходит от богословских представлений о душе. «Я, – говорит Карпов, – не вдавался в теории иностранных психологов, не увлекался идеалами той или другой школы, но постоянно имел в виду гармонию мыслей о душе, как она отражается в зерцале св. писания. Знаю наперед, что исключительному эмпиристу, не простирающему своего взгляда за внешнюю оболочку фактов опыта и не верующему в силу умозаключения, не понравятся психологические мои начала»[108]. По замыслу Карпова, его логика – формальная логика, согласная с учением православного богословия.

Место логики в ряду наук Карпов определяет следующим образом. Науки делятся на реальные, т. е. науки о действительных вещах, и формальные, т. е, науки об отношениях. К формальным наукам относятся грамматика и математика. Логика приучает владеть формами мышления при употреблении и развитии мышления. Поэтому во всех произведениях, имеющих целью познание чего бы то ни было, имеется логическая сторона и обнаруживаются достоинства или недостатки в применении автором этого орудия.

Понимая логику как формальный орган познания, Карпов говорит, что логика не в состоянии обогатить нас какими бы то ни было фактами. С этим мнением Карпова нельзя согласиться, так как ведь логика знакомит с фактами человеческой мысли, каковыми являются понятия, суждения и умозаключения людей.

Поскольку в логике мы размышляем о формах мышления, следовательно, в науке логики формы мышления становятся как бы «материей» мышления. Если же встать на позицию Карпова, то логика как наука была бы невозможной, так как у нее не было бы материи, т. е. изучаемых фактов.

Логика, говорит Карпов, может излагаться как пропедевтика ко всем реальным наукам, но в таком случае она как бы лишается научного характера, потому что у нее не оказывается фундамента. Карпов так полагает потому, что он не признает, что и в основе логики лежат факты, именно факты самой мысли, в частности научной.

По мнению Карпова, основанием для логики служит психология, являющаяся реальной наукой о фактах сознания, частным видом которого служит мышление. В основе логики, по его мнению, лежат естественные психологические законы мышления. Отличие психологии от логики он видит в том, что психология изучает «внутреннюю духовную сторону бытия», а логика – «деятельность». Карпов стоит на позициях психологизма, признающего психологию коренной наукой, основной во всей системе философии.

Далее Карпов ставит вопрос о значении логики. Многие, и не учившиеся логике, мыслят весьма хорошо. Это естественная логика в отличие от искусственной. Последняя есть изложение правил рассудочной деятельности. Значение науки логики – в осознании правил, которые мы выполняем бессознательно и потому иногда ошибочно, для того, чтобы облегчить тяжелый путь опыта.

Вопрос о том, полезна и нужна ли логика, есть вопрос, полезно и нужно ли помогать человеку в развитии его способности мышления.

В чем доставляет нам логика существенную пользу? Она 1) сообщает нашему познанию ясность, уча нас четко отличать разные представления друг от друга; 2) дает нашему рассуждению основательность, показывая взаимную зависимость наших тезисов; 3) замечая, каким образом одна мысль по своей форме развивается из другой, научает нас располагать их в порядке и, 4) стремясь к ясности, основательности и порядку в познании, открывает виды заблуждений, обнаруживает погрешности, допускаемые в соединении форм мышления; 5) требуя согласия мыслей во всем и системы, вскрывает противоречия между мыслями.

Все наши мысли, слова и дела должны отличаться ясностью, основательностью и порядком. Польза логики в том, что она учит этому. Логика сама должна быть образцом ясности, основательности и порядка в изложении. Она должна осуществлять-в себе предписываемые ею правила.

Материей мышления Карпов считает запас представлений, признаки представлений он делит на ближайшие (непосредственные и отдаленные (опосредствованные), простые и сложные, существенные и случайные, общие и частные.

Переходя к законам мышления, Карпов прежде всего ставит вопрос: откуда такие законы? Где скрижаль, на которой они начертаны? Одни учат, что законы мышления в нас, другие, что они вне нас. Нельзя извне навязать рассудку законы мышления, они принадлежат самому рассудку. Однако отсюда еще не следует, что рассудку, как полагал Кант, надо приписать самозаконодательство. По мнению Карпова, законы мышления нельзя назвать опытными, опыт не является источником их происхождения. Они не являются также созданием самого рассудка, как учил Кант. По Карпову, законы мышления богом вложены в душу человека, вечны и неизменны. Предполагать, что законы мышления имеют свой источник вне нас, значит считать, что их можно отменять и заменять другими законами в зависимости от внешней ситуации.

В. Карпов принимает три основных закона мышления – тождества, противоречия и достаточного основания. Что же касается закона исключенного третьего, то он считает его содержащимся в законе противоречия, одним из видов его Карпов дает следующую формулу закона тождества: «Всякий предмет мышления надо мыслить как этот определенный предмет, а не какой-либо иной».

Тождественность предмета, согласно Карпову, бывает абсолютная и относительная; рассудок полагает предметы тождественными лишь относительно, потому что нельзя усмотреть сходства по всем признакам двух вещей. Закон тождества требует определенности всякого понятия. Он требует, чтобы, начав речь о какой-либо определенной материи, мы незаметно не изменяли бы ее значение, не смешивали бы ее с другим предметом.

Определение понятия у Карпова совершенно формалистично: понятие есть осознание многих признаков, объединяемых его именем. Совершенствами понятия являются его ясность, раздельность и полнота (полная сумма признаков), отсутствие чего есть недостаток понятия.

В. Карпов различает в понятии материю и форму, понимая под материей понятия его содержание, а под формой его объем. Материя понятия изменяется, когда к нему мы присоединяем какой-нибудь новый признак или отнимаем один из тех признаков, которые у него уже имеются. Мы изменяем форму понятия, если расширяем или суживаем его объем. Правила, которыми рассудок руководствуется при изменении материи (содержания) понятий, суть законы отвлечения и ограничения, а правила, которыми он руководствуется при изменении формы (объема) понятий, суть законы образования родов и видов.

Логический закон, определяющий взаимное отношение объема и содержания понятий, таков: чем больше объем понятия, тем меньше его содержание, и чем больше содержание, тем меньше объем.

Система понятий в целом образует две пирамиды: по объему понятие пирамидально растет сверху вниз, заканчиваясь неделимым понятием, у которого объем самый узкий – единичный предмет; по содержанию понятие растет снизу вверх, заканчиваясь понятием с самым узким содержанием – понятием бытия.

Категории – высшие всеобщие предикаты; это последние объемы, которыми рассудок определяет все свои понятия. Карпов признает категориями два понятия: понятие бытия и понятие отношения.

В. Карпов дает следующее определение суждения: «Суждение есть положение взаимного отношения понятий». Различая в суждении материю и форму, он под материей суждения понимает входящие в него понятия, а под формой – отношение между ними. Отвергая субъективистское кантовское понимание модальности суждений, Карпов дает правильное ее истолкование: в суждении сказуемое либо только может относиться к подлежащему, либо действительно относится, либо должно относиться.

По учению Карпова, условное суждение есть суждение содержания, а разделительное есть суждение объема.

Умозаключение, по Карпову, есть выведение одного суждения из другого через формальное соотношение заключающихся в них понятий.

Основанием всех умозаключений Карпов считает аксиому силлогизма – dictum de omni et de nullo.

Основными видами умозаключений Карпов считает дедукцию, индукцию и аналогию. Аналогию Карпов наравне с индукцией понимает как восхождение от частного к общему: аналогия подводит частное под общее.

Изучение форм мышления в отдельности – понятия, суждения и умозаключения – составляет, по Карпову, элементарную часть логики. Далее в его системе логики следует учение о соединении форм мышления в одно целое. И, наконец, последняя часть его логики трактует о системе и методе развития системы.

О системе Карпов высказывает следующие основные положения. Всякий человек мыслит в понятиях, суждениях и умозаключениях, но не все люди, не всегда и не обо всем могут мыслить систематически, потому что для построения мыслей о чем-нибудь в одну стройную систему требуются такие условия, которые не каждый имеет. Такими условиями являются условия материальные и идеальные. Во-первых, надо собрать, рассмотреть, определить и оценить множество частных познаний, относящихся к данному предмету. Во-вторых, нужно глубоким взглядом ума обнять все, что должно относиться к природе данного предмета, и видеть его в его естественной полноте и связанности как один многочленный организм или созерцать его в идее как одно гармоническое целое. Итак, условия, необходимые для развития какой бы то ни было системы, суть познания, относящиеся к предмету и идее-предмет-

Некоторые неправильно думают; что если есть части, то будет и целое. Богатство познания имеет большое значение, но там, где дело идет о стройном и прочном развитии науки об общем ходе жизни, о гармоническом распределении и деятельности частей в целом, там, кроме этого, требуется еще идея целого.

Целое есть все содержание, к которому нельзя ничего прибавить и нельзя ничего отнять, ибо иначе оно лишилось бы целости. Целое не есть простая совокупность частей. Его надо поставить в зависимость не от частей, а от идеи целого. Карпов говорит о познаниях опытных и умственных. Под опытным познанием он понимает внешний и внутренний опыт. Поскольку опыт одного человека и по времени непродолжителен и в пространстве ограничен, мы должны свои собственные наблюдения соединять с наблюдениями всего человечества.

По Карпову, существуют следующие виды внешнего опыта – опыт научный и исторический и самый важный – опыт гражданский, т. е. наблюдения над общественной жизнью людей. Особенно необходимо знание людей администратору, судье, военачальнику, воспитателю. Если гражданский опыт касается познания людей, то ученый опыт относится к изучению природы, медицины и т. п. Самым богатым источником познания служит опыт исторический. Но как бы ни были многочисленны наши опытные и умственные познания, они сами по себе не составят системы. Крайним своим разнообразием они могут даже затруднить образование системы. Немало встречается умов, которые как бы завалены множеством частных сведений и, однако, часто от них мы не слышим какого-либо положительного суждения, которое давало бы знание об общем образе мыслей их об этом предмете. У них нет идеи предмета. Идея предмета есть важнейшее необходимое условие для построения системы.

О методе развития системы В. Карпов говорит, что при методическом раскрытии целого впадают в две противоположные крайности: либо идея предмета обширна и жива, а запас знаний о нем скуден, либо знания о предмете богаты, а идея его узка и слаба. И в том и другом случае способ развития мыслей страдает существенными недостатками. Система, построенная по наилучшему методу, характеризуется тем, что в ней нет ничего лишнего и нет недостатка в смысле неразвитости познания.

Карпов принимает два основных метода развития системы: аналитический и синтетический. Аналитический метод характеризуется ходом мыслей от частей к целому, от отдельного к общему, от явлений к основанию, другими словами – от многого к единому. С формальной стороны обычно при аналитическом методе применяется ряд индуктивных умозаключений. Однако нельзя смешивать анализ и индукцию. Анализ исходит из явлений, которые он разлагает, стремясь проникнуть в самую сущость явлений, дойти до начала. Хотя индукция начинает свой ход мыслей оттуда же, откуда и анализ, но она идет иным путем.

В отличие от аналитического синтетический метод представляет собой ход мышления от целого к частям, от общего к отдельному, от основания к явлениям, словом, от одного ко многому. С формальной стороны синтетический метод обычно осуществляется рядом силлогизмов. Но нельзя смешивать синтез и силлогизм, нужно иметь в виду различие между ними. Исходным пунктом при синтетическом методе служат общие начала, как и в силлогизме, но ход мыслей в анализе иной, чем в силлогизме. Карпов правильно отмечает, что в систематическом целом необходимо совместно применять аналитический и синтетический методы.

В учении о системе Карпов говорит об определении понятий и их логическом делении. Здесь же он говорит о гипотезе и, наконец, о доказательстве. Доказательства он делит на опытные и умственные, на апостериорные и априорные. Но при этом он делает оговорку, что не только доказывать, даже вообще мыслить невозможно либо только апостериорно, либо только априорно.

В самом конце своей системы логики Карпов помещает учение о доказательстве Доказательства он делит на простые, косвенные и гипотетические. Эту трихотомию он обосновывает тем, что доказательство по форме своей состоит из силлогизмов, а силлогизмы делятся на категорические, разделительные и условные Косвенное доказательство вращается в сфере разделительного силлогизма, а гипотетические – в сфере условного силлогизма.

Карпов говорит об антиномическом столкновении доказательств.

В предисловии к своей системе логики он ставит вопрос о методе построения науки логики – вопрос весьма существенный, но обычно в сочинениях по логике оставляемый без внимания. В. Карпов говорит, что до сих пор логика развивалась двумя методами: то она строилась синтетически и в этом случае входила в круг наук философских, либо, наблюдая явления мысли, она восходила к их началам и искала законов, по которым они развиваются, т. е. шла аналитическим методом. В последнем случае она имела значение самостоятельной науки и подготовляла рассудочное мышление для деятельности на по-лрище других наук. Это второе направление имеет характер пропедевтики и больше подходит к курсу науки логики средних учебных заведений.

В. Карпов ставит вопрос, какому же из этих двух методов ему сдедовать: исходить ли из определенных психологических начал и по законам синтетического метода развить логику в форме системы или же, руководствуясь опытом и наблюдением над деятельностью рассудка, идти методом аналитическим. Последний способ обещал быть более легким, ясным и свободным, а первый – более отчетливым, целостным и полным. В. Карпов избрал синтетический метод в построении логики.

Высоко оценивает труд В. Н. Карпова М. Владиславлев. Он говорит, что из всех отечественных сочинений по логике до 1880 т. «Синтетическое изложение логики» Карпова является единственно оригинальным и оно выделяется логической стройностью плана и самостоятельностью взглядов и направления Однако это сочинение не было должным образом оценено и оказало мало влияния из-за недостатков языка: оно изложено не везде ясно и вразумительно и местами представляет затруднения для читателя. Между тем по своей ценности и оригинальности этот труд должен был занять почетное место в мировой научной литературе по логике, Недостатком курса логики Карпова М. Владиславлев считает то, что он ие охватил индуктивных приемов мышления, ограничившись одной только чисто формальной логикой.

Отметим еще сочинение П. Пащенко «Руководство к изучению логики» (М., 1840), в котором он, следуя Бахману (последователь Шлейермахера), стремится внести в его учение материалистическую тенденцию.

Пащенко критикует Бахмана, указывая, что тот ошибочно, идеалистически истолковывает закон исключенного третьего.

По Бахману, мышление есть «произведение свободного духа». Поэтому его учение о законе исключенного третьего является Идеалистическим, неправильным. Закон исключенного третьего Бахман «обосновывает» тем, что невозможно непосредственно соединить в одном акте мышления «положение и неположение», «потому что мышление разрушилось бы от противоречия»[109]. Поэтому и истинный смысл этого закона, по Бахману, заключается в том, что если кто-ни