Антинорманизм и варяго‑русский вопрос в трактовке филолога Мельниковой 1 page

Против историков‑антинорманистов походом двинулись не только археологи. С ними плечом к плечу выступает Е.А.Мельникова, неприязнь которой к оппонентам с годами переросла в нечто большее. Более того, она раньше всех забила тревогу в печати, зорко усмотрев приближающуюся опасность, угрожающую научному благополучию норманистов. Еще в конце 2007 г. в интервью журналу «Русский Newsweek» Мельникова поделилась беспокойством, что «несколько лет назад среди историков произошел "ренессанс средневековья"», выразившийся в всплеске «антинорманизма, причем примитивного, основывающегося на работах середины XIX в. Этот всплеск был спровоцирован администрацией президента, это чисто политический заказ». И в качестве примера она привела, по ее словам, «нашумевшую "антинорманистскую" конференцию "Рюриковичи и российская государственность", которую некоторые историки считают патриотической пиар‑акцией Кремля»[215] (состоявшаяся в Калининграде в 2002 г. Международная конференция была посвящена 1140‑летию призвания варягов на Русь).

Но, во‑первых, на этой конференции, прозвучало почти тридцать докладов и выступлений (в том числе Мельниковой), и среди них лишь три были сделаны с позиций антинорманизма. Во‑вторых, автор настоящих строк, как участник той конференции, получил официальное приглашение на нее не от Кремля, а от непосредственного начальника Мельниковой, ректора Российского государственного университета гуманитарных наук и директора Института всеобщей истории РАН академика А.О.Чубарьяна. В‑третьих, на всех заседаниях этой якобы «антинорманистской» конференции председательствовали только представители Института всеобщей истории РАН ‑ Е.А. Мельникова, В.Д. Назаров, С.М. Каштанов, бывшие «антинорманистами» только тогда, когда это приносило им какие‑то дивиденды, ‑ в советское время. А возмущение Мельниковой, конечно, понять можно ‑ впервые за многие годы, да еще на конференции такого уровня, да еще в присутствии большого числа слушателей спокойно была отвергнута монополия норманистов на истину. Приехав приятно провести время и в очередной раз в кругу своих мило побеседовать, как о близких родственниках, о норманнах и их роли в русской истории, они были неприятно удивлены тем, что есть, оказывается, иные мнения по поводу начальной истории Руси, в которой этим норманнам нет места.

Такого посягательства на святые для нее «истины» Мельникова, конечно, не могла снести. И ее беспокойство «ренессансом средневековья» все росло и рослой, наконец, проросло статьей «Ренессанс Средневековья? Размышления о мифотворчестве в современной исторической науке», которую журнал «Родина» опубликовал в 2009 г. (№ 3,5) и в которой представлен еще один ряд измышлений о варяго‑русском вопросе и антинорманизме (норманисты словно соревнуются в том, кто из них по «оригинальнее» втопчет его в грязь). Ведь главное в ней ‑ не разговор по существу, а попытка примитивно заболтать важнейшую проблему нашей истории и посредством логических ловушек и явного обмана ввести читателя в самое серьезное заблуждение (а так обычно поступают, когда нечего возразить). Показательно, что свои раздраженные «размышления» Мельникова начала не с главной цели ‑ с антинорманизма, ибо норманисты несколько столетий не могут, при использовании огромного интеллектуального и политического ресурса, опровергнуть его положения, а с создания ему ‑ а этот способ проверен веками ‑ предельно негативного фона из исторических мифов, нелепиц и фальшивок, вызывающих законное негодование ученых. Из мифов, засоряющих и искажающих отечественную историю, это прежде всего мифы А.Т. Фоменко и Г.В. Носовского, а из фальшивок ‑ «Влесова книга».

И какие чувства у читателей, у профессиональных историков, прекрасных знатоков своих проблем, но не специалистов в варяго‑русском вопросе, может вызвать антинорманизм, преподнесенный в такой грязной и дурно пахнущей упаковке, вопрос, конечно, излишний. Но Мельниковой этого мало. Стараясь вызвать негативное восприятие патриотизма перед своей «филиппикой» в адрес якобы и порожденного только этим чувством антинорманизма, она связывает создание «Влесовой книги» с «наивным патриотизмом, к которому ‑ в условиях отрыва от Родины ‑ тяготели многие русские эмигранты» (№ 3, с. 57). Хотя появление этой фальшивки евразийства, представляющего собой, по точной характеристике К. Раша, «самую подлую форму русофобии» и выросшего на почве, подчеркивал А.Г. Кузьмин, украинского национализма XIX в. и пантюркистской идеологии «младотурок» начала XX в., имело иные причины. Фальшивый характер «Влесовой книги» в свое время вскрыли В.И.Буганов, Л.П.Жуковская, А.Г.Кузьмин, Д.С.Лихачев, Б.А.Рыбаков, О.Н.Творогов[216] и др. В 1994 г., в самый разгар перекраивания нашей давней и недавней истории и появления большого числа фальшивок, против этой мощной кампании, лишающей нас прошлого, а значит и будущего, выступил только антинорманист Кузьмин, на страницах «Литературной России» назвавший авторов «дилетантских фантазий, чаще весьма ядовитого содержания», в том числе создателей «Влесовой книги», «мародерами на дорогах истории»[217].

Да выступил так, что ему этого до сих пор не могут простить почитатели «Влесовой книги», например, патриот РЖданович (см. газету «Новый Петербурга». 8 апреля 2010 г. № 13 (915). С. 4). Надлежит также сказать, что издательство «Русская панорама», в котором выходят работы С.А.Гедеонова, А.Г.Кузьмина, В.В.Фомина, сборники, посвященные развенчанию мифов норманизма, в 2000‑2003 гг. выпустило восемь книг, со страниц которых ведущие специалисты разных областей наук показывают всю ложь «размышлений» Фоменко и Носовского о русской истории[218]. Но до 2009 г. норманист Мельникова своего голоса‑протеста ни против «Влесовой книги», ни против творцов «новой хронологии» не подавала.

Теперь же в деле дискредитации антинорманизма все сгодилось. В том числе и поза борца с мифотворчествами «Влесовой книги» и Фоменко с Носовским, и, конечно, образ страшных антинорманистов, которым Мельникова посвятила раздел под названием ‑ без кавычек! ‑ «Немцененависть на новый лад» (но оставив всех в неведении, каким был «старый лад»). Тем самым выставляя их, в том числе перед зарубежным читателем, в качестве оголтелых экстремистов, разжигающих ненависть к немцам (а почему они оказались крайними?) своими печатными работами. Но ей мало и этого. И, чтобы уж окончательно замарать скроенный норманистами тандем «патриотизм‑антинорманизм», Мельникова привязывает к нему товарища Сталина: «Патриотические мотивы ‑ осознанно или подсознательно ‑ доминируют и в возродившемся в 2000‑е годы антинорманизме, как доминировали они в XVIII веке в полемике Михаилы Ломоносова с немецкими историками, в середине XIX века ‑ в годы подъема славянофильства, в середине XX ‑ в условиях сталинской борьбы с "космополитами"» (№ 3, с. 57).

А так как после распада СССР основы национального самосознания рухнули: «гордиться стало нечем, комплекс победителя сменился комплексом побежденного, старая система ценностей оказалась ложной», то, по ее заключению, «одним из ответов на идеологический дефицит» стало «возрождение антинорманизма ‑ в его "гедеоновском" варианте, причем не только для широкого читателя, но и для людей, стремящихся найти или создать "национальную идею" в условиях идеологического кризиса. Задуманная как сугубо научная конференция "Рюриковичи и российская государственность", проведенная в Калининграде в 2002 году, превратилась в начало широкой кампании по рекламированию антинорманизма в СМИ» (№ 3, с. 57‑58). На сей раз Мельникова сменила гнев на милость и уже не негодует на Администрацию Президента, якобы спровоцировавшую «примитивный антинорманизм» (на большее она, получается, и не тянет), и не преподносит калининградскую конференцию в качестве «патриотической пиар‑акции Кремля».

Мрачных красок в портрет антинорманизма Мельникова добавляет еще тем, что характеризует его как посягателя на самое святое в науке ‑ на свободу мнений, тогда как в исторической науке, взывает она к понятным чувствам читателя и вызывая у него понятное чувство к такому посягательству, «как правило, сосуществуют различные точки зрения на одно и то же явление, его различные интерпретации», и что «расхождения во взглядах на конкретные исторические события имели место даже в советское время» (№ 3, с. 58 и прим. 20). Слова Мельниковой о приверженности норманистов к «различным интерпретациям» варяго‑русского вопроса ‑ сенсационная новость, которая на проверку историографией оказывается очередным норманистским блефом. Вплоть до второй половины XIX в., констатировал в 1899 г. Н.П.Загоскин, поднимать голос против норманской теории «считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством.... Это был какой‑то научный террор, с которым было очень трудно бороться»[219] (и абсолютно ненормальную для науки ситуацию удалось переломить лишь гению С.А. Гедеонова).

Этот же научный террор против антинорманизма, прикрываемый марксизмом и классовым подходом, присутствовал в советские годы. Так, в 1974 г. А.А.Зимин обвинил А.Г.Кузьмина в отсутствии понимания «классовой и политической сущности летописания», в отсутствии классовой характеристики деятельности князей и их идеологии, классовой оценки крещения Руси. Процитировав слова Кузьмина, что советские исследователи «не пересматривали заново многих постулатов норманской теории», Зимин уверял, что они «вели ожесточенную борьбу с норманизмом» и своим «упорным и настойчивым трудом достигли крупных успехов в изучении проблемы возникновения древнерусской государственности», и что концепция самого Кузьмина является «несостоятельной». В 1983 г. И.П. Шаскольский бросил, как говорилось выше, обвинение подлинным антинорманистам советских лет В.Б.Вилинбахову и А. Г. Кузьмину в недопонимании марксистской концепции происхождения государственности на Руси, на страже которой стояли не только «советские антинорманисты», но и репрессивный аппарат СССР. В 1989 г. Е.А.Мельникова в соавторстве с В.Я.Петрухиным строго‑настрого наказывали коллегам со страниц всесоюзного академического журнала, чем они должны заниматься, а о чем не должны даже и задумываться. Ибо, по их мнению, «продуктивность и научное значение антинорманизма заключается не в оспаривании скандинавского происхождения русских князей, скандинавской этимологии слова "Русь"», не в отрицании присутствия скандинавов в Восточной Европе, а в освещении тех процессов, которые привели к формированию государства, в выявлении взаимных влияний древнерусского и древнескандинавского миров». А в адрес историка Кузьмина, жившего не по правилам этих «антинорманистов‑марксистов», а по правилам истинной науки, и потому правомерно указывавшего ‑ с фактами на руках ‑ на явную нелепость скандинавской трактовки имени «Русь», ими пренебрежительно было сказано, что он не имеет «филологической подготовки»[220].

Этот же научный террор против антинорманистов в ходу и сегодня. Так, в мае 2007 г. на конференции в Эрмитаже «Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого света» Петрухин после доклада автора этих строк «Южнобалтийские варяги в Восточной Европе», бурно реагируя на посягательство, в его понимании, на единственно «верное научное направление» ‑ норманизм, в оскорбительной форме обрушился на В.Н. Татищева, М.В.Ломоносова, А.Г. Кузьмина, на докладчика, заявив, что их воззрения не имеют отношения к науке и что за эти воззрения надо «бить канделябрами». Эти слова и горячие призывы «за дружбу» прозвучали в многочисленной аудитории, в которой находились, кстати сказать, немецкие исследователи. Но присутствующая там Мельникова не напомнила любителю хвататься за канделябры (хорошо, что не за пистолет), желавшему тем самым придать большую «весомость» своему разговору с несогласными, о их законном праве на свое мнение.

А затем другой приверженец «объективного» взгляда на варяжский вопрос, председательствующий археолог Д.А. Мачинский не позволил Фомину принять участие в дискуссии (только на следующий день, когда ему, видимо, объяснили, что его действия не вяжутся со свободой научной мысли, о чем любят разглагольствовать норманисты, одновременно затыкая рот оппонентам, мне было «милостиво» разрешено выступить в поспешно организованной дискуссии «вчерашнего дня»[221]). Наконец, смысл самой статьи Мельниковой, если отбросить кустарно сработанные ею декорации, это «Не сметь иное мнение иметь». При этом она, как и в 1989 г., дает указания антинорманистам, чем им заниматься, и грозно, словно хмурый прораб на утренней планерке, спрашивает, почему они не проделали заданную ею работу: «Ведь, действительно, связи Руси с балтийскими славянами ‑ если они существовали ‑ неизвестны. Вот широкое поле деятельности: есть ли упоминания таких связей в источниках (разумеется, ранних, а не XVII века), если есть, то что о них рассказывается, как они изображаются... Почему эта работа не проделана, вместо того, чтобы в бог знает который раз утверждать, что русь и руги ‑ одно и то же?» (№ 5, с. 57).

Дополнительно Мельникова, а это также подкупает читателя, уже и так проникшегося полным доверием к ней, как стойкому борцу за историческую правду, произносит совершенно правильные слова и прописные истины, при этом обвиняя антинорманистов в их незнании и говоря, что источники им «сильно мешают». Кто будет спорить, например, с тем, что «источники и их истолкование ‑ непременная и обязательная основа, на которой строится любое научное исследование», что «любое утверждение требует адекватных доказательств, а конечное построение теории производится с помощью жесткой системы доказательств, в которой невозможны априорные или неаргументированные суждения. Это азы, известные любому студенту исторических факультетов» (№ 3, с. 58). Но то, что известно студентам исторических факультетов, совершенно не известно ‑ не на словах, а в плане руководства к действию ‑ самой Мельниковой, никогда не бывшей студенткой исторического факультета и не изучавшей того, что обычно изучают будущие историки, включая, разумеется, и источниковедение, без овладения теоретическими и практическими азами которого в исторической науке делать просто нечего.

«Ниспровергательница» антинорманизма Мельникова ‑ выпускница романо‑германского отделения филологического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова, где из исторических дисциплин прослушала историю КПСС и, вполне возможно, даже получила по этому предмету «отлично». И кандидатскую диссертацию ‑ «Некоторые проблемы англо‑саксонской героической эпопеи «Беовульф» ‑ она защитила в 1970 г. по профилю своего базового образования, т. е. филологии (обращает на себя внимание довольно невразумительная ‑ даже для курсовой работы ‑ формулировка проблемы). Но в 1990 г. филолог Мельникова каким‑то чудом «превратилась» в доктора исторических наук, защитив в Институте всеобщей истории по специальности 07.00.03 диссертацию «Представления о Земле в общественной мысли Западной и Северной Европы в средние века (V‑XIV века)» (что‑то не припоминается, чтобы кандидат исторических наук вдруг стал доктором филологических наук, да еще бы затем взялся учить профессиональных языковедов основам их специальности. Случай с Мельниковой, кстати, не единственный, и уже ряд филологов, вместо того, чтобы защищать докторские степени по своей родной специальности, успешно «защитил» их по истории Древней Руси). Одномоментное «превращение» Мельниковой в высокодипломированного историка на бумаге не означает, что она стала таковым на деле (и у чудес бывают свои пределы). И в этом плане она, как «историк», совершенно равноценна тем же докторам физико‑математических наук Фоменко и Носовскому, наверное, высококлассным специалистам в области математики, но полнейшим дилетантам и провокаторам в русской истории.

Наша наука знает примеры, когда люди, не будучи историками по образованию, очень многое сделали для изучения истории России. Это русские В.Н.Татищев, М.В.Ломоносов, Н.М.Карамзин, И.Е.Забелин. Это немцы Г.З. Байер, Г.Ф. Миллер, А.Л. Шлецер. И, как я говорил в 2005‑2006 гг. в работах «Варяги и варяжская русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу», «Ломоносов: Гений русской истории», а также докторской диссертации, протестуя против отрицательной оценки вклада немецких ученых в развитие отечественной исторической мысли, несмотря на их весьма серьезные ошибки (а у кого их нет?) во взглядах на прошлое России, «не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байера, Миллера и Шлецера являются таким же достоянием русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина и других замечательных деятелей нашей науки», и что они имеют «весьма значимые заслуги... перед русской исторической наукой»[222].

То, что к этому ряду блестящих историков‑«неисториков» нельзя прибавить Мельникову, которая как была, так и осталась, несмотря на все пертурбации и свои потуги, переводчиком, видно хотя бы из того, как она прочитала мою монографию «Варяги и варяжская русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу» (М.: «Русская панорама», 2005), в своих «размышлениях» преподнося ее, утвержденную к печати решением Ученого совета Института российской истории РАН, в качестве примера недоброкачественного отношения к источникам и историографии и делая это только потому, что она написана не с позиций так пылко любимого ею норманизма.

И о каком тогда понимании Мельниковой сложнейших источниковедческих проблем может идти речь, если она не может читать даже исторические монографии, т. к. из семи глав названной работы смогла осилить только одну, последнюю. И только по этой главе решила, собрав очень большую аудиторию, устроить автору показательный разнос, вменяя ему в вину то, что он отвел ПВЛ «всего две страницы», что он «полностью игнорирует источниковедческие исследования» этой летописи, что у него не найдешь фамилий летописеведов, например, А.А.Шахматова, А.Е.Преснякова, Д.С.Лихачева, А.А.Гиппиуса (№ 5, с. 55,57, прим. 5). При этом она даже не потрудилась ознакомиться с оглавлением книги, где две главы ‑ «Норманистская историография о летописцах и Повести временных лет» и «Сказание о призвании варягов в историографической традиции» (главы 4 и 5, с. 200‑335) ‑ посвящены детальному рассмотрению источниковедческих и историографических аспектов изучения ПВЛ и ее составных частей (да и в аннотации, которую обязательно читает и непрофессионал, четко сказано, что «источниковедческая часть работы содержит подробный историографический обзор по вопросу складывания древнейшей нашей летописи Повести временных лет и Сказания о призвании варягов»).

Или хотя бы заглянуть в именной указатель, в котором приведены фамилии названных ею ученых с перечнем десятков страниц, где речь идет о них и других специалистах в области летописеведения, начиная с В.Н.Татищева, Г.Ф.Миллера и заканчивая современными, большинство из которых Мельниковой, никогда не занимавшейся проблемами летописания, абсолютно незнакомо (она даже не знает известную студентам младших курсов исторического факультета истину, что летописи являются сводами, в связи с чем летописцев, на протяжении долгого времени ‑ со второй половины X до начала XII в. ‑ в той или иной мере работавших над созданием ПВЛ, привлекая, т. е. сводя с этой целью разнохарактерный материал, в науке принято именовать «сводчиками», и что в работах специалистов присутствует понятие «августианская» легенда, применяемое к первой части «Сказания о князьях владимирских»), И ей давно надо было знать, что в научных исследованиях по истории не принято валить все в одну кучу ‑ и критику противоположной точки зрения, и систему доказательств своей. Поэтому, в первых шести главах монографии (с. 8‑421) продемонстрирована, с обращением ко всему кругу источников по варяго‑русскому вопросу и к историографическому наследию (а в общей сложности это более тысячи двухсот наименований на русском, латинском, немецком, шведском, финском, английском и других языках), несостоятельность всех положений норманской теории. И лишь только затем в 7 главе «Этнос и родина варяжской руси в свете показаний источников» ‑ письменных, археологических, нумизматических, лингвистических, антропологических ‑ доказывается южнобалтийская родина варягов и варяжской руси (с. 422‑473). И доказывается обращением к богатейшему материалу, говорящему о существовании самых давних и крепких связей на Балтике между южнобалтийскими и восточноевропейскими славянами (а об этих связях, которые не знает Мельникова, науке известно уже не одно столетие), и в первую очередь, массовыми археологическими находками, которые она ‑ то ли по незнанию, то ли по умыслу ‑ характеризует как «немногие и узколокализованные» и «исключительно в Приладожье» (№ 5, с. 57).

Совершенно напрасно Мельникова гневается, обвиняя автора и в других, рожденных ее непрофессионализмом, грехах. Уделяя пристальное внимание критике воззрений норманистов, я, что вполне естественно, к их числу отношу тех представителей науки, кто отстаивал в прошлом и отстаивает сейчас норманство варягов и руси. И странно, конечно, слышать от Мельниковой, что антинорманисты именуют норманистами всех, кто отказывается «признать варягов балтийскими славянами» (№ 5, с. 57, прим. 23). По такой логике к норманистам следует отнести тогда крупнейшего антинорманиста прошлого Д.И. Иловайского, признававшего норманство варягов и категорично отрицавшего версию антинорманиста С.А. Гедеонова о их южнобалтийском происхождении, но вместе с тем принявшего его концепцию о руси как славянском племени (поляне‑русь), жившем в Среднем Поднепровье. Но эту концепцию Мельникова связывает, опять же по причине незнания простейших вещей, с именем советского академика М.Н.Тихомирова (№ 5, с. 57), хотя в монографии имеются на сей счет самые подробные разъяснения (с. 131, 139, 142‑143, 280, 294‑295).

По той же причине она возвела интерпретацию «об основании Древнерусского государства» среднеднепровской русью «к народным этимологиям Ломоносова (русь = ираноязычные роксоланы и загадочные росомоны)», хотя наш гений, как это видно из его работ, выводил русь с южнобалтийского побережья, видя в ней потомков роксолан, переселившихся из Причерноморья в Пруссию, о чем также говорится в монографии (с. 101‑102). Разумеется, что Фомин не мог пройти мимо, вопреки заверениям Мельниковой (№ 5, с. 55), и русских названий днепровских порогов Константина Багрянородного, и Вертинских аннал (с. 380‑385), тенденциозно интерпретируемых в пользу норманской теории. Ее только правда, что Фомин обошел молчанием сообщение Константина Багрянородного «о славянах как пактиотах, то есть данников росов...». Но если она придает этому свидетельству силу аргумента в пользу норманской теории, то тогда норманнами Мельникова может считать все наше дворянство поголовно до 1861 года. А в 6 главе (частично и в главе 4) впервые в науке приведена и проанализирована вся подборка разновременных ‑ от самых ранних до самых поздних ‑ летописных и внелетописных известий о варягах и варяжской руси (с. 200‑203, 245‑246, 336‑376), в том числе и из ПВЛ, и из Правды Ярослава, и из Киево‑Печерского патерика, и из «Вопрошания Кирика», якобы отсутствующих, обманывает далее читателей журнала «Родина» Мельникова, в моем исследовании. И это подборка также показывает несовместимость норманизма с наукой. Неоднократно, несмотря на ее утверждения (№ 5, с. 55, 57, прим. 17), привлекаются в монографии и показания исландских саг, и хрониста XII в. Гельмольда (с. 105, 341, 376‑380, 440, 451), и многих других памятников, неизвестных Мельниковой.

Читая «обличения» Мельниковой, постоянно испытываешь очень большую неловкость за нее, за ругательный и высокомерный тон ее статьи, за бросающиеся в глаза и неспециалисту в варяго‑русском вопросе ошибки и подтасовки (даже за стремление, хотя это, конечно, сугубо ее личное дело, создать конкуренцию гоголевской унтер‑офицерской вдове). Чего, например, стоит только пассаж, что ее «всегда поражала удивительная непродуктивность антинорманизма. На протяжении почти 250 лет антинорманисты не ввели в науку ни одного нового источника...» (№ 5, с. 57). А как тогда быть с хрестоматийной Иоакимовской летописью, введенной в науку, наряду со многими другими памятниками, отцом русской истории и антинорманистом В.Н.Татищевым? Или с «Окружным посланием» константинопольского патриарха Фотия (60‑е гг. IX в.), где говорится о пребывании росов на Черном море до призвания варягов, и введенным в науку антинорманистом М.В.Ломоносовым? Или с теми источниками, которые его же привели к выводу о существовании в истории Неманской Руси, а этот вывод затем поддержали и дополнительно обосновали, только наполнив его норманистским содержанием, Г.Ф. Миллер, Н.М. Карамзин, И. Боричевский, М.П. Погодин?[223] Или, о чем уже речь шла, с многочисленными сведениями иностранных источников о руси и ругах, вводимыми в научный оборот многими поколениями антинорманистов и собранными воедино и изданными в 1986 г. антинорманистом А.Г. Кузьминым?

Если бы Мельникова всерьез занималась варяго‑русским вопросом, его историографией и следила за литературой по теме, то она бы знала, что и сегодня антинорманисты не перестают вводить в научный оборот новые источники. Так, в 2002 г. Фомин впервые на русском языке опубликовал хранящееся в Государственном архиве Швеции (Sweden Riksarkivet. Muscovitica 671) очень важное послание Ивана Грозного шведскому королю Юхану III (октябрь 1571)[224], которое позволило снять все норманисткие выдумки вокруг слов царя, прозвучавших в его послании от 11 января 1573 года. В последнем царь говорит, убеждая шведского монарха в законности прав России на Восточную Прибалтику, что с Ярославом Мудрым (а именно он заложил главный город этого края Юрьев‑Дерпт, следовательно, изначально был владетелем Ливонии) «на многих битвах бывали варяги, а варяги ‑ немцы» (в ту пору «немцами» именовали практически всех выходцев из Западной Европы, и этот термин был совершенно равнозначен по смыслу сегодняшнему «западноевропейцы»).

Но норманизм Н.М. Карамзина заставил его кардинально изменить слова Грозного: «а варяги были шведы». И в такой вот редакции этими словами ‑ как мнение самих русских! ‑ затем убеждали читателей, а те не могли не принять такой «веский аргумент», в выходе варягов из Швеции авторитетнейшие представители отечественной и зарубежной науки С.М.Соловьев, А.А.Куник, В.Томсен. При этом в силу своих норманистских убеждений даже не задумываясь над тем, что царь никак не мог варягов, положивших начало его династии и помогавших его предку покорять земли, захваченные затем Ливонией, отнести к шведам в самый канун начала борьбы России со Швецией за последнюю, что могло дать противнику очень важный исторический аргумент в обосновании притязаний на эту территорию[225] (сейчас внимание на варягах‑«немцах» поздних летописей заостряет В.Я. Петрухин[226], не видя, что этот термин был синонимичен словам «латины», «римляне», «католики» и был наполнен географическим содержанием, указывая лишь на пределы Западной Европы, откуда вышли варяги[227]).

А в 1993‑2005 гг. на материале того же Sweden Riksarkivet (Muskovitica 17), также Фоминым впервые введенном в научный оборот, были показаны истинные истоки норманизма, связанные со шведской донаучной историографией XVII в. (а этот материал приведен в первой части монографии на языке оригинала и в русском переводе, с. 24, 52, прим. 73 и 74). Шведские писатели XVII столетия, обслуживая великодержавные устремления своих правителей, частью из которых было установление господства в Восточной Прибалтике и северо‑западных пределах России, энергично проводили мысль, что варяги ‑ участники важнейших событий русской истории и основатели династии Рюриковичей ‑ это шведы. Об этом говорили в сочинениях, выходивших в Швеции и Германии на шведском, немецком и латинском языках, П. Петрей (1614‑ 1615, 1620)[228], Ю.Видекинди (1671, 1672)[229], О.Верелий (1672), О.Рудбек (1689, 1698)[230]. Шведская природа варягов утверждалась в диссертациях Р.Штрауха и Э.Рунштейна, защищенных соответственно в 1639 и 1675 гг. в Дерптском и Лундском университетах[231]. В 1734 г. А.Скарин издал в Або «Историческую диссертацию о начале древнего народа варягов», т.е. шведов[232]. При этом все они за основу своих рассуждений брали сфальсифицированную шведскими политиками, желавшими любой ценой удержать захваченные в годы Смуты русские земли, речь новгородских послов, произнесенную 28 августа 1613 г. в Выборге перед братом шведского короля Густава II герцогом Карлом‑Филиппом, в которой те якобы сказали, что «новгородцы по летописям могут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик»[233].

Эта фальшивка и легла в фундамент норманской теории, ставшей острием широких захватнических планов Швеции на Востоке. Еще в 1580 г. шведами была разработана программа территориальных приобретений за счет России (она, именуемая в зарубежной историографии «Великой восточной программой», являлась логическим продолжением программы установления шведского господства на Балтийском море «Dominium maris baltici» середины того же столетия, выдвинувшей задачу поставить под контроль балтийскую торговлю). И согласно «Великой восточной программы» планировалось захватить все русское побережье Финского залива, города Ивангород, Ям, Копорье, Орешек и Корелу с уездами, большую часть русского побережья Баренцева и Белого морей, Кольского полуострова, северной Карелии и устье Северной Двины с Холмогорским острогом, установить контроль над Новгородом, Псковом, ливонскими городами, провести шведскую границу по Онеге, Ладоге, через Нарову. Целенаправленно двигаясь к решению поставленных в программе задач, Швеция в ходе Смуты овладела частью наших земель, а к 1621 г. завоевала Восточную Прибалтику[234].

Date: 2015-11-13; view: 473; Нарушение авторских прав