Петрухин и Мурашова как специалисты по творчеству Ломоносова и варяго‑русскому вопросу 3 page

Об ущербности, с позволения сказать, методологического подхода Жарнова, рассуждающего по логике, если найдена вообще любая скандинавская вещь в женском погребении, то в нем покоится непременно скандинавка, а выявленному таким способом их числу должно соответствовать ‑ «по характеру соотношения различных половозрастных групп» ‑ и равное число погребенных мужчин‑скандинавов, говорят многие факты. Например, факты разноэтничных парных погребений вообще, а именно мужчины‑балта с женщиной‑скандинавкой, на что указывал в 1975 г. Д.А.Авдусин. При этом он подчеркивал, что «вряд ли стоит сомневаться, что женщина будет положена на костер в национальном наряде, а основным обрядом погребения может оказаться балтский».

Во‑вторых, в 1990 г. Т.И.Алексеева, исследовав краниологическую серию Гнёздовского могильника ‑ четыре мужских и пять женских захоронений (крайне малая ее численность объясняется господством обряда трупосожжения), подытоживала: «...Отличие от германского комплекса и явное сходство с балтским и прибалтийско‑финским налицо». А такой вывод серьезно смутил антрополога, т. к. ему «противоречат погребения в камерах двух мужчин и двух женщин», и противоречат потому, что подобный тип погребения она, вслед за археологами, связывала только с норманнами. Ею также было отмечено, что один из мужских черепов, судя по высоте ушных отверстий, «был довольно высок, что не характерно для германских черепов», и что на одном женском черепе «четко выражены черты, присущие балтам, на другом некоторые пропорции тяготеют к германцам». В целом, как резюмировала Алексеева, находясь под мощнейшим прессом навязанных археологических стереотипов, ибо всегда упорно искала того, чего практически не находила, «присутствие германских черт в антропологическом облике не исключено, но при такой малой численности исследованных индивидуумов не имеет достаточных доказательств».

В‑третьих, А. Стальсберг, в 1998 г. обращая внимание на наличие в Гнёздове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей» (8‑10 из 11) и указав, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», не решилась принять за скандинавок спутниц умерших, т. к. убийство вдовы и ее похорон с мужем скандинавская история вроде бы не знает. Добавив к тому, что «следы вторичных захоронений найдены в несожженных камерах в Бирке, но трудно признать такие случаи в кремациях Гнёздова, так как археологи, которые копали там, кажется, не отмечали возможные следы вторичного погребения». Она также определила, что ладейные заклепки из Гнёздова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции». А этот факт никак не согласуется с тезисом о скандинавском этносе погребенных в ладьях, не имеющих, стало быть, к ним никакого отношения. Важно заметить, что заклепки из Гнёздова Стальсберг объединила с заклепками из ладожского Плакуна (а в эти места скандинавы уж точно должны были приплыть на своих плавсредствах, сшитых своими же скандинавскими заклепками), приведя заключение Я. Билля, что заклепки из Плакуна «ближе к балтийским и славянским...»[141]. В‑четвертых, как подытоживает сам Жарнов, из 43 гнёздовских тру‑ посожжений с овальными фибулами, лишь в 5 случаях «отмечено не менее двух фибул» (к 2001 г. в Гнёздовском археологическом комплексе обнаружено, говорит Н.В. Ениосова, 155 скандинавских фибул)[142].

В‑пятых, основная масса гнёздовских курганов не содержит оружия: погребения с набором воинского снаряжения составляют, констатировала в 2001 г. Т.А.Пушкина, около 3,7% от числа всех исследованных[143] (на тот момент было обследовано около 1100 захоронений[144]). Но отправлять воина в загробный мир без оружия ‑ для шведов это совсем не типично. Ибо в Валгаллу ‑ «чертог убитых» ‑ они приходили с тем, что было с ними на костре, т. к. Один «сказал, что каждый должен прийти в Валгаллу с тем добром, которое было с ним на костре...», и в первую очередь с оружием. «Умирая, ‑ отмечает Ж. Симпсон, ‑ викинг‑язычник забирал оружие с собой в могилу...», т. к. видел себя участником вечной битвы, в которой павшие воины вечно убивают друг друга и вечно возвращаются к жизни, «чтобы вновь начать бесконечный праздник»: они «все рубятся вечно в чертоге у Одина; в схватки вступают, а кончив сражение, мирно пируют»[145]. В‑шестых, «вид парадной одежды, как кафтан с большим числом пуговиц‑застежек» не может быть признаком «мужских скандинавских погребений». Речь идет, как их принято именовать в шведской науке, а остатки такой одежды обнаружены и в могильнике Бирки, о «восточных кафтанах», по происхождению которых высказано несколько версий (по классификации К.А. Михайлова): тюркско‑согдийская, степная или хазарско‑аланская, венгерская, иранская (выдвинута, кстати сказать, шведским археологом И.Янссоном), византийско‑болгарская. И в этих кафтанах, в которых щеголяли представители многих европейских и азиатских народов, в Гнёздове, да и в той же Бирке, мог быть погребен кто угодно. Ибо данный вид одежды не играл никакой «этносоциальной роли» (как эту роль не могут сегодня играть, например, джинсы). Как ее не играли ни части скандинавского костюма, ни он целиком.

В целом об ущербности подхода Жарнова к определению этноса погребенных (а можно привести еще контрдоводы и в‑седьмых, и в десятых) говорит полнейшая уязвимость его логики рассуждений. Так, констатировал И.Херрман, «уже в самых ранних могилах Бирки (IX в.) обнаружены остатки вышитых полотняных рубашек» ‑ женских рубах славянского покроя (по мнению археолога, «этот чуждый для Скандинавии вид одежды, очевидно, был позаимствован у восточных славян»). Выше речь шла о том, что в Швеции зафиксировано немалое число женских погребений на городских некрополях XI–XII вв., содержащих славянские височные кольца и серьги (по заключению И.Янссона, по своему происхождению они являются частично западнославянскими, частично ‑ восточнославянскими, были широко распространены в Швеции и их использовали местные женщины[146]).

И если брать во внимание данные факты и вооружиться «методой» Жарнова, то, оперируя «исключительно археологическими источниками» и отказываясь «от привнесения историзма в археологические исследования», и могильник Бирки, и шведские городские некрополи XI–XII вв., предстанут ‑ «не менее четверти»? ‑ чисто славянскими. А уж через призму этой «четверти» вести разговор о «четверти» населения Бирки IX в. и шведских городов XI–XII вв. как «выходцев из Руси» (мужчин, женщин, детей). Вести абсолютно в духе Жарнова (увидевшего, кстати сказать, в женах русов Ибн Фадлана, «судя по описанию их одежды», скандинавок), Мурашовой, историка Р.Г.Скрынникова, который в 1997 г. представил Гнёздово, под влиянием работ археологов, как «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии»[147].

Говорить они, конечно, могут что угодно, но как в таком случае объяснить тот факт, что вся керамика Гнёздовского могильника ‑ лепная и гончарная ‑ является исключительно славянской (также ее черепки «в изобилии, ‑ подчеркивал Д.А. Авдусин, ‑ присутствуют в культурном слое поселения»)[148]. А ведь керамические свидетельства занимают особое место в системе археологических доказательств: своей массовостью они служат, отмечал А.В. Арциховский, «надежнейшим этническим признаком»[149]. К тому же гончарные сосуды, находящиеся почти во всех погребениях, приписываемых скандинавам, близки к сосудам балтийских и западных славян, что связано, считают археологи Д.А.Авдусин и Т.А.Пушкина, с появлением в Гнёздове группы западнославянского населения (в 2001 г. Пушкина отметила, что его славянское население состояло «в очень незначительной степени» из «прибалтийских славян»)[150]. В 1977 г. Е.В.Каменецкая на основе анализа гнёздовской керамики пришла к выводу, что приток населения в Гнёздово с территории западных славян (Центральная и Северная Польша) «прослеживается на всем протяжении X в.», а в конце этого столетия наблюдается появление «небольшого количества керамики славян с южных берегов Балтийского моря»[151]. Но переселенцы приносят с собой не только технику производства керамики. С ними приходят и другие традиции. Еще в 1925 г. Е.Н. Клетнова заключила, что исходные корни погребального обряда гнёздовских курганов, «а также аналогии некоторым чертам ритуала, в частности ‑ урнам, следует искать скорее в землях "балтийских славян, нежели в Скандинавии"»[152].

Сама Мурашова, а норманистского вдохновения ей, как и Жарнову не занимать, с тем же упоением рисует красочные «картины, лишенные тенденциозности». Так, в 1996‑1997 гг. она утверждала, что «норманны сыграли большую роль в ранней русской политической истории», что «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго‑восточного Приладожья, о «великом переселении» или о «большой иммиграционной волне из Скандинавии в Восточную Европу, в основном с территории Средней Швеции». А для большего воздействие этих картин на сознание зрителя (хотя он и так в массе своей со школы знает, что варяги и русь ‑ это норманны, знаменитые герои‑викинги), говорила ему об «огромном числе» скандинавских предметов «во множестве географических пунктов» Восточной Европы, что «находки скандинавского происхождения ‑ индикаторы присутствия варягов...», что «овальные фибулы являются верным признаком национального костюма скандинавских женщин ‑ они служили для скрепления бретелей одежды типа сарафана. Славянские женщины подобного наряда не носили, они предпочитали рубаху и юбку», что «находки амулетов, связанных со скандинавскими языческими верованиями» (гривны с «молоточками Тора» и др.) четко указывают на присутствие норманнов, «ведь религиозный символ чужой веры не мог употребляться человеком, не понимающим его смысла», что использование рогов‑ритонов в погребальном обряде Черной могилы ‑ это «скандинавский признак», что распространение каролингских мечей на Руси «все‑таки» связано с норманским присутствием. А чтобы такие выводы казались объективными, доверительным тоном сообщает: «Принято считать, что археологические источники никогда не лгут. Однако заставить их говорить не так просто»[153]. Но излишняя скромность для такого археолога, как Мурашова, совершенно ни к чему, потому как для нее нет проблемы «заставить говорить» археологические источники нужным ей языком.

В 2009 г. Мурашова, посвящая историков в арсенал археологического норманизма, повторила все сказанное ранее, но усилила некоторые тезисы. Например, что фибулы не могли быть предметом импорта и свидетельствуют «о присутствии женщин‑скандинавок на территории Руси», что распространение в ее же пределах мечей «каролингского» типа «исследователи связывают с выходцами из Скандинавии», а в качестве примера масштабов их иммиграции в Восточную Европу привела якобы вывод Жарнова, «что скандинавы составляли не менее четверти гнёздовского населения». Вместе с тем были озвучены и новые положения. Например, что в Восточной Европе достаточно широко были распространены ланцетовидные формы наконечников стрел, известные в Скандинавии еще в VII–VIII вв., что Т.А.Пушкина в обзоре скандинавских предметов на территории Древней Руси «говорит о более 650 находок оружия, ювелирных украшений и бытовых предметов, которые найдены в 150 пунктах и относятся к периоду от VIII до XI в.», и что в целом «материальная культура всех ранних ключевых торговых пунктов на Волхово‑ Днепровском и Волжском путях несет на себе скандинавскую "вуаль"». И все это венчает заключение, что приведенный «ограниченный археологический материал неизбежно приводит к выводу об особой роли выходцев из Скандинавии в ранней русской истории».

А на этом фоне «скандинавского изобилия» совершенно нет южнобалтийских находок, давно и в большом количестве введенных в научный оборот ее же коллегами (хотя она и обещалась «дать обзор восточноевропейских древностей, связанных с двумя основными претендентами на роль "варягов" ‑ скандинавскими и западными славянами...»). В подаче Мурашовой, это лишь одна керамика, да и то в «единичных» фрагментах «посуды западнославянских форм или групп сосудов, возникших под их влиянием». Правда, затем она отмечает, но без какой‑либо детализации, что западнославянский элемент в материальной культуре Восточной Европы, «безусловно, присутствует, но на ограниченной территории (на северо‑западе Руси)» и даже допускает переселение «отдельных групп населения с западнославянских территорий». И после чего задает вопрос, долженствующий, по ее представлениям, показать историкам, как совсем уж низко пали «околонаучные круги» ‑ антинорманисты: «Однако дает ли это основание переименовывать путь, названный уже летописцем "их варяг в греки", в путь из "ободрит в греки"?»[154].

Но ни Фомин, ни кто‑то другой из антинорманистов не переименовывали великий путь «из варяг в греки». Приписывать им подобное, т.е. создавать очередную фальшивку, ‑ значит не уважать хотя бы читателей, у которых с головой и логикой все в порядке: если для антинорманистов варяги ‑ это представители южнобалтийского мира, то путь и ведет туда, к варягам. А южнобалтийские древности, например, керамика охватывает собой, как отмечалось выше, обширную территорию до Верхней Волги и Гнёздова на Днепре и эту территорию ограниченной никак не назовешь. Как ограниченной не назовешь и земли Северо‑Западной Руси, где эти древности в основе своей и локализуются. Но именно в эти земли, надлежит напомнить Мурашовой, и пришел по зову славянских и угро‑финских племен Рюрик с братьями, с ними же туда пришли варяги и русь.

И эти земли, а чуть позже и земли на Северо‑Востоке, стали главной ареной их первоначальной энергичной деятельности в Восточной Европе: «И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша к словеномь первое и срубиша город Ладогу и седе в Ладозе старей Рюрик, а другий, Синеус, на Беле‑озере, а третий Избрьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени. По двою же лету Синеус умре и брать его Трувор. И прия всю власть Рюрик один, и пришед ко Илмерю и сруби городок над Волховом, и прозва и Новъгород, и седе ту княжа раздал волости и городы рубити, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьсте кривичи, в Ростове меря, в Беле‑озере весь, в Муроме мурома, и теми всеми обладаше Рюрик»[155]. Так под началом Рюрика стало складываться государство со столицей в Новгороде, которое включало в себя огромные территории Северо‑Западной и Северо‑Восточной Руси, населенные славянскими и неславянскими народами. И на этой территории, которую полностью накрывает керамика южнобалтийского типа, варяги с русью «рубят» города и дают им славянские названия.

И факт славянских названий городов, основанных варягами и русью, должен в первую очередь привлечь внимание ученых, т.к. он прямо указывает на язык пришельцев, и что сразу же позволяет правильно выстроить подход к разрешению варяго‑русского вопроса. А не то, что в 150 пунктах обнаружено более 650 находок скандинавского «оружия, ювелирных украшений и бытовых предметов», которые выставляют в качестве доказательства обязательного присутствия скандинавов на Руси и обязательного их пребывания там в качестве летописных варягов и руси. «Однако если следовать такой логике, ‑ справедливо замечает А.Н. Сахаров, ‑ то и Скандинавию следовало бы осчастливить арабскими конунгами, поскольку арабских монет и изделий в кладах и захоронениях нашли там немало»[156].

В Центральной Швеции при раскопке комплекса при Хельге около озера Мелар, относящегося к довикингскому времени и ранней эпохи викингов, найдены маленькая статуя Будды, датируемая V‑VII вв., которая «происходит, вероятно, из Кашмира, коптская бронзовая чаша того же времени из Египта, бронзовый крест VIII века с посоха ирландского епископа и другие предметы, завезенные из разных частей Европы»[157]. И можно ли говорить в таком случае, что эти предметы были доставлены в Швецию в те стародавние времена именно представителями народов, к культуре которых они имеют непосредственное отношение? Конечно, нет. Как нельзя говорить, основываясь на факте находки на Рюриковом городище в 2003 г. черепа североафриканской обезьяны‑макаки, датируемого концом XII в.[158], о пребывании «несметных полчищ» приматов в пределах Северо‑Западной Руси и «об элементах колонизации» ими Новгородчины.

В землях Восточной Европы выявлено огромное число находок, связанных с сотнями народами. И многие из них синхронны VIII–XI векам. Но это не означает, что они непременно должны быть соотнесены с варягами и русью. Исходя же из того, как археологический материал норманисты выдают за якобы скандинавский, ясно, что число 650 ‑ это плод их фантазии, где чисто скандинавских предметов в разы меньше. Еще не так давно, например, производство «каролингских» мечей приписывали норманнам, а когда это было опровергнуто, то их ‑ воинов, презирающих и грабящих купцов, ‑ норманисты заставили вывозить мечи, центр производства которых находился на Рейне, на Русь, словно она находилась в экономической блокаде и не вела широкой торговли с Западной Европой напрямую («Мечи франкского производства из рейнских мастерских, ‑ утверждает, например, В.Я. Петрухин, ‑ попадали на Русь через Скандинавию»), Со Скандинавией почти сто лет связывали и так называемые «крестики скандинавского типа», которые оказались древнерусскими изделиями, не являющимися христианскими символами.

И далеко не все крупные специалисты в области оружия поддерживают версию о скандинавском происхождении ланцетовидных наконечников стрел. А.Ф.Медведев, например, подчеркивал в 1966 г., что ланцетовидные наконечники с плоским черешком без упора для древка появились на рубеже н. э. в Прикамье и были распространены «в северной полосе в IX ‑ первой половине XI в. На юге встречаются как исключение. Ланцетовидные с упором появились значительно позднее, в VIII–IX вв., и были распространены по всей европейской части территории СССР в IX ‑ первой половине XI в. Они широко применялись в этот период и в Скандинавии, но в Норвегии и Швеции, как правило, значительно крупнее и шире русских». А рога‑ритоны из Черной Могилы, отмечал в 1982 и 1995 гг. В.В.Седов, имевшие ритуальное значение, «тесно связаны со славянским языческим культом и были атрибутами языческих богов... и принадлежностью ритуальных пиров». А.Н. Кирпичников констатировал в 2002 г., что безоговорочное отнесение ряда, если не большинства, монетных граффити к рунообразным вряд ли во всех случаях оправдано, т. к. многие знаки являются буквами греческого или, соответственно, кириллического счета[159].

А артефакты наши археологи автоматически объявляют норманскими лишь потому, что их таковыми считают скандинавские коллеги, занеся чуть ли не все, что находят в их странах, в свои каталоги и исследования как скандинавские. Хотя это тоже самое, если все древности Восточной Европы объявить исключительно славянскими, и по их распространению за ее пределами вести разговор о масштабах колонизации восточными славянами Азии и Западной Европы. Но даже если и принять, что эти 650 предметов действительно скандинавские, а к ним норманисты могут прибавить еще несколько раз по стольку же, то, хотелось бы знать, какое отношение они имеют к нашим варягам и руси? Что на них написано, выгравировано, выбито, процарапано, вытравлено, что «варяги и русь ‑ это скандинавы» (или что они «принадлежат имярек варягу‑скандинаву или русину‑скандинаву»)?

И в летописях, а это, смею напомнить археологам, главный источник по истории Древней Руси, также не сказано, что они являются скандинавскими народами. Напротив, варягов и русь летописцы резко отделяют от последних. Вот почему в 1875 г. А.А.Куник и признал, что «одними ссылками на почтенного Нестора теперь ничего не поделаешь» (т. е. ссылками в стиле A.Л. Шлецера). А через два года предложил, что «при настоящем положении спорного вопроса было бы благоразумнее Киевскую летопись совершенно устранить и воспроизвести историю русского государства в течение первого столетия его существования исключительно на основании одних иностранных источников» (к тому же склонял в 1834 г. О.И.Сенковский). И требовал устранить потому, что, как на это принципиальное обстоятельство обращал он внимание единомышленников, антинорманисты «в полном праве требовать отчета, почему в этнографическо‑историческом введении к русской летописи заморские предки призванных руссов названы отдельно от шведов. Немудреным ответом, что это был бы только вопрос исторического любопытства, никто, конечно, не хочет довольствоваться»[160] (речь идет о перечне «Потомство Иафетова»: «Афетово бо и то колено: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии»).

Но и иностранные источники не говорят, что русь и варяги ‑ скандинавы. А утверждать, что «интенсивность многолетних штудий привела к тому, что имеющиеся письменные источники практически оказались исчерпанными», могут только те, кто не умеет с ними работать. От «многолетних штудий» письменные источники, а это скажет каждый историк, работавший с ними в древлехранилищах, архивах и библиотеках, лишь полнее раскрываются и еще больше дают информации. Просто их надо правильно «штудировать» и не привносить в эти «штудии» легковесных замашек, приобретенных в ходе «норманистской» атрибутики артефактов.

Как правомерно заметила в 1985 г. норвежский археолог А. Стальсберг, по находкам скандинавских вещей трудно определить, попали ли они к восточным славянам «в результате торговли или вместе со своими владельцами»[161]. Появление собственно норманских предметов на Руси было вызвано несколькими причинами. Во‑первых, они оказались в восточнославянских землях в ходе торговли, обмена, в качестве военных трофеев, т. е. оказались там без содействия скандинавов. Так, во многом именно торговлей объясняли И.П.Шаскольский и В.В.Седов присутствие скандинавских вещей в землях славянского и финского населения, а В.М. Потин ‑ «необходимостью скандинавских стран расплачиваться за русское серебро». А.Г.Кузьмин справедливо подчеркивал, что вооружение и предметы быта «можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря»[162]. Поэтому, использовать вещи, по воле случая оказавшиеся на территории восточных славян, в качестве этнического индикатора присутствия на последней скандинавов, ‑ более чем легкомысленно.

И вряд ли подвигает науку вперед утверждение той же Мурашовой, именно так и находящей на Руси следы «большой иммиграционной волны из Скандинавии», когда она, говоря о ременном наконечнике из Старой Рязани (слой XI в.), орнамент которого, по ее оценке, «связан по своему происхождению с предметами в стиле Борре», заключила в 1998 г., что его «можно считать одним из немногих археологических свидетельств присутствия скандинавов на Руси в XI в.»[163]. Ну, если так рассуждать, то по восточноевропейским вещам подобного же типа, обнаруженным в Скандинавии, можно поднять, наверное, не меньшую волну. Например, мужские пояса, богато украшенные металлическими бляшками и подвесными ремешками (они характерны для воинов тюркско‑иранского мира, затем вошли в костюм русского дружинника), массово встречаются в Швеции, доходя до Крайнего Севера. Как отмечает И.Янссон, большинство их происходит из Центральной Швеции, и в основном они обнаружены именно в дружинных погребениях X в. (в том числе камерных), по его оценке, «зачастую богатых». Единичные их находки, констатируют Е.А.Мельникова, В.Я.Петрухин, Т.А.Пушкина, обнаружены в Норвегии и Исландии[164].

И, беря данный факт во внимание, остается только сказать с неменьшим пафосом, чем Л.С.Клейн: «Вот они, тюрки‑иранцы‑славяне (на выбор, кому кто нравится), лежат в своих могилах, со своими поясами, вот подсчеты их процентного количества в разных районах». Во‑вторых, скандинавские вещи принесли на Русь сами скандинавы. Согласно сагам, они начинают прибывать на Русь с 980‑х гг., с момента вокняжения в Киеве Владимира Святославича. Кто‑то из них остается здесь, здесь он затем умирает, здесь его и погребают, например, в том же Гнёздове по скандинавскому обычаю и со скандинавскими вещами (в данном некрополе ко времени вторая половина X ‑ самое начало XI в. археологи относят 87% раскопанных курганов, включая камерные погребения[165]). Одно из скандинавских захоронений выявлено в Киеве. Но к варягам и руси, прибывшим на Русь в 862 г., т. е. на сто с лишним лет ранее, эти скандинавы, понятно, не имеют никакого отношения.

В 1997 г. Мурашова мельком отметила, не придав тому значения, что процесс освоения варягами отдельных частей Восточно‑Европейской равнины «в основном был, видимо, мирным ‑ во всяком случае, в русском самосознании, в отличии от Западной Европы, не сложился враждебный образ викинга, варяга»[166]. Но этот факт, как и факт славяноязычия варягов, имеет чрезвычайно принципиальное значение. И требует он к себе самого повышенного внимания, т. к. самосознание народа формируется его историей, следовательно, в нем эта история и отражается. Действительно, о себе норманны оставили в коллективной памяти западноевропейцев самую страшную память. О том говорят как известная молитва «Боже, избави нас от неистовства норманнов!», которую на протяжении столетий шептали и произносили каждодневно и по много раз миллионы уст, желая оградить себя и близких от кровавых деяний скандинавов, так и те характеристики, которые давали им за эти злодеяния в разных местах Западной Европы: варвары, убийцы, «проклятые пиратские орды», «ненавистное памяти полчище язычников», «мерзейшие из всех людей», «нечестивый народ», «грязная зараза».

Это лишь много веков спустя возникнет, объяснял в 1999 г. Р.Зимек, миф о викингах, под которым он понимает «конечный результат идеализации эпохи викингов и самих викингов, т. е. переход от крайне негативного... представления о викингах как о пиратах, варварах, грабителях, убийцах и поджигателях, отраженного в англо‑саксонских и франкских хрониках и анналах, к распространенному в XVIII и XIX в. образу благородного воина и бесстрашного первооткрывателя и поселенца», «викингов‑джентльменов», «носителей развитой культуры раннесредневековой Скандинавии». И распространению данного мифа, подчеркивает немецкий ученый, во многом способствовал швед Э.Тегнер в 1825 г., который «несет главную ответственность (или вину) за общую направленность искажения». Английская исследовательница Ж.Симп‑ сон также отмечает, хотя сама не избежала подобной крайности, что прежде всего специалисты в области скандинавской литературы, т. е. филологи, «основываясь на героической поэзии скандинавов и исландских прозаических сагах... рисуют достаточно положительный портрет викингов и их образа жизни, считая их чуть ли не средоточием всех добродетелей ‑ отваги, выносливоети, верности, любви к свободе и чувства чести». Поясняя сказанное, она привела слова P.Л. Бремера, в 1923 г. приписавшего «все положительное в характере англичан тому, что среди их предков были викинги...»: «Три великие добродетели ‑ честь, рыцарство и любовь к свободе ‑ часть бессмертного наследия, которое мы получили от наших скандинавских пращуров»[167].

И вот этот популярный миф о викингах, вышибающий, по словам Зимека, «почву из‑под ног историка», сыграл злую шутку с зарубежными и отечественными исследователями XVIII‑XIX вв., воспринимавшими через его призму русскую историю. И потому априори увидевшими в варягах, участниках создания Русского государства на востоке, норманнов, синхронно им действовавших на западе. Так, A.Л. Шлецер, расписав действия норманнов в прибрежной Европе и подчеркнув, что «вся немецкая и французская история от IX до X стол, наполнена великими и ужасными делами сих непобедимых морских разбойников», был категоричен в своем выводе, что только они и могли явиться на Русь. И к этому авторитетному голосу с энтузиазмом присоединяются русские историки.

Повторяя Шлецера, Н.М.Карамзин задавался вопросом: «Предпринимая такие отдаленные путешествия и завоевания, могли ли норманны оставить в покое страны ближайшие: Эстонию, Финляндию и Россию?». Конечно же, нет, отвечал он тут же на основе лишь только одной «великой вероятности»: «А как в то время, когда, по известию Несторовой летописи, варяги овладели странами, чуди, славян, кривичей и мери, не было на Севере другого народа, кроме скандинавов, столь отважного и сильного, чтобы завоевать всю обширную землю от Балтийского моря до Ростова (жилища мери): то мы уже с великою вероятностию заключить можем, что летописец наш разумеет их под именем варягов». Точно также рассуждал в 1846 г. М.П. Погодин, горячо вступив в спор с представителями «скептической школы», посмевшими поставить под сомнение общепринятое мнение, что варяги русских летописей ‑ это не норманны: «для норманнов не останется уже никакого имени? Или норманны не были у нас? То есть, норманны ездили и селились в Голландии, Франции, Англии, Ирландии, Испании, Сицилии, на островах Оркадских, Ферерских, на отдаленной и холодной Исландии, в Америке ‑ и не были у нас, ближайших своих соседей!»[168]. По тому же шаблону мыслят и наши норманисты XXI века. И миф о викингах, идеализирующий и героизирующий их, стал достоянием сознания многих наших сограждан, так сильно гордящихся мнимой связью своей истории с этими мнимыми героями, что ни не желают принять к себе в «пращуры» реальных, но, по их понятию, менее престижных «отцов‑основателей».

Date: 2015-11-13; view: 413; Нарушение авторских прав