Клейн как специалист по творчеству Ломоносова и варяго‑русскому вопросу 4 page

Все названные работы Клейн, наверное, знает. Но он не только не стоит на своем, но и посредством фибул, точнее, их видения ‑ якобы фибул, задает ложное звучание весьма важному источнику (а точно так поступил в 1986 г. и его ученик Г.С.Лебедев). Так, в 2004 г. им было категорично подчеркнуто, «если прежде под русами арабских источников многие еще понимали славян Киевской Руси, то сейчас всем уже совершенно ясно, что речь идет о норманнах. Достаточно сказать, что их женщины, по описанию Ибн‑Фадлана, носили скандинавские фибулы ("коробочки")». Но скандинавские фибулы жен русских купцов ‑ это очередная навязчивая фикция Клейна, что ясно видно из свидетельства Ибн Фадлана: «А что касается каждой женщины из их числа, то на груди ее прикреплено кольцо или из железа, или из серебра, или из меди, или золота, в соответствии с (денежными) средствами ее мужа и с количеством их. И у каждого кольца ‑ коробочка, у которой нож, также прикрепленный к груди»[54].

Видно, во‑первых, потому, что если в скандинавском женском костюме, как уже отмечалось, обязательны две фибулы, то у Ибн Фадлана число «коробочек» на груди жен русских купцов совершенно случайно ‑ одна, две, три, четыре, т. к. зависит от числа колец, как мерила богатства их мужей, и которое эти коробочки с ножами обязаны были оберегать (причем каждый его уровень). Во‑вторых, описанное Ибн Фадланом убранство русских женщин не находит себе аналогов в памятниках Швеции, где фибулы лишь скрепляли части костюма, но не выступали в неразрывной связи с кольцами и богатством мужа. В‑третьих, «в Скандинавии, ‑ констатировал, например, в 1960 г. тот же Клейн, ‑ не было обычая умерщвлять женщину при погребении вождя ‑ как описано у Ибн‑Фадлана». В‑четвертых, не позволяет связывать сообщение Ибн Фадлана с норманнами и тот факт, что у его руссов были татуировки, абсолютно не свойственные скандинавам: «И от края ногтей кого‑либо из них (русов) до его шеи (имеется) собрание деревьев и изображений и тому подобного».

В данном случае нельзя не привести еще один «научный» (своего рода даже шедевр) аргумент в пользу надуманного норманства руси, выдвинутый в 1978 г. Лебедевым. Заостряя внимание на «неопрятности» руси, зафиксированной Ибн Фадланом, он заключил, что «способ омовения, когда несколько человек пользуются одной лоханью, чужд славянской бытовой культуре, и несомненно германского происхождения»[55]. А такое заключение наглядно демонстрирует не только простейшую технику создания норманистами своих «аргументов», но и принципиальную ущербность «компаса» норманистов, заставляющего их блуждать в двух соснах и наряжать своими находками, выдавая их за норманские, одну из них: если не славяне, то, значит, германцы. Как будто в Европе не было других народов ‑ не германцев и не славян, в силу определенных обстоятельств оставивших следы в русских древностях. Но эти явственно неславянские следы автоматически выдаются, согласно ложной альтернативе славяне‑германцы, за следы только скандинавов, а когда они не подходят к «ногам» последних, то только за германские. К сожалению, способ интерпретации Лебедева, больше похожий на неудачную шутку, жив и поныне. В 2003 г. археолог В.Я. Петрухин обычаю умывания русов также постарался придать норманский оттенок, говоря, что способ умывания «снизу», из таза, «несвойственен народам Восточной Европы, в том числе славянам ‑ они использовали рукомойник; этот обычай присущ народам Европы Северной»[56]. Но такой обычай естественен для всех народов, приобщившихся к умыванию водой именно «снизу», из водоемов, да и до рукомойника надо было еще додуматься, т. к. на заре человечества они по деревьям не висели.

«Норманские воины, ‑ настаивает Клейн, ‑ носили на шейной гривне амулеты в виде молоточков Тора (Тор ‑ это был их бог грома, его атрибут ‑ боевой топор). У славян богом Грома был Перун, и ему приписывались лук и стрелы», и что такие гривны ‑ «несомненный признак норманнов, поскольку связан с их языческими верованиями...»[57]. Гривны с так называемыми «молоточками Тора» есть еще один главный археологический довод в пользу мнимого норманства погребенных на Руси с этими гривнами. Но эти гривны нельзя соотносить лишь только с языческими верованиями скандинавов, т. к. они обнаружены в нескандинавских погребениях. И на этот принципиально важный факт давно указано в литературе. А именно, в 1970 г. археолог С.И. Кочкуркина с явным удивлением констатировала, ибо это никак не вписывалось в привитые ей ложные представления, что такие ритуальные вещи как железные гривны с «молоточками Тора» «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курганах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захоронениях, принадлежали местному населению»[58]. А раз принадлежали, то для этого населения они что‑то значили и значили, несомненно, очень многое, раз гривны помещались ими в могилы близких.

Как значили они многое и для южнобалтийских славян, ибо «молоточек Тора», сделанный из кости, найден, ставил о том в известность советских коллег археолог из ГДР К.‑В.Штруве в 1985 г., на славянском святилище резиденции князя вагров в южнобалтийском Старграде‑Ольденбурге. Железная гривна с молоточками обнаружена при раскопе одной из ранних староладожских «больших построек», в которой даже ученики Клейна ‑ Г.С.Лебедев и В.П. Петренко ‑ увидели в 1985 г. аналог святилищам южнобалтийских славян (другой его ученик И.В. Дубов эту постройку в 1995 г. охарактеризовал как «уникальная находка», т.е. насколько она также не вписывалась в представления археологов, «с младых лет» запрограммированных на отыскание «норманского» в русских древностях)[59]. В той же Ладоге в 2008 г. была обнаружена отливка для «молоточков Тора», хотя в Скандинавии, констатирует А.Н. Кирпичников, их не найдено ни одной: «Вещь уникальная, даже в Скандинавии ее пока не обнаружили»[60] (тогда же в слое середины X в. была найдена, говорит перед этим археолог, «часть литейной формы для отливки сокола». А сокол ‑ это символ южнобалтийских реригов‑ободритов, соседей вагров‑варягов на востоке. Именно в их землях К. Мармье записал легенду о приходе на Русь сыновей короля реригов Годлава Рюрика, Сивара и Трувора. Но сокол ‑ это и эмблема династии Рюриковичей).

И гривны с молоточками абсолютно согласуются с верованиями южнобалтийских славян, т. к. у весьма почитаемого ими божества Радигаста в руке «молот, на голове птица»[61]. У знаменитого Перуна, культ которого был широко распространен на Южной Балтике, оружием были молнии‑топорики. Именно у этих южнобалтийских богов и «заимствовал» Тор свой громовой молот, на что указывает его славянское название: Миольнир (Мьёлльнир)‑Молния (по‑шведски молния «blixt»). О теснейшем «взаимодействии» Перуна и Тора свидетельствует и один день их почитания ‑ четверг. В 1876 г. И.И. Первольф отмечал, что четверг у люнебургских славян (нижняя Эльба) еще на рубеже XVII‑XVIII вв. назывался «Перундан» (Perendan, Perandan) ‑ день Перуна, олицетворявшего в их языческих верованиях огонь небесный, молнию (по‑немецки четверг ‑ «Donnerstag», день Тора)[62].

И Перуну, а не Тору поклонялись новгородцы, которые вели себя «от рода варяжьска» и которые в Перыни над Волховом поставив ему идол. И Перуну, а не Тору поклонялась, как об этом говорит ПВЛ, варяго‑русская дружина и ее предводитель ‑ русский князь. Так, при утверждении договора 911г. византийцы «целовавше сами крест, а Олга водивше на роту, и мужи его по рускому закону кляшася оружьем своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьем богом...». В договоре 945 г. прямо прописано, как «некрещеная русь» Игоря должна подтвердить верность новому с византийцами миру: «полагають щиты своя и мече свое наги, обруче свое и прочаа оружья, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей...», а кто нарушит клятву, «будеть достоин своим оружьемь умрети, и да будеть клят от бога и от Перуна...». Когда же пришло время выполнить это условие, то «призва Игорь слы, и приде на холм, кде стояше Перунь, и покладоша оружье свое, и щиты и золото, и ходи Игорь роте и люди его, елико поганых руси...». В 971 г. дружина Святослава клялась соблюдать договор, заключенный с императором Иоанном Цимисхием, «да имеем клятву от бога, в негоже веруем, в Перуна и в Волоса, скотья бога, и да будем золоти яко золото, и своим оружьемь да исечени будем»[63].

При этом Перун, впрочем, как и Волос, совершенно не известен ни одному германскому народу. Но это ничего не значит для Клейна, который даже факт клятвы русской дружиной оружием в договорах преподносит в качестве доказательства норманства руси, ибо, уверяет этот «объективный исследователь», «клятва на оружии ‑ типично норманская»[64]. Да, скандинавы клялись на оружии, но эта клятва совсем непохожа на ту, которую приносила русская дружина. Так, скандинавский воин, вступая в дружину конунга, «преклонял колено, ‑ говорит Г.Джонс, ‑ и, положив правую руку на рукоять меча, клялся конунгу в верности и готовности принять за него смерть»[65].

Сама же клятва на оружии не является «типично норманской», т. к. оружие ‑ это не только инструмент убийства, но и сакральный предмет, наделенный сверхъестественными свойствами, и на нем, наверное, клялись все народы без исключения. Так, например, римский папа Николай I в письме болгарскому царю Борису I (ум. 907) пишет: «Вы утверждаете, что у вас был обычай всякий раз, когда вы собирались связать кого‑то клятвой по какому‑нибудь делу, класть перед собой меч, им и клялись»[66]. Если бы это известие попалось на глаза Клейну, то он и болгарского царя Бориса, и его ближайшее окружение, и их предков ‑ тюрков по происхождению ‑ непременно объявил бы норманнами. Как таковыми он объявляет, в силу своей ошибочной концепции, варягов и русов, не связанных со скандинаво‑германским миром. С этим же миром их не связывает, вопреки его желанию, и преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Восточной Европы, приписываемая норманнам: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу ‑ сломанные мечи обнаружены и в Гнёздовских погребениях».

И не связывает по той причине, что такой обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. ‑ начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно‑германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. «Общие поселения и могильники были обычным явлением. ‑ констатировал В.В.Седов. ‑ Совместное и длительное проживание двух этнических групп на одной территории вело и к сложению двуязычия в отдельных регионах, и к метисации населения» (к сказанному он добавлял, что вместе со славянскими и германскими племенами на одной территории проживали потомки кельтов и что «основным этносом в пшеворском ареале на всем протяжении развития этой культуры оставалось местное славянское население...»). Вместе с тем ученый подчеркивал, что «порча оружия и заостренных предметов ‑ типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически "умертвить" и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена»[67].

Ошибается Клейн, стремясь увязать исключительно только со скандинавами традицию погребения в ладье: «У скандинавов был обычай погребать воинов в ладье ‑ и под Смоленском, в Гнёздове обнаружены такие погребения». Так, Д.А. Авдусин в 1975 г. указал, что подобные погребения встречаются не только в Скандинавии и что части ладьи знаменовали карельские погребения даже в XX веке. Совсем недавно С.В.Перевезенцев напомнил, что на Руси еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях». О захоронении в ладье, как обряде, характерном для днепровских славян, говорит ПВЛ своим рассказом под 945 г. о первой мести Ольги за смерть мужа Игоря. Древлянские послы, прибывшие к ней со сватовством, были сброшены «в яму и с лодьею. Принкъши Ольга и рече им: "добра ли вы честь?" Они же реша: "пуще вы Игореви смерти". И повеле засыпати я живы, и посыпаша я»[68]. Принадлежи данный обряд только скандинавам, т. е., по рассказам норманистов, элите древнерусского общества, то вряд бы представительница этой элиты княгиня Ольга удостоила бы такой чести подданных, пусть даже и «лучыпих мужей» древлянских, быть погребенными так, как хоронили лишь знатных мужей ‑ князей, бояр, дружинников. И восточным славянам ладьи были прекрасно известны: они «рубили», как отмечает Константин Багрянородный, «моноксилы во время зимы», а затем переправляли их в Киев, где продавали росам[69]. Понятно, что рубили они однодеревки ‑ а этот процесс был очень трудоемким и требовал высокого мастерства ‑ не только на продажу, но и для себя, издавна используя их в своей повседневной жизни.

Стоит также напомнить выводы Г.С.Лебедева, что в шведских захоронениях IX‑XI вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, что обряд захоронения в ладье не был преобладающим и что сожжения в ладье, которое так красочно описал Ибн Фадлан, до эпохи викингов «в Швеции неизвестны»[70]. А захоронения в ладье объявляют норманскими потому, что они могли быть только у морского народа, следовательно, такая вот уж логика, только у норманнов. Как искренне, например, возмущался в 1875 г. А.А.Куник, адресуя свою гневную отповедь «сухопутным морякам» ‑ оппонентам и южнобалтийским славянам, в которых те видели варягов, «где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно норманнам, в течении одного столетия, успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско‑летских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам и живших по старинной, чудной привычке, сами по себе, да мог не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?»[71].

Миф о норманнах, как единственных мореходах VIII–XI вв., миф давний. Еще шведский норманист О.Верелий в 1672 г. утверждал, что его предки «обладали превеликой способностью к плаванию... и больше жили на воде, чем на полях». Эта идея очень быстро получила статус бесспорной истины, так что в 1735 г. Г.З.Байер мог спокойно сказать в своей знаменитой статье «О варягах», не ожидая даже намека на возражение, что «скандинавы в плаваниях толикое искуство и способность себе получили, что во всем тогдашнем веке никто с оными народами сравниться не мог»[72]. Но не только могли сравниться, но еще более превосходили скандинавов в морском искусстве южнобалтийские славяне, у которых первые в этом деле научились многому. И свидетельством тому служит заимствование ими у славян Южной Балтики, как указывал в 1912 г. известный зарубежный исследователь Г.Фальк, ряда морских терминов[73]. А по наиболее известному центру южнобалтийских славян, точнее, наверное, все же по их имени, «Балтийское море, ‑ констатировал в 1549 г. С.Герберштейн, ‑ и получило название от этой Вагрии», что прямо указывает на тот народ, который безраздельно господствовал на водах Варяжского моря.

Об отсутствии связей восточных славян со скандинавами‑мореходами говорит и тот факт, что в древнерусской морской терминологии полностью отсутствуют слова норманского происхождения[74]. Но при этом присутствует очень конкретная связь в традициях южнобалтийского и новгородского судостроения. Так, в 2009 г. А.В.Лукошков, опираясь на результаты проведенного в 2006‑2008 гг. поисково‑разведочного картирования дна рек Волхов, Нева, Лиелупе, Буллипе, Вента, нижнего течения Даугавы, Ладожского озера и Рижского залива, в ходе которого были обнаружены многочисленные останки деревянных судов, огласил оглушительно‑сенсационный для норманистов результат: «все найденные на территории и России и Латвии суда построены по южнобалтийской конструктивной схеме». Отмечая, что сравнение сохранившихся изображений и описаний русских судов XVI‑XVII вв. с изображениями судов, тогда же плававших по Рейну и Одеру, свидетельствуют о полной тождественности их конструкций и что результаты раскопок, проведенных в бассейне Рейна, позволили обнаружить останки судов VIII–XIII вв., которые имеют прямое сходство с плоскодонными судами, строившимися в регионе Новгорода в тот же период, исследователь заключил: «уже сегодня можно говорить о господствующем влиянии именно южнобалтийской судостроительной традиции на создание новгородских судов. Более того ‑ можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания». Вместе с тем Лукошков констатировал, что «не подтверждают распространения в новгородских землях скандинавкой судостроительной технологии и материалы сухопутных раскопок» и что «практически полное отсутствие деталей скандинавских судов особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии»[75].

Возвращаясь к «объективной» статье Клейна, Лебедева и Назаренко 1970 г., неимоверно усилившей «скандинавоманию» в советской науке, надлежит привести оценку, данную ей в 1975 г. Д.А.Авдусиным. А тогда археолог верно сказал, что она вызывает возражения «в методах привлечения источников и приемах освещения общеисторического фона». При этом он правомерно подчеркнул, что «для привлечения вещей к решению этнических проблем эти вещи должны быть сами этнически характерными или, по крайней мере, определимыми». В целом же концепция Клейна, Лебедева, Назаренко, отмечал А.Г.Кузьмин в 1970‑1980 гг., «вызывает сомнения и возражения в конкретно‑историческом плане». А именно, «если признать норманскими многочисленные могильники в Приладожье, на Верхней Волге, близ Смоленска, в Киеве и Чернигове, то станет совершенно непонятным, почему синтез германской и финской культуры (на северо‑востоке, например) дал новую этническую общность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей летописи нет германоязычных примесей...», «почему нет сколько‑нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси...». В 1998 г. историк так еще сформулировал одну из принципиальных неувязок археологов: «...Как из синтеза норманской и финской культур на Верхней Волге (где славяне якобы появляются значительно позднее норманнов) складывается славяно‑русский язык с характерными признаками смешения славянских и финских языческих верований»[76].

Забивать себе голову всеми этими «почему» и «как» Клейн, естественно, не намерен. И он будет говорить то, что всегда говорил, тем самым все дальше превращая русскую историю в приложение к шведской. А чтобы этого никто не разглядел, будет настойчиво твердить (а так он уже говорил и в 1965, и в 1999 гг.), стремясь к достижению так желанного ему единомыслия в варяго‑русском вопросе, «что на данном этапе весь спор в целом перенесен в основном в сферу археологии» и что «археологические источники будут главными». Да еще охотно напридумает кучу другого всякого добра про германских Вольдемаров и Людот‑Людвигов, про то, что первые русские «князья еще сохраняли много норманских черт»[77]. Вобщем всего того, на что так был щедр «ультранорманизм» XIX в., казалось, канувший в Лету. Так, М.П. Погодин уверял в 1846 и 1859 гг., что Олег ‑ «удалый норманн», Рогнеда ‑ «гордая и страстная, истая норманка», Мстислав Владимирович ‑ «истинный витязь в норманском духе» и т. д., и т. п.

Но что в действительности оказалось очередной фантазией норманистов. Ибо, как это на самом широком материале блестяще продемонстрировал С.А. Гедеонов, «мнимонорманское происхождение Руси» не отразилось «в основных явлениях древнерусского быта», в том числе в действиях и образе жизни первых князей. Но если Погодин, и читавший Гедеонова, и достойно полемизировавший с ним, в 1864, 1872 и 1874 гг. отказался, под воздействием его критики, от многих положений норманизма (ибо «самое основательное, полное и убедительное» опровержение данного учения принадлежит этому исследователю), вместе с тем говоря, что «призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими», что в Вагрии «заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси», что в Неманской Руси (а она была открыта Ломоносовым) в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, что финское название Швеции Руотси и шведский Рослаген не имеют отношения к имени «Русь»[78]. То Клейн, если и читал «Русь и Варяги» Гедеонова, то ничего в этой работе не понял или не захотел понять и принять. Вольному воля. Но для науки начала XXI в. такой «"ультранорманизм" шлецеровского типа», характерный для науки первой половины XIX столетия и «восторженный ультранорманизм» филолога А.А. Шахматова начала XX в., только во вред.

И если Гедеонова Клейн мог проигнорировать из‑за своего стойкого неприятия «русских патриотов», то мог бы заглянуть хотя бы в труды «нерусских патриотов» немцев Г.Эверса и Г.А. Розенкампфа, в первых десятилетиях XIX в. показавших несостоятельность утверждений о скандинавской основе Русской Правды. Как отмечал в 1839 г. норманист А.Ф. Федотов, записанный Клейном в антинорманисты, многие из возражений Эверса, сделанных Байеру, Тунманну и Шлецеру, «изложены на основании правил Критики самой строгой, так что некоторые положения поборников скандинавской родины нашей руси, решительно теряют доказательную свою силу»: «Напр. кто примет теперь в число доказательств сходство Правды Ярослава с законами скандинавскими..?». Тогда, кроме М.П. Погодина, наверное, никто не пытался реанимировать этот тезис Ф.Г.Штрубе де Пирмонта, выдвинутый в 1756 г. и с энтузиазмом затем поддержанный А.Л. Шлецером: «Шведские и датские законы удивительно имеют сходство с древнейшими рускими законами, известными под названием Руской правды, которые даны были новогородцам Руриковым праправнуком Ярославом» (норманист В.А. Мошин подчеркивал в 1931 г., что, «веря в особую политическую роль германцев в истории Европы, норманская школа априорно выводила древнерусский юридический быт из германского источника и каждое сходство, подмечаемое в Русской Правде и германских правдах, объясняла заимствованием»).

Но сегодня Клейн утверждает, что норманны на Руси «сумели насадить некоторые свои обычаи в государственном управлении, праве и культуре.... Некоторые законы Русской правды были аналогичны скандинавским ‑ суд 12 граждан, закон о езде на чужом коне, размер штрафа в 3 денежных единицы (в датском праве 3 марки, в русском ‑ 3 гривны) и т. д.». При этом не объясняя, что те же датские законы, как подчеркивал Эверс двести два года тому назад, в 1808 г. (затем в 1814), «выданы впервые только в 1240 году, во время Вальдемара II, следственно 223 годами позже Правды (Ярослава. ‑ В.Ф.), посему и не могли служить ей основанием»[79]. Вполне возможно, что этот факт Клейну неизвестен, как неизвестны и выводы норвежского слависта К.Сельнеса, в 1963 г. констатировавшего, что Русская Правда даже в младшей редакции «по духу и содержанию является более древней, чем скандинавские законы XII– XIII вв.», что она, являясь «типично русской» по языку и стилю, создана на «собственно русской почве», и что скандинавское право и древнерусское право «не совпадают в большинстве основных пунктов»[80].

К заключению Клейна об «аналогии» законов Русской Правды скандинавским законам примыкают другие, выявленные им же, «аналогии»: введенное русскими князьями «полюдье было копией норвежской "вейцлы" и шведского "ёрда".... У всех варварских обществ пиры занимают важное место в быту родовой знати, но своей избирательностью "почестей мир" русских былин очень близок к скандинавскому пированию, входившему в кодекс чести конунга и связывавшему его с дружиной. Со скандинавами пришли и их предания. Смерть "вещего Олега" от собственного коня соответствует смерти Орварра‑Одда от коня Факки в исландской саге и в некоторых английских сказаниях»[81]. Итак, у всех варварских народов была привычка есть и пить, дышать и умирать. И все это было ими заимствовано (скопировано) у скандинавов, потому что они ели и пили, дышали и умирали. В своих легковесных рассуждениях Клейн, ведомый норманизмом, уподобляет сходства в традициях и эпосе славян и скандинавов их прямому тождеству и генетической связи. Тогда как в жизни многих народов, разделенных тысячами километров и океанами, можно найти много очень похожего, но это похожее не родственно между собой. Так, например, сюжет о хитрости, посредством которой Олег в 882 г. захватил Киев (назвался купцом), был известен египтянам, грекам, римлянам, персам, западноевропейцам, монголам[82].

Да и повторяет Клейн те сказки, в которые наша наука могла еще верить в первой половине XIX в. ‑ времени, по характеристике В.А. Мошина, «наибольшего расцвета» «ультранорманизма», «наиболее выразительными представителями» которого являлись О.И.Сенковский и М.П. Погодин. Так, Сенковский утверждал, как уже говорилось, что летописец «составил значительную часть своей книги» из саг. Погодин рассказывал во многих работах, что саги «были одним из источников Нестора», которому шведы наговорили «сказок известных также на севере»: о колесах кораблей Олега, о его смерти, о сожжении Ольгой Искоростеня «и другие баснословные известия, в которых есть однакожь историческое основание», «они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки»[83].

Вопрос, в таком случае абсолютно закономерно заданный С. А. Гедеоновым: «Но тогда значит Нестор понимал и читал по‑шведски?», Погодин, понятно, оставил без ответа. Гедеонов, ожидая такое «убедительное молчание», продемонстрировал оригинальный характер летописных преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогиеды и др.). И «сказание об Ольгиной мести, ‑ констатировал он, ‑ народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д.И.Иловайский обращал внимание на тот факт, что рассказ ПВЛ повествует о сожжении Ольгой столицы древлян Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Гаральдом Смелым тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил и в этом случае закономерный вопрос: «Кто же у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется тем, продолжал он далее, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город[84]. Но это сложно только для, по характеристике Клейна, «дилетантов». Если же задействовать всеобъясняющую логику археолога, как он ее задействует в описании русской истории, то все предельно просто: Чингисхан ‑ это потомок норманнов.

Примечания:

5. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 283; Штрубе Ф.Г. Слово о начале и переменах российских законов (в торжественное празднество тезоименитства Елизаветы Петровны в публичном собрании Санкт‑Петербургской Академии наук 6 сентября 1756 г.). ‑ СПб., [1756]. С. 3‑4, 6,11,13,15,17, 26; его же. Рассуждения о древних россиянах. ‑ М., 1791. С. 120‑125; Пекарский П.П. История... Т. I. С. 346, 624, 628; то же. Т. И. С. 361‑362; Летопись Российской Академии наук. Т. I. 1724‑1802. ‑ СПб., 2000. С. 376.

6. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 675‑677; то же. Т. 9. С. 616, 621‑624, 626‑630, 939‑940, 942‑947; Биляр‑ скийП.С. Указ. соч. С. 124‑125, 140, 142‑144; Пекарский П.П. История... Т. I. С. 357‑359; Летопись жизни и творчества М.В.Ломоносова. С. 137, 154‑156, 160, 165‑168; Летопись Российской Академии наук. Т. I. С. 355,366‑367,369, 371‑375, 377.

7. Миллер Г.Ф. Краткое известие... Июль. С. 7‑9; его же. О народах издревле в России обитавших. С. 64, 84‑90, 92‑93; Фомин В.В. Ломоносов. С. 289‑290.

8. Stender‑Petersen A. Op. cit. Р. 241‑242; Шаскольский И.П. Норманская теория в современной буржуазной историографии // «История СССР», 1960, № 1. С. 224‑226; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 4, 13, 17‑18; его же. О роли норманнов в Древней Руси в IX‑X вв. // Les paus du Nord et Buzance (Skandinavie et Buzance). ‑ Uppsala, 1981. S. 205; Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 86, 107, 132, 177, 207, 216‑217, 279.

9. Авдусин Д.А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу // СС. Вып. XX. Таллин, 1975. С. 148; Клейн Л.С. Феномен советской археологии. ‑ СПб., 1993. С. 52, 81 89; его же. Норманизм ‑ антинорманизм; его же. Спор о варягах С. 10, 91‑92, 96‑99, 109, 123, 162, 171, 224; Данилевский И.Н. Указ. соч. С. 75.

10. Клейн Л.С. Норманизм ‑ антинорманизм; его же. Спор о варягах С. 7,11‑12, 91‑92, 95‑99, 140, 142, 171, 261‑262, 276‑279.

11. Соловьев С.М. История России... Кн. 1. Т. 1‑2. С. 251; Томсен В. Указ. соч. С. 115; Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. ‑ СПб., 1908. С. 326; его же. Очерк древнейшего периода истории русского языка // Энциклопедия славянской филологии. Вып. И. ‑ Пг., 1915. С. XXVII, XXX; его же. Введение в курс истории русского языка. ‑ Пг., 1916. С. 67‑68; его же. Древнейшие судьбы русского племени. ‑ Пг., 1919. С. 43‑45, 53‑64; Готье Ю.В. Железный век в Восточной Европе. ‑ М., 1930. С. 248.

Date: 2015-11-13; view: 346; Нарушение авторских прав