Петрухин и Мурашова как специалисты по творчеству Ломоносова и варяго‑русскому вопросу 1 page

В 2002 г. Е.С. Галкина констатировала, что Петрухин «крайне произвольно» интерпретирует исторические источники[96]. Но он также крайне произвольно интерпретирует, в силу тех же причин, что и Клейн ‑ тенденциозности и простого незнания огромной историографии варяго‑русского вопроса, источники историографические, точнее, приписывает им то, чего в них нет. Так, очень странно слышать от него, что Ломоносов был приверженцем этимологической конструкции, отождествлявшей «по созвучию варягов и полабское племя вагров», тогда как историк вообще не упоминает последних (только раз и мимоходом у него в «Древней Российской истории» названа Вагрия). Да и в варягах Ломоносов видел не какой‑то конкретный народ, а общее имя, прилагаемое ко многим западноевропейцам (а его правоту подтверждают источники, включая самые ранние[97]). «Неправедно рассуждает, ‑ объяснял он, а эту мысль затем всемерно поддержал С.М. Соловьев, ‑ кто варяжское имя приписывает одному народу. Многие сильные доказательства уверяют, что они от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем».

И собственно варягов‑русь Ломоносов выводил не из Вагрии и от вагров, а из иного места Балтики. Совершенно справедливо обращая внимание на название устья р. Немана Руса, наш гений заключил, что именно здесь жили варяги‑русь («на восточно‑южном берегу Варяжского моря, при реке Русе, которая от сих варягов русских свое имя имеет...») и что от них Рюрик и был «призван на владение к славянам...» (при этом он указал на наличие русского имени и в других районах балтийского Поморья: «Литва, Жмудь и Подляхия исстари звались Русью, и сие имя не должно производить и начинать от времени пришествия Рурикова к новгородцам, ибо оно широко по восточно‑южным берегам Варяжского моря простиралось от лет давных», Роталия‑ Русия в западной части Эстонии, «россанами» назывались рюгенские славяне)[98]. Не менее странно слышать от Петрухина, что «вагры и варяги уже были отождествлены в сочинении немецкого ученого Фридриха Томаса...», и в чем ему видится «заказной характер». Но о ваграх как варягах говорили ‑ тоже по заказу? ‑ С.Мюнстер с С. Герберштейном за 173 и 168 лет до 1717 г., когда Томас, оспорив мнение о скандинавском происхождении Рюрика, отстаиваемое его земляком Г.Ф. Штибером, вывел его из славянской Вагрии[99].

Петрухин, именуя С.А. Гедеонова «любителем российских древностей» («любителем старины»), т.е. непрофессионалом, а мысли Д.И.Иловайского характеризуя как «одиозные» построения, в целом более чем нелестно отзываясь об их «кондовом антинорманизме», тем самым показывает, что он навряд ли читал как их работы, так и работы тех, кто их все же читал и размышлял над ними. Ибо высочайший уровень профессионализма Гедеонова ‑ выпускника историко‑филологического факультета Петербургского университета, крупнейшего знатока ранней русской и европейской истории ‑ особенно подчеркивают отзывы норманистов и особенно тех, кого он критиковал. Так, А.А. Куник увидел в нем решительного противника, «замечательно‑ проницательного критика», который, «кроме того, что строго держится в границах чисто ученой полемики... не слегка берется за дело, а после довольно обширного изучения источников и сочинений своих противников, старается решить вопрос новым способом». В связи с чем ученый, немец по национальности, духу и культуре назвал труд Гедеонова «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», опубликованные в 1862‑1863 гг. (в 1876 г. вышло их переработанное и расширенное переиздание «Русь и Варяги»), «в высшей степени замечательным» и прямо признал, что против некоторых его доводов «ничего нельзя возразить».

Да еще при этом сказав, что некоторые антинорманисты, «главным образом г. Гедеонов, беспощадно раскрыли слабые стороны норманской школы, которые вызывали противоречие. Само дело от этого только выиграло» (Куник мысль о полезности борьбы норманистов и антинорманистов, как им подчеркивалось, для подлинной науки, т. е. все же не для той, что придумана норманистами, и к которой он пришел благодаря Гедеонову, проводил затем и в частных случаях. Так, в письме к известному специалисту в области южнорусских древностей Ф.К. Вруну от 29 декабря 1870 г. он воскликнул: «was ware die echte Wissenschaft ohne kampf!»). Хотя, как говорил историк в адрес норманизма, «трудно искоренять исторические догмы, коль скоро они перешли по наследству от одного поколения к другому». «Нет сомнения, что норманисты» (а Куник использовал, если привести формулировку Клейна, это «клише советской пропаганды...», и «норманистом» именовал, как уже отмечалось, даже Нестора‑летописца) разбирали, по его словам, «главные свидетельства не с одинаковой обстоятельностью и не без пристрастия» и приписывали скандинавам «такие вещи, в которых последние были совершенно невиновны».

И, переходя от слов к делу, сам принялся за «искоренение исторических догм», в 1862 г. заметив в отношении своей монографии «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen» (Призвание шведских родсов финнами и славянами. Bd. I‑II. ‑ SPb., 1844‑1845), сыгравшей огромную роль в закреплении норманизма в мировой науке и чьи положения повторяют нынешние норманисты, что «я должен теперь первую часть своего сочинения объявить во многих местах несоответствующею современному состоянию науки, да и вторую часть надобно, хоть в меньшей мере, исправить и дополнить». А какое значение придавал книге в момент ее написания и выхода автор, видно из его письма Погодину, в котором он сообщает, что «нарочно» включил в ее состав «те главы, которые посредством обдуманных лингвистических исследований, связанных историческими доказательствами и основанных на твердых принципах сравнительной словено‑нормандской грамматики, направлены к тому, чтобы навсегда защитить оспариваемые положения русской и польской истории от всех лжемудрствований и неточных неграмматических этимологий», и что имена русских князей, «русские» названия днепровских порогов и др., по крайней мере большей частью соответствуют древнесеверным и что во многих из них «чисто шведские звуковые законы явно бросаются в глаза».

И эти «чисто шведские звуковые законы» тогда настолько «явно бросались в глаза» Кунику, что он в имени Владимир окончание на мир посчитал заимствованным от гото‑германского и «с высокой долей вероятности» отнес к скандинавам былинного Илью Муромца. Но прошло совсем немного времени, был издан труд Гедеонова, и под его влиянием исследователь, отмежевываясь от тогдашних любителей фамильярничать с русскими древностями, с легкостью фокусника превращавших их в скандинавские, уже решительно заявил: «...Я не принадлежу к крайним норманистам» и «вовсе не думаю норманизировать древнюю Русь...». Под тем же влиянием Куник окончательно убедится в полнейшей невозможности доказать правоту норманизма на историческом поле, что и заставит его обратиться за решением чисто исторического вопроса к той области, где, используя натяжки и подмены, это можно попытаться сделать. И в 1875 г. он резюмировал: «После того как, по крайней мере в русской науке, признано невозможным разрешить варяго‑русский вопрос чисто историческим путем, решение его выпадает на долю лингвистики...»[100].

Другой принципиальный оппонент Гедеонова М.П.Погодин также во всеуслышание сказал, что после Г. Эверса у норманской системы не было «такого сильного и опасного противника» как Гедеонов и что его исследование «служит не только достойным дополнением, но и отличным украшением нашей историко‑критической богатой литературы по вопросу о происхождении варягов и руси. Он осмотрел вопрос со всех сторон, переслушал всех свидетелей, сравнил и проверил все показания, много думал о своих заключениях»». И также открыто, как и Куник, признал несостоятельным ряд принципиальных догматов норманской теории. Особенно впечатляюще обрисовал урон, нанесенный Гедеоновым безраздельно господствующему тогда норманизму, и в силу того весьма самодовольному, норманист Н.Ламбин. Гедеонов, подытоживал он в 1874 г., «можно сказать, разгромил эту победоносную доселе теорию... по крайней мере, расшатал ее так, что в прежнем виде она уже не может быть восстановлена». И уже сам, под воздействием критики Гедеонова чуть ли не полностью разочаровавшись в норманской теории (а четырнадцатью годами ранее он называл летописца «первым, древнейшим и самым упорным из скандинавоманов»), вел речь о ее «несостоятельности», что она доходит «до выводов и заключений, явно невозможных, ‑ до крайностей, резко расходящихся с историческою действительностью. И вот почему ею нельзя довольствоваться! Вот почему она вызывала и вызывает протест!».

В 1931 г. норманист В.А. Мошин подытоживал, что труд Гедеонова ‑ «одно из самых солидных исследований в этой области, а самое научное и наиболее критическое из всех выступивших против норманизма», что его критика «сильно пошатнула основания норманской терии» и что «беспристрастный исследователь» Гедеонов «похоронил "ультранорманизм" шлецеровского типа», побудив тем самым «ученых к новым наблюдениям над языческой культурой восточных славян, результатом чего явилось создание сложной картины истории русской культуры в ее непрерывном естественном развитии». Да и иностранные норманисты отмечали, например, датчанин В.Томсен, что сочинение Гедеонова, «по крайней мере, производит впечатление серьезной обдуманности и больших познаний...». В 1960 г. и Л.С.Клейн говорил, что «Гедеонов был очень сведущ в лингвистике, и его критические замечания заставили даже лингвиста Куника поколебаться в некоторых скандинавских этимологиях»[101].

В 1904 г. академик А.А. Шахматов, рассуждая о Сказании о призвании варягов, подчеркнул, что «здравая критика, внесенная в понимание его Эверсом, Костомаровым, Гедеоновым, Иловайским и другими, показала всю шаткость основания, на котором строили свое здание норманисты». В 1931 г. Мошин, решительно отвергая распространенное мнение о низкой ценности трудов анти‑ норманистских, констатировал: «Эверса, Костомарова, Юргевича, Антоновича никак нельзя причислять к дилетантам, а, по моему мнению, этот эпитет нельзя приложить и к Иловайскому, филологические доказательства которого действительно слабы, но который в области чисто исторических построений руководился строго научными методами, и доказал свою большую эрудицию в русской истории прекрасным трудом "История России".... Некоторые же открытия Иловайского, осветив по новому различные моменты древнейшей истории Руси, получили всеобщее признание, и заставили даже наиболее упорных его противников внести в свои конструкции необходимые корректуры».

Норманиста Мошина, прекрасного знатока историографии варяжского вопроса, ценившего труды предшественников все же не по тому, кто их написал ‑ «свой» (норманист) или «чужой» (антинорманист»), а по качеству доказательной базы pro et contra, заставили высказаться в защиту названных историков, по его словам, «краткие характеристики» этого вопроса, попадающиеся «в учебниках и популярных трудах по русской истории». Не только не дающие, подчеркивал он, «действительной картины его развития, но часто страдающие значительными и вредными ошибками». Такими же значительными и вредными ошибками была полна и та историография, по которой только и получил представление об истории разработки варяго‑русской проблемы археолог Петрухин. Так, в 1983 г. И.П. Шаскольский отозвался о фундаментальном труде Гедеонова «Варяги и Русь», составившем эпоху в науке, очень нелестно: в этом произведении «советский антинорманист» почувствовал «налет дилетантизма». В 1993 г. А.П.Новосельцев вел речь о «посредственности типа Иловайского», «который очень вольно обращался с фактами...», и что теория Гедеонова о тождестве варягов с южнобалтийскими славянами «ни одним серьезным ученым не была принята»[102].

Петрухин, принадлежа, конечно, к «серьезным ученым» и потому выставляя историка Гедеонова непрофессионалом, в 2009 г. обвинил его еще и в подлоге: «Дело доходит до прямых мистификаций: так, Ипатьевской летописи приписывается фраза, повествующая о неких сербских князьях "съ кашуб, от помория Варязкаго, от Старого града за Кгданьском" (Гедеонов 2004: с. 142)». Ибо, по его категоричному тону, «ничего подобного в Ипатьевской летописи нет...». Почему же нет. В Ермолаевском списке Ипатьевской летописи (с. 227 издания 1843 г., и эта страница указана Гедеоновым), отмечено, что польский король Пшемысл II был убит (1296) за смерть своей первой жены Лукерии, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго». Стараясь дискредитировать антинорманистов всяческими неправдами, Петрухин представляет их не только мистификаторами, но полными невеждами в вопросах, хорошо известных неисторикам, буквально на глазах и без какого‑либо смущения передергивая факты. Так, внушает он, Фомин утверждал на конференции в Эрмитаже в мае 2007 г., что «летопись не знала ничего об Англии, ибо в космографическом введении говорится лишь о Британии (Вретаньи)», и что он при этом игнорирует тот «исторический факт, что сам киевский князь Мстислав носил английское имя Гаральд, будучи сыном английской принцессы‑беженки». Но Фомин, а материалы этой конференции изданы (а Петрухин лично слушал его выступление), лишь заметил, нисколько не касаясь англо‑русских связей XI–XII вв., что земля «Агнянска» ПВЛ указывает не на Англию, которая именуется в летописи «Вротанией», «Вретанией», «Британией», а на южную часть Ютландского полуострова[103] (этот сюжет помещен в самом начале первой части настоящей монографии).

Как специалиста‑археолога Петрухина характеризует его «норманско‑хазарская» концепция, в которой псевдоскандинавские погребения в камерах занимают центральное место и через призму которой он несколько десятилетий псевдореконструирует историю Киевской Руси. И эта псевдореконструкция настолько не соответствует источникам, что вызывает протест даже у ученых, не сомневающихся в норманстве варягов. Так, в 2000 г. византинист Г.Г.Литаврин отметил, что Петрухин (а вместе с ним и его соавтор Д.С.Раевский, специалист по скифам и «семантики изобразительного искусства Евразии в древности») несколько преувеличивает роль норманнов на Руси и что он не имеет оснований для вывода о заметном «хазарском компоненте» в русской культуре, т. к. «нет решительно никаких доказательств того, что их влияние на духовную культуру и политическую систему Древней Руси был сколько‑нибудь глубоким и длительным». Но доказательства Петрухину вообще‑то и не нужны. Потому что есть его личное мнение. Его и достаточно. И согласно которому, большие курганы Черниговщины (Черная Могила и Гульбище) насыпаны с соблюдением скандинавских обычаев, а в Черной могиле (60‑е гг. X в.,) всем надлежит видеть, если они, конечно, не хотят прослыть либо всего лишь простыми «любителями старины», либо приверженцами «кондового антинорманизма», захоронение знатного русского дружинника «скандинавского происхождения» («русского феодала варяжского происхождения»), осуществленное небывалым славяно‑норманно‑хазарским сообществом того времени: «славяне, норманны и хазары возвели своему предводителю единый монумент»[104].

Большой курган Черная могила вошел в науку как погребальный памятник норманна посредством X. Арбмана. И вошел потому, что шведский археолог отнес ‑ так ему захотелось ‑ к скандинавским мечи, которые являются франкского производства и которые имели самое широкое хождение по всей Европе (они найдены там, где скандинавов никогда не было). Отнес он к скандинавским и два орнаментированных рога‑ритона. Но при этом признав, что орнаментация обеих оправ носит не скандинавский, а восточный характер, что весь остальной погребальный инвентарь, от шлема до одежды, чужд скандинавской материальной культуре, что в кургане не найдено скандинавских женских украшений и что погребенная здесь женщина, видимо, не носила традиционной скандинавской одежды. И все эти допуски и натяжки Арбмана в отношении Черной могилы английский археолог П.Сойер привел в 1962 г. в качестве ярчайшего примера тенденциозной аргументации.

Но выдумки Арбмана были приняты Петрухиным (в 2003 г. он представил погребальный комплекс кургана как «настоящую модель Вальхаллы») и приняты, несмотря на то, что в 1960‑1970‑х гг. антрополог Т.И.Алексеева констатировала отсутствие в Черниговском некрополе германских (норманских) особенностей. Да и сам он в 1981 г. отмечал, что Черная Могила и Гульбище, видимо, содержали сожжение в деревянных камерах, что довольно редко встречается в Скандинавии, но обычно для Черниговщины. В 1998 г. В.В.Седов указал, что особенности обрядности Черной Могилы: «предметы вооружения и конского снаряжения на кострище были сложены грудой, остатки кремации с доспехами были собраны с погребального костра и помещены в верхней части кургана ‑ не свойственны скандинавам, но имеют аналогии в других дружинных курганах Черниговской земли»[105].

Яркий пример тенденциозной аргументации Петрухин демонстрирует и оценкой вышеупомянутых двух серебряных фибул, открытых в Киевском некрополе. Ибо, несмотря на отмеченный М.К.Каргером факт использования одной из них не по прямому назначению (застежка), а как подвеска‑медальон, несмотря на заключению Т.И.Алексеева о совершенном отсутствии у погребенных в камерах Киева германских черт, несмотря на наличие славянских височных колец «волынского типа», представлявших собой специфический женский племенной убор восточных славянок, он убеждал ив 1981, и в 1995 гг., что эти «фибулы свидетельствуют о скандинавском этносе погребенных» двух киевских знатных дам (и увидел в височных кольцах в их могилах факт отражения процесса ассимиляции норманнок, доказательство их местных связей и принадлежности «к древнерусской крещеной знати»), А в 1998 г. на основе одного ложного заключения Петрухин вывел другое ложное заключение: «придворные дамы Ольги» были скандинавского происхождения. И в 2008 г. он все также говорил о скандинавских дружинных древностях X в. в гнёздовских курганах и Киевском некрополе[106].

Манеру трактовки археологического материала Петрухин перенес на работу с русскими летописями, в связи с чем говорит не то, что там есть на самом деле, а что ему, как норманисту, видится: что имеются данные «прямых источников о скандинавском происхождении названия русь...», что что «варяги для Нестора ‑ жители Скандинавии...», что «летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя «русь» имеет варяжское (скандинавское) происхождение...», что он согласовывал предания «о происхождении руси из Скандинавии... с общим этноисторическим контекстом», что летопись содержит предание «о варяжском ‑ скандинавском ‑ шведском происхождении руси...»), что летописцы были «первыми "норманистами"» (последнее в соавторстве с Е.А. Мельниковой)[107]. В той же манере он совместно с той же Мельниковой «анализирует» и труд Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середина X в.), утверждая, что для него народ «росов» тождественен со скандинавами и противопоставлен славянам как дружина, пользующаяся скандинавским языком. Но император не отождествляет русь со скандинавами (у него даже нет такого слова), да и о ее языке молчит совершенно. Хотя будь он неславянским, то венценосный автор этот факт, в силу очень хорошего знания при византийском дворе реалий русской жизни, обязательно бы отметил. Отметил бы еще и потому, что свой трактат Константин писал для сына Романа, будущего императора, желая ознакомить его, как сказано во вступлении, с нравами, происхождением, торговлей, военной силой, союзами и т. д. варваров, с которыми контактировали византийцы. И посему был обязан дать ему о последних самую полную информацию, ибо от того зависело будущее Византийской империи.

Для археолога Петрухина, естественно, нет сомнений, что «русские» названия порогов «имеют прозрачную скандинавскую этимологию», «наиболее удовлетворительно этимологизируются из древнескандинавского (до диалектного распада) или древнешведского (с восточноскандинавскими инновациями) языка»[108]. Но будь он сторонником иной версии этноса варягов и руси, то с неменьшим бы энтузиазмом декларировал «прозрачность» иной этимологии. Хотя бы той же мексиканской, о которой, иронизируя двести лет назад над «счастливыми» объяснениями «словоохотливых изыскателей» «русских» названий порогов из скандинавского, славянского и венгерского, сказал Г. Эверс. Призрачность выводов Петрухина показывает тот факт, что, согласно сагам, скандинавы появляются в Византии лишь в конце 20‑х гг. XI в., в связи с чем они ничего не могли сообщить Багрянородному, скончавшемуся за 70 лет до этого ‑ в 959 году. А время появления норманнов в Империи установил крупнейший византинист XIX в. В.Г.Васильевский, не сомневавшийся в скандинавском происхождении варягов. Он же отметил, что византийские источники отождествляют «варангов» и «русь», говорящих на славянском языке, и отличают их от норманнов[109].

Саги, отразившие историю скандинавов, перечеркивают домыслы о скандинавских названиях днепровских порогов еще и тем, что, согласно их показаниям, норманны абсолютно не знали знаменитого Днепровского пути, так хорошо известного нашим варягам. Как установил в 1867 г. В.Н. Юргевич, саги хранят «совершенное молчание... о плавании норманнов по Днепру и об его порогах». В связи с чем он задал весьма уместный в таком случае вопрос: «Возможно ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и нигде не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирородного, обычном пути руссов в Константинополь?». Ученик Л.С.Клейна Г.С.Лебедев вынужден был признать в 1985 г., что путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился», и объяснял это тем, что он представлял собой явление восточноевропейское, и норманны познакомились с ним лишь тогда, когда он уже сложился «как центральная государственная магистраль». Иначе говоря, познакомились с ним тогда, как давно сложилась вся его топонимическая номенклатура, которая в первую очередь охватывала пороги, становившиеся огромным испытанием для всех, кто хотя бы раз прошел через них, и что, естественно, оставляло в памяти неизгладимый след[110]. Вместе с тем следует заметить, что в сагах присутствует описание того пути, которым норманны ходили вокруг Европы в Константинополь. Так, норвежский конунг Сигурд Иорсалафари, идя в 1110 г. в Иерусалим, проследовал мимо Англии, Испании, через Гибралтар, мимо Сицилии и оказался в пределах Малой Азии. Побывав в святом городе и других местах, он сел на корабль в Акрсборге (современная Акка) и прибыл в Миклагард. Называют саги и маршрут очень близко прилегающий к Восточной Европе. Например, в 1107 г. конунг Сигурд, сын Магнуса Босого, оставив в Константинополе свой корабль, «домой в Норвегию поехал он по Венгрии, Саксонии и Дании...»[111].

Для наглядности демонстрации ошибочности утверждений Петрухина по поводу «русских» названий днепровских порогов следует привести пример с Волгой и ее отражением в античной картографии. Самым первым надежным источником, зафиксировавшим довольно точное расположение этой реки и ее название, является «Географическое руководство» Птолемея (середина II в. н.э.), где дано описание ее течения и впадения с севера в Каспийское море, упомянут левый приток Волги, очевидно, Кама, даже отмечена близость русел Дона и Волги в их среднем течении. При этом, как подчеркивает А.В.Подосинов, район Волги «для греческих и римских авторов на протяжении почти всей античности и раннего средневековья оставался практически terra incognita. Так далеко на северо‑восток Европы сами античные купцы едва ли доходили, а сведения, попавшие в их кругозор, они получали от посредников ‑ скифо‑сарматских племен...». Довольно странная ситуация. Греки через посредников получили и донесли в своих памятниках весьма близкую к реальности картину о Волге, на которой они никогда не бывали, и в тоже время скандинавы, которым отдается пальма первенства в открытии Днепровского пути и активная его эксплуатация на протяжении нескольких столетий, совершенно ничего не знают о нем.

Но норманисты прилагают все усилия, чтобы показать, как якобы скандинавы заходили далеко вглубь Восточной Европы и как якобы они, по словам М.Б.Свердлова, «великолепно знали» ее географию. Так, Подосинов, говоря, что Волгу можно видеть в названии p. Olkoga скандинавского трактата конца XIII ‑ начала XIV в., считает, что именно со скандинавами, активно осваивавшими путь по Волге, пришли в Западную Европу сведения о ней, до того там неизвестные. А ведя речь об Эбсторофской карте (XIII в., Нижняя Саксония), на которой в Восточной Европе размещена река «Олхис, называемая также Волкаис», он утверждает, что представления картографа о Восточной Европе весьма путаны (река впадает в Северный океан, на ней размещены Новгород и Киев) и что «в этих западно‑ и северноевропейских упоминаниях названия Волги позволительно усматривать участие скандинавов ‑ варягов‑руси ‑ в торговых и военных контактах восточных славян с поволжскими народами»[112]. Но если принять посылку ученого, что сведения о Волге, отразившиеся на этой карте, были получены от скандинавов, то тогда приходится констатировать, что они к ней и близко не подходили, а имели представление о величайшей реке Восточной Европы только в том виде, которое они могли получить только через многочисленных посредников и только через десятые руки.

В целом, насколько смутно представляли себе скандинавы Русь, т. е. насколько они ограниченно пребывали ‑ по численности и по времени ‑ на территории Восточной Европы, видно по такому принципиально важному факту, что, согласно сагам, столицей Руси предстает Новгород[113]. А упоминания о Киеве в сагах очень немногочисленные. Кроме того, что город стоит на Днепре, они не содержат о нем, замечает М.Б.Свердлов, демонстрируя «великолепное» знание скандинавами географии Восточной Европы, «никаких других обстоятельных и тем более достоверных сведений...»[114]. И это тогда, когда в «Хронике» Титмара Мерзебургского (ум. 1018) очень подробно рассказывается о столице Руси Киеве, а Адам Бременский, описывая в 70‑х ‑ 80‑х гг. XI в. морской путь из южнобалтийской Юмны (Волина) в Новгород, отмечал, что от Юмны «за 14 дней под парусом приходят в Новгород на Руси. Столица последней ‑ Киев, который соперничает с царствующим градом Константинополем»[115].

А на каком языке все же получил Константин Багрянородный сведения о порогах, видно из того, что он дважды пишет «лрах, тогда как и он сам, и другие византийцы, ‑ обращал внимание С. А. Гедеонов, ‑ всегда передают славянское г своим у». В связи с чем историк заключил, что император «передает не русское г в слове порог, а вендское h в словeprah...», и охарактеризовал его информатора либо новгородцем, либо южнобалтийским славянином. В 1985 г. М.Ю. Брайчевский к «русским» названиям днепровских порогов привел убедительные параллели из осетинского (аланского) языка, вместе с тем подчеркнув, что из германских языков нельзя объяснить ни одного из них[116].

Уровень своего «исторического анализа» Петрухин демонстрирует и тем, что объявляет недостоверным, по причине лишь несоответствия норманской теории, следовательно, своим воззрениям, сообщение сирийского автора VI в. Псевдо‑Захария (или Захария Ритора), в «Церковной истории» которого назван народ «рус» (hros), живущий к северу от Кавказа. Хотя о пребывании русов в южных пределах Восточной Европы в доваряжскую эпоху свидетельствуют многие византийские (речь о некоторых из них уже шла) и восточные авторы. Стоит также привести слова, сказанные в 1939 г. А.П.Дьяконовым по поводу этих hros и показывающие надуманность настойчивого разговора археолога о легендарном характере их упоминания у Псевдо‑Захария: «Собственные имена народов обычно не создаются фантазией даже в легендах, а скорее являются реальной точкой отправления для создания легенд»[117]. Этот же уровень Петрухин демонстрирует утверждением, что поход руси на Каспий начала X в. (между 911 и 914) сильнейшим образом напоминал «морские набеги викингов на Западе, в империи Каролингов: разграбив побережье Каспия, русы укрылись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были разбиты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами». Довольно близко ‑ но независимо ‑ к тому, как в 1841 г. вводил в науку очередной весомый норманистский аргумент «ультранорманист» М.П. Погодин: «Обстоятельства русского нападения на берег Каспийского моря и росского на Константинополь одни и теже с нападением норманнов на берега всех европейских морей, и доказывают их одно северное происхождение, а не восточное»[118].

И объявляя недостоверным то, что было в истории, Петрухин в качестве достоверного преподносит то, что в ней отсутствовало. Так, по его заверениям, долженствующим показать масштаб действий скандинавов в балтийском регионе, следовательно, на Руси, «Волин поморян входил в зону скандинавской колонизации... Рюген и устье Одера также были колонизированы в эпоху викингов...». Но на Рюгене‑Руси скандинавы если и появлялись, то только в том случае, о котором говорил Саксон Грамматик в рассказе о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского населения Балтики (его храм находился в столице ругов Арконе): «Даже соседние государи посылали ему подарки с благоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивления его, принес в дар чашу искуснейшей отделки...»[119].

Date: 2015-11-13; view: 422; Нарушение авторских прав