Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание

Многие полагают, что сегодня мы вновь вернулись к старинной эпохе наци­онального государства. После 1945 года его суверенитет, говорят они, утра­чивал свою актуальность вследствие распространения транснациональных властных сетей — прежде всего сетей глобального капитализма и постсов­ременной культуры¹. Некоторые постмодернисты развивают данный тезис дальше, заявляя, что таким образом ставится под угрозу определенность и разумность современной цивилизации, одной из главных опор, для которой служит прочное, одномерное понятие абсолютного политического суверени­тета, воплощенного в нации-государстве. В исторической же сердцевине со­временного общества, наднациональном Европейском Сообществе (ЕС), по- видимому, все еще теплится особая вера в тот аргумент, что национально- политический суверенитет разрушается. Поэтому время от времени здесь возвещалось о фактическом отмирании национального государства — хотя для подобного взгляда более уместной метафорой из области жизненных цик­лов, вероятно, был бы «благородный выход в отставку». Ученый-политолог Филиппе Шмиттер утверждает, что, при всей уникальности европейской дей­ствительности, ее дальнейший прогресс, оставляющий позади фазу нации- государства, в большей степени отвечает общим тенденциям, поскольку «со­временный контекст неуклонно благоприятствует преобразованию госу­дарств либо в конфедерации, либо в кондоминиумы, либо в федерации разного состава и разной структуры»². Возможно, большинство сегодняш­них авторов еще не настолько твердо определили свою позицию. Тем не ме­нее многие из них — и почти все те, кого я буду цитировать далее, — убеж­дены, что нация-государство в Европе переживает упадок и что это свиде­тельствует о ее более повсеместной тенденции к «уходу на покой».

Действительно, в ЕС, которое будет в центре моего внимания, вырабаты­ваются новые политические формы, чем-то напоминающие хорошо забытые старые, — это подтверждают их латинские обозначения, используемые Шмиттером. Это вынуждает нас пересмотреть свои представления о том, ка­кими должны быть современные государства и отношения между ними. Но, кроме того, я хотел бы кратко остановиться еще на двух основных регионах развитого капитализма, а также на не столь развитом мире. Я покажу, что ослабление нации-государства в Западной Европе является незначительным, специальным, неравномерным и уникальным. В менее развитых частях мира нации-государства, находящиеся в процессе становления, в данный момент также ведут себя нерешительно, но по иным, сугубо «до-современным» при­чинам. На большей территории планеты нации-государства все еще разви­ваются или по крайней мере стараются достичь этого. Европа не есть буду­щее всего мира. Государств в мире много, и они сохраняют разнообразие как в своем нынешнем устройстве, так и в общих траекториях жизненных цик­лов. Те немногие из них, которые уже близки к угасанию, являются отнюдь не старцами, а скорее детьми, лежащими в колыбели.

ЕВРОПЕЙСКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ФОН

Суверенное территориальное национальное государство очень молодо. Мно­гие политические теоретики и специалисты в области международных от­ношений относят зарождение «одномерных» суверенитетов территориаль­ных государств к XVI или XVII столетиям³. Это связано с тем, что теорети­ки уделяют слишком много внимания заявлениям идеологов монархии, а специалисты по международным отношениям интересуются лишь суверени­тетом во внешней политике, который возник раньше других аспектов совре­менного суверенитета. Однако если придерживаться последовательной со­циологической точки зрения, территориальный государственный суверени­тет появился гораздо позже, а достиг своей зрелости и вовсе недавно.

В течение трех последних веков государство колоссальным образом при­бавляло в размерах и масштабе влияния. К началу XVIII века образования, которые мы зовем «государствами», делили свои политические функции с другими органами — церквями, местной аристократией и иными корпора­тивными институтами. Целые области общественной жизни не знали при­сутствия государства или каких-либо иных политических сил. До XVIII века государства играли весьма скромную роль. Они ведали дипломатией и не­большими войнами с внешним врагом, а внутри страны лишь занимались беспорядочным администрированием высших уровней правосудия и подав­ления. Монархи могли заявлять о своих амбициозных намерениях, но дос­тигали они крайне немногого. И только в союзе с церквями они стали про­никать в многочисленные аспекты общественной жизни, кипящей за воро­тами их «дворов».

Тем не менее в период между XIII и XVIII столетиями европейским госу­дарствам постепенно удалось монополизировать единственную функцию — военного насилия. Однако в XVIII веке эта военная функция перестала быть единственной. К 1700 году государства потребляли около 5% ВНП в мирное время и 10% в военное⁴. Но к 1760 году эти показатели выросли соответствен­но до 15 и 25%, а к 1810 году — до 25 и 35%. На данный период армии охва­тывали порядка 5% всего населения. Эти показатели по 1810 году идентич­ны показателям по двум мировым войнам XX века и самым высоким в мире показателям в наши дни — то есть по Израилю и Ираку.

Подобные данные и сравнения позволяют нам правильно оценить масш­таб преобразований в XVIII веке. Поначалу играя почти ничтожную роль, государства внезапно грубо и зримо вторглись в жизнь своих подданных, об­ложив их налогами, воинской повинностью и в дальнейшем пытаясь поста­вить их энтузиазм на службу собственным целям. Государства превращались в клетки, прутья которой ограничивали свободу его подданных. Теперь мас­сы больше не могли оставаться политически индифферентными, как в про­шлом. Этому способствовало современное развитие капиталистического гражданского общества, которым в Европе, Северной Америке и Японии не­уклонно сопровождался подъем современного государства. Они требовали изменения условий жизни в своих клетках. Они требовали политического гражданства и выражали новые националистические идеологии — сначала мужчины, буржуазия и господствующие религиозные и этнические группы, а затем женщины, крестьянство, рабочий класс и меньшинства.

В XIX веке внешние войны немного утихли, но гражданство в сочетании с промышленным капитализмом породило потребность в целом ряде новых государственных функций для набирающих силу гражданских обществ. Сперва государства стали обеспечивать финансовую поддержку основных систем коммуникации, а затем систем всеобщего образования. И то и другое способствовало сплочению ряда гражданских обществ, в какой-то мере уже ограниченных территорией государств. Далее государства создали системы здравоохранения, затем последовали первые инициативы, приведшие к со­временным системам социального обеспечения. Соединенные Штаты Аме­рики, по сравнению с большинством европейских стран, запаздывали с на­циональной интеграцией, поскольку это был большой континент, пережив­ший гражданскую войну и имевший в то время весьма слабую федеральную власть. Массовые войны XX века способствовали распространению нацио­нализма, углублению экономического планирования и развитию нацио­нальных систем всеобщего благосостояния. Благодаря компромиссам, дос­тигнутым в сфере классовой борьбы, гражданство, по известному выраже­нию Т. X. Маршалла, стало не только политическим, но и социальным.

Граждане, зачастую ведомые рабочими движениями, превращались в насто­ящих питомцев зоопарка, зависимых от своих клеток и эмоционально к ним привязанных. Расширение политического гражданства и появление граж­данства социального пришлось на период, захвативший все начало XX века. Именно в это время, и большей частью в Европе, зародились первые настоя­щие нации-государства. Другие возникли позднее; особенно сильная и вне­запная волна этих процессов прокатилась по всем континентам после 1945 года. На сегодняшний день существование даже старейших из таких госу­дарств еще не превысило средней продолжительности человеческой жизни; в большинстве же своем они куда более юны, а многие еще только борются за право родиться.

В последние двадцать пять лет мы наблюдали, как с некоторыми возмож­ностями национальных государств происходили неолиберальные и трансна­циональные превращения. Хотя кое-какие из этих возможностей все еще находятся в процессе развития. В течение этого же последнего времени го­сударства играли все большую роль в регулировании интимных частных сфер жизненного цикла и семьи. Государственное регулирование отношений меж­ду мужчинами и женщинами, насилия в семьях, заботы о детях, абортов и личных привычек, ранее считавшихся частным делом, таких, как курение, продолжает возрастать. По-прежнему играют заметную роль государствен­ные меры, направленные на защиту потребителя и окружающей среды, а активисты из числа феминисток и «зеленых» требуют еще большего учас­тия государства в решении этих проблем. Кроме того, в XX веке централь­ная власть стала гораздо сильнее местной. Региональные барьеры внутри наций-государств утратили былое значение, чего нельзя сказать разве что о нескольких «малых нациях» — коренных представителях Каталонии и Кве­бека. Национальные системы образования, средства массовой информации и потребительские рынки продолжают подтачивать местечковую психоло­гию, сплавляя социальную и культурную жизнь в единство, являющееся национальным даже в мельчайших своих проявлениях. И когда мы следим за Олимпийскими играми или иными событиями и зрелищами, пробужда­ющими в нас националистические эмоции, нам трудно поверить в то, что национальному государству приходит конец.

Таким образом, закат национального государства не носит всеобщего, по всеместного характера. В каких-то отношениях оно все еще развивается. Однако, даже несмотря на некоторую сдачу позиций под натиском над-на- циональных сил, которые я далее кратко проанализирую, оно все еще рас­ширяется за счет местных, региональных и особенно относящихся к приват­ной сфере сил. В современном национальном государстве идея суверенитета остается актуальной, как никогда. Просто милитаризм, инфраструктуры коммуникаций, экономическое, социальное и семейное законодательства и отчетливое ощущение принадлежности к национальной общности слились в единый жесткий институт. Все-таки та легкость, с которой многие соци­альные исследователи недавнего прошлого приходили к выводу о том, что изучаемое ими «общество» представляет собой национальное государство, была обязана весьма красноречивой действительности.

Однако общество, взятое извне, никогда не было просто национальным. Оно было также транснациональным, то есть включало в себя отношения, которые свободно простирались за национальные границы. И еще оно было геополитическим — включающим в себя отношения между национальны­ми единицами. Транснациональные отношения возникли не в «постсовре­менный» период, — они накладывали ограничения на суверенитет госу­дарств всегда и везде. Геополитические отношения ограничивают суверени­тет тех государств, которые связаны взаимными обязательствами и согла­шениями, и еще более неотвратимо — суверенитет государств более слабых.

Ни капиталистическая экономика, ни современная культура никогда в сколько-нибудь значительной степени не были сдерживаемы национальны­ми границами. Транснациональный характер капитализма особенно ярко проявлялся на ранней промышленной стадии его развития, которая отли­чалась практически свободным движением труда и капитала и тем, что зоны наиболее бурного развития приходились на приграничные или граничащие друг с другом области, такие, как страны Бенилюкса, Богемия и Каталония. Хотя в 1880—1945 годах промышленность переживала национальную фазу развития, финансовый капитал, как правило, всегда оставался в значитель­ной мере транснациональным. «Гражданское общество» того времени ощу­щало свою культурную принадлежность не просто, и даже не в первую оче­редь, к «Англии», «Франции» или «Испании». Его общностью также были «христианство», «Европа», «Запад» и «белая раса». Культурные артефак­ты — такие, как «романтическое движение», «реалистическийроман», «вик­торианский» стиль мебели, симфонический оркестр, опера и балет, «модер­низм» в искусстве и дизайне, а теперь еще и мыльные оперы, джинсы, рок- музыка и постмодернистская архитектура, — тоже имели широкое, транс­национальное распространение. Национальный суверенитет всегда был ограничен, с одной стороны, капиталистическим, с другой, культурным транснационализмом.

Однако после 1945 года экономический и культурный транснационализм, безусловно, вырос в еще большей степени. Капитализм, по словам Сьюзен Стрейндж, превратился в «капитализм казино», чьи денежные ресурсы бы-

13-2035 стро распространяются по миру через сложную сеть институтов, которые частично ускользают от государственного экономического планирования, а частично придают ему «интернациональный» характер⁵. Массовые переме­щения и электронные средства массовой информации почти подтвердили пророчество Маршалла Маклюэна о «всемирной деревне» — во всяком слу­чае, «Кока-Кола», «Бенеттон», а также Чарльз и принцесса Ди в мгновение ока обрели мировое значение. Капитализм и культура сливаются в то, что марксистский критик культуры Фредерик Джеймисон назвал «постсовре­менным гиперпространством»⁸, охватывающим мир безотносительно наци­ональностей и территорий, раздробленных, но объединяемых капиталисти­ческой логикой извлечения прибыли. Как мы в дальнейшем увидим, Евро­па, эта небольшая, густонаселенная зона с очень похожими друг на друга странами, пронизана им и приведена к общему знаменателю в совершенно особой степени.

Послевоенные геополитические преобразования тоже были молниеносны­ми; они происходили двумя неожиданными скачками в начале и в конце хо­лодной войны. Мы тогда балансировали на лезвии бритвы: холодная война могла разрушить нас, но этого не случилось. Однако исчерпание военного противостояния к 1945 году, сменившееся холодной войной, способствова­ло необычайному потеплению внутренних отношений между странами За­пада, а крах его основного врага в 1989—1992 годах впервые привел к уни­кальному отсутствию и всякой угрозы извне. Война между великими дер­жавами, и особенно между основными европейскими державами, кажется, уже далеко позади. Стало меньше того агрессивного, массового национализ­ма, который вызвал в XX веке столь разрушительные последствия, — впро­чем, на периферии Запада он по-прежнему сохраняется, и его агрессивность имеет более символическое значение, требуя от граждан соблюдения неко­торых обязательств по отношению к ненавистным представителям менее раз­витого мира. Отсутствие угрозы позволило западному и ряду бывших ком­мунистических режимов ослабить свою военную мощь, что говорило о зна­чительном и обнадеживающем снижении мирового влийния национального государства.

Однако эта геополитическая трансформация приняла в Европе совершен­но невиданные размеры. Европа может служить моделью будущего более мирного мира — конечно, если такому будущему вообще суждено сбыться. События, центром которых являлась Европа, — две мировые войны и одна холодная — положили конец великодержавным претензиям в этом регио­не планеты. С 1945 года западноевропейские суверенитеты были в геополи­тическом смысле несколько ограничены добровольной зависимостью этих стран от Соединенных Штатов Америки, а восточноевропейские — вынуж­денной зависимостью от Советского Союза. После 1945 года Европе больше не приходилось себя защищать. Огромные области Западной Германии, ее главной экономической силы, в течение сорока пяти лет были заняты ино­странными войсками численностью в 350 ООО человек. Противились этому лишь немногие немцы, и свое возмущение они выражали только тогда, ког­да видели пьяных солдат. Другие европейские члены НАТО в его высшем командовании представлены весьма слабо. Все зависят от американской обороны Европы, окончательного контроля над которой они не имеют. По­этому западные европейцы в сфере военных расходов в среднем достигли уровня примерно 3% от ВНП — это половина от уровня США и всего мира и самая малость по историческим меркам. Их государства несколько дегра­дировали, живя в гармонии миролюбия без всякой необходимости выпол­нять то, что исторически считалось главной государственной функцией и основным источником агрессивного национализма, — поддерживать воен­ную мощь, достаточную для самозащиты. Эта региональная особенность в огромной степени способствовала их развитию в направлении сотрудни­чества.

ЕВРОПЕЙСКОЕ СООБЩЕСТВО

ЕС занимает куда меньшую территорию, чем Соединенные Штаты, но име­ет значительно большую численность населения. Его многочисленные стра­ны (сейчас их двенадцать, а скоро, вероятно, станет два десятка) в главном похожи друг на друга: все это страны развитого капитализма, христианства, либеральной демократии, и практически в каждой из них левоцентристским социал-демократическим партиям противостоят правоцентристские консер­вативные либо христианские. Вышеназванные транснациональные и геопо­литические силы беспрепятственно проникают в их жизнь, способствуя бо­лее тесной кооперации, чем в какой-либо иной части планеты.

Кооперация началась в новом геополитическом сердце Европы — во Фран­ции, Западной Германии и странах Бенилюкса. Их металлургический союз расширился до размеров Европейского Экономического Сообщества (ЕЭС), число членов и масштабы которого постепенно росли. Задача его оставалась экономической и заключалась в либерализации торговли и содействии боль­шей интеграции промышленного производства. Эти старания имели успех, хотя, чтобы достичь его, Сообществу, в частности, приходилось на каждом шагу откупаться от протекционистского, раздробленного сельскохозяйствен­ного сектора.

До 1980-х годов ЕС и национальное государство почти полностью совме­щались. ЕС являло собой просто-таки исключительный пример мирных гео­политических договоренностей, характеризовавших капиталистический мировой порядок после 1945 года. По их условиям, представители прави­тельств стран — членов ЕС заседали в его комитетах и вырабатывали согла­шения, которые затем предстояло ратифицировать либо отвергнуть суверен­ным национальным правительствам. На самом деле история ЕС явилась не чем иным, как своего рода инициативой двух держав. По мнению Перри Андерсона, всем ее передовым вехам в значительной мере способствовали двусторонние соглашения между Францией и Германией⁷. Поскольку Фран­ция и особенно Германия могли предложить другим странам свои ресурсы, большинство последних охотно мирились с их лидерством. Национальные государства по-прежнему следовали своим суверенным интересам, ничем не рискуя. Но в течение 80-х годов политические нормы ЕС стали более непос­редственно вмешиваться в суверенные дела составляющих его государств. Что же представляли собой эти разрушительные для суверенитета полити­ческие функции?

Политические функции Европейского Сообщества

Маастрихтский договор, подписанный в декабре 1991-го, дает на это простой ответ: он провозглашает контроль ЕС фактически во всех областях полити­ки. От поверхностного взгляда на данное положение может создаться впе­чатление, что ЕС является поистине сверхгосударством. Текст договора был обнародован еще до того, как по нему в 1992 году проголосовали датчане и французы, и им это не понравилось. Большинство его статей является чис­той риторикой. ЕС так странно устроено, что служащие его аппарата в боль­шинстве своем оказываются убежденными европейскими федералистами. Они создают документы федералистской направленности, которые затем под­писываются национальными политиками, многие из которых не разделяют подобных ценностей. Чтобы сделать выводы о реальных функциях ЕС, мы должны взглянуть на статьи Маастрихтского договора, которые уже вопло­щаются в жизнь серьезными организациями. В них мы выявим три суще­ственных обстоятельства, ограничивающих национальные суверенитеты⁸.

Законодательство. Как известно, большинство законов ЕС являются «вто­ричными», так как поначалу они в основном служили дополнением нацио­нальных законодательств. Но в 80-е годы правительства его членов переста­ли ограничиваться простым признанием законов и административных по­ложений друг друга и принялись «приводить их к стандарту», что предпо­лагало существенный пересмотр национальных законов. Сегодня правитель­ства уже привыкли объявлять своим парламентам о том, что такой-то наци­ональный закон противоречит закону Сообщества и требует пересмотра. ЕС также осуждает нарушение своих законов странами-членами, хотя это не всегда ведет к изменению их поведения. Так называемый вторичный закон в известном смысле ограничил государственный суверенитет, — впрочем, почти во всех случаях за это скорее ответственны его технические детали, нежели общие правовые положения.

Наиболее общие законы Сообщества опираются на правила Европейского Суда. Диапазон этих последних тоже расширился главным образом за счет деталей и, вероятно, будет расширяться и далее, поскольку общественная жизнь и культура стран в составе ЕС становятся все более одинаковыми. Но данные руководства имеют столь объединительное значение лишь потому, что государства подчиняются им добровольно, и потому, что эти отдельные государства со значительными вариациями применяют их в сфере собствен­ного управления.

Содержание европейского законодательства, особенно законов вторичных, прежде всего связано с двумя исходными задачами ЕЭС — либерализацией торговли и стандартизацией и интеграцией производства. Они в массе дета­лей регулируют сущность товаров, покупаемых и продаваемых в Сообществе, постепенно распространяя свое действие на такой товар, как труд, с особой тщательностью регулируя ограничения по занятости. Следовательно, их яд­ром остается экономическая политика, расширяющаяся в связи с тем, что прежде ограниченная экономическая деятельность сегодня переросла в бо­лее обширную экономическую жизнь. А это, в свою очередь, произошло из- за того, что капитализм стал охватывать более разнообразные потребитель­ские рынки с более профессионально дифференцированной рабочей силой. Развитая капиталистическая экономика превращает в товар все больше ас­пектов жизни, и ЕС просто стало средством управления ими в своем регионе.

Единый рынок⁹. Единым Европейским актом 1986 года были установле­ны временные рамки для ликвидации всех барьеров, мешающих передви­жению людей, товаров и услуг по пространству ЕС. Этот акт должен был пол­ностью реализоваться до 31 декабря 1992 года. Полная реализация слегка затягивается, но в целом можно считать его выполненным, хотя британские, ирландские и датские власти пока не торопятся обеспечить свободу переме­щения людей и животных через свои границы (новое французское правитель­ство сейчас тоже склоняется к тому, чтобы не спешить с этим). Данный Акт практически отменяет внутренние границы Сообщества. Усиленный стать­ями Маастрихтского договора, он должен в значительной степени способство­вать появлению общеевропейского гражданства. Возможно, он также при­ведет к формированию нового общеевропейского полицейского ведомства. Если государство больше не может принимать самостоятельных решений по своим собственным границам, это, безусловно, означает эрозию его сувере­нитета. А первичным очагом данной эрозии, как мы выяснили, является экономическая политика, распространяющаяся на жизни всех европейцев как производителей и потребителей.

Европейская валютная система (ЕВС). Стремление к единой валютной системе, кульминацией которой стала единая валюта, означает существен­ную утрату традиционного ключевого суверенитета государства в монетар­ной сфере, контроля над производством денежных знаков. Оно также огра­ничивает ту власть в области макроэкономического планирования, прояв­ление которой считалось неотъемлемой прерогативой государств в течение большей части XX века, хотя и она подрывается развитием транснациональ­ного капитализма. Его правила конвертации валют всегда предполагали деф­ляционную экономическую стратегию, отличную от социального кейнсиан- ства и/или конкурентной девальвации, поддерживаемой многими прави­тельствами на протяжении XX века. Отчасти эта тенденция основывалась на почти полном единодушии стран — членов Сообщества по данной пробле­ме, а отчасти — на их геополитических отношениях взаимовлияния. Уэйн Сэндхолтц отмечает, что этот путь был вымощен предшествующими само­стоятельными решениями практически всех государств отказаться от тра­диционного кейнсианства¹⁰. В таких странах, как Италия и Испания, валют­ный союз, безусловно, позволяет властям оправдывать непопулярные моне­таристские меры необходимостью принадлежности к вожделенной «совре­менной» Европе. Германия по геополитическим соображениям также стала во главе движения за единую валютную систему, полагая, что это отвечает ее национальным интересам.

Однако сегодня некоторые государства начали сомневаться в необходимо­сти валютного союза. Многие из немцев стали предсказывать, что развитие ЕВС повлечет за собой потерю их национального суверенитета, и это суще­ственно ослабляет их приверженность данной системе. Британия и Италия получили разрешение отделиться от ЕВС, Дании было позволено сделать то же самое в будущем, а Испания и Ирландия дополнили ее правила своими решениями, отдающими старыми добрыми конкурентными девальвациями. Европейский Валютный Союз планировал, что единая валюта будет введена во всех странах в 1997—1999 годах. Это оказалось невозможным, и многие даже считают, что теперь этого уже никогда не произойдет. Чтобы данная цель была достигнута без тяжелых последствий, вероятно, должно наступить какое-то общее экономическое возрождение, дополненное куда более высо­кой степенью стандартизации экономик и экономических политик, чем се­годня, — впрочем, по этому вопросу также существуют глубокие разногла­сия между «экономистами» и «монетаристами». И конечно, источником того определенного прогресса, который все же произошел в данной области, опять же являются экономические преобразования.

Совокупные усилия в этих трех сферах, несомненно, подорвали суверени­тет отдельного национального государства. В еще большей мере этому спо­собствовали основные конституционные изменения, определенные Мааст­рихтским договором. Он в огромной степени расширил диапазон избиратель­ной системы «квалифицированного большинства» в ущерб единогласию. Чтобы принять новое постановление, теперь необходимы голоса пятидесяти четырех из семидесяти шести членов, причем каждая из стран имеет не бо­лее десяти голосов. Для принятия постановления по блокированию какого- либо законодательства требуется согласие трех больших государств и боль­шего числа меньших стран. Впрочем, голоса, поданные от одной страны, по- прежнему подаются единым национальным блоком, способствующим скорее стабильным соотношениям геополитических сил государств, чем развитию единого «транснационального» сверхгосударства.

Таким образом, ЕС, по существу, остается ведомством экономического планирования. С расширением рынков европейской продукции оно вырабо­тало свою сложную сеть потребительских правил, разнообразную структу­ру занятости и замысловатый набор финансовых средств. Все эти правила имеют исключительно техническое и капиталистическое значение. Европей­ские институты похожи на тайные общества, и в них в первую очередь лоб­бируются интересы бизнеса и торговых объединений. Профсоюзы и профес­сиональные организации гораздо слабее, а интересы церквей и других вто­ростепенных институтов не лоббируются практически нигде. Прямое влияние мер ЕС на повседневную политическую жизнь стран в его составе весьма ограничено. Предписания, относящиеся к продукции и рынкам, ред­ко затрагивают массовую аудиторию — кроме тех, которые просто бесят французских фермеров, а также шуток ЕС на тему о том, кто имеет право продавать товары под маркой «шерри», «шампанское» или «мороженое». Наиболее важные акты, касающиеся свободы передвижения и валют, име­ют существенные последствия. Когда таковые становятся очевидными для всех, то они вызывают споры и распри. Пока европейская экономика стре­мительно развивалась, государства довольно легко приходили к почти еди­нодушным решениям. Они редко расценивали некоторую эрозию суверени­тета как признак его «утраты», — экономический рост был главной целью ЕЭС и остается основным объектом деятельности Сообщества. Хотя в перио­ды экономического спада переговоры и улаживание отношений в рамках Сообщества имеют тенденцию к пробуксовыванию. Его дальнейший про­гресс, по-видимому, будет зависеть от роста — этой платы за подрыв сувере­нитетов.

Государство как целое не является, как думал Маркс, организацией, при­званной управлять коллективными делами буржуазии; государство способ­но делать гораздо больше. Однако ЕС — именно такая организация. На про­тяжении XX века политические партии и национальные государства, вдох­новляемые итогами двух мировых войн, сумели придать взаимоотношениям классов институциональный характер. Что составляет куда большую про­блему по мере дальнейшего шествия капитализма по всему миру — так это отношения национального с транснациональным. После 1945 года возник ряд институтов, предназначенных регулировать данные отношения, и ЕС является самым сильным в своем регионе эквивалентом таких институтов — то есть глобальной корпорации, Международного Валютного Фонда (МВФ), Мирового Банка и Всеобщего соглашения о тарифах и торговле (ГАТТ). Ев­ропа — это крупнейший рынок в самом малом из трех основных капиталис­тических регионов. Она делится на множество схожих, миролюбивых госу­дарств. ЕС стало представлять собой «ограниченные по взаимному согласию суверенитеты» в большей мере, чем сопоставимые с ним всемирные инсти­туты. Однако оно значительно шире трактует и исполняет те же самые фун­кции, что и они.

Однако есть несколько областей, в которых ЕС не проявляет особого инте­реса Оно практически не обеспечивает коммуникационных инфраструк­тур — что является одной из традиционных (и, как правило, относительно бесспорных) основ государственной деятельности. Если Европа выйдет из со­стояния упадка, то эта функция будет расширена. ЕС вмешивается в нацио­нализированную промышленность только в тех случаях, когда дело касает­ся субсидируемых монополий, предлагающих свой товар в честной конку­ренции с предприятиями других стран, то есть, несколькими государствен­ными предприятиями Южной Европы. Весь объем государственного сектора (размер которого в разных странах различен) при этом остается незатрону­тым. Затраты ЕС существенны только применительно к аграрному сектору, но даже там они ничтожны по сравнению с расходами национальными. ЕС никогда не вторгалось в классовые или иные отношения между группами, например в регулирование трудовых отношений, общественного порядка, ре­лигии или благосостояния, хотя оно активно проявляет себя в тех ситуаци­ях, когда уровень благосостояния и рынок труда отражаются на политике образования. Оно не улаживает проблем морали, семьи или тендерных от­ношений, — это было бы слишком чревато конфликтами с заинтересован­ными государствами. Как только оказывалось, что региональные меры сво­дятся к перераспределению, они начинали постепенно сокращаться. В иных случаях попытки социального перераспределения даже не предпринимались. Да, есть довольно расплывчатая «социальная» восьмая глава Маастрихтс­кого договора, но правительство Тэтчер отказалось подписывать даже ее, и ЕС не стало оказывать на нее принудительного воздействия. Британия не подчиняется данной главе, что свидетельствует о весьма невысоком значе­нии социальных вопросов для ЕС. Дефляционная строгость требований ЕС к единству финансовой политики, конечно, превосходит ее заинтересован­ность в каких-либо реальных социальных целях. ЕС едва ли имеет право пе­нять на Великобританию как на единственный источник «социального дем­пинга».

ЕС должным образом даже не культивирует искреннего чувства принад­лежности к Европе или гражданства в ней. Полномочия Страсбургского пар­ламента невелики, коэффициент участия в его работе обычно не превышает пятидесяти процентов, и в жизни европейцев он не играет заметной роли. Как свидетельствуют опросы общественного мнения, Брюссель, этот центр исполнительной власти, считается чем-то вроде бюрократического Левиафа­на. Что в каком-то смысле несправедливо, поскольку управленческий аппа­рат ЕС невелик и насчитывает всего 17 ООО человек — меньше, чем муници­пальные власти Мадрида, — причем одну четверть его составляют перевод­чики. Но в другом смысле данное сравнение очень точно: это чисто техни­ческий механизм, безразличный к массовым чувствам и привязанностям европейцев. Европейцу повсюду присуще особое культурное ощущение, рас­пространяющееся на все страны в составе ЕС и подкрепляющееся в повсед­невной жизни благодаря мириадам «городов-близнецов», студенческих об­менов, профессиональных и научных конференций и возможностей для про­ведения отпуска. Эта культурная принадлежность существует бок о бок с сильной и неизбывной национальной преданностью, основная и единствен­ная «слабость» которой проявляется в существенном снижении агрессивной ксенофобии. Сегодня быть «европейцем» означает быть добрым, благород­ным и цивилизованным. Подобная европейская идентичность могла бы по­служить мобилизующим фактором для реализации «паневропейской» поли­тики и общественных задач. Однако таковые отсутствуют. Большая часть

13*—2035 национальной политики касается налогов, мер повышения доходов, благо­состояния, моральных вопросов и внешнеполитических кризисов. Все это отнюдь не считается и не является сферой интересов ЕС. Поэтому полити­ческие партии по-прежнему имеют всецело национальную организацию и почти абсолютно национальные ориентиры. Даже референдумы, которые замышлялись как общеевропейские, в действительности превращались в вотумы доверия действиям национальных правительств.

Более того, две важнейшие сегодня для современного государства, да и почти для всех остальных государств, функции ЕС на себя не взяло. Как за­метил во время войны в Персидском заливе один бельгийский министр, ЕС — это гигант в экономике, карлик в политике и ничтожный червяк в военном отношении. У него нет функции коллективной обороны и слабо развита фун­кция определения внешней политики. По условиям Маастрихтского дого­вора, в его рамках может строиться межправительственная политика, судь­ба которой решается единогласно, а не квалифицированным большинством. Французские и немецкие власти формируют небольшие совместные силы обороны, но лишь в порядке двусторонних переговоров. Американское тво­рение — НАТО — имеет иной состав, хотя в него входят и некоторые члены ЕС. Западноевропейский Союз мог бы приютить европейское ведомство обо­роны, но члены его и ЕС также не совпадают — Дания, Греция и Ирландия в него не входят. Некоторые европейцы выступают за широкие обязатель­ства в сфере военной защиты, однако две ядерные державы — Франция и Британия отказываются от участия в общем контроле над этим оружием и ревностно сохраняют свои индивидуальные представительства в Совете Бе­зопасности ООН. Отдельные государства в основном поддерживают собствен­ную военную и внешнюю политику. Однако под давлением финансовых со­ображений и ввиду отсутствия внешней угрозы уровень европейского мили­таризма продолжает снижаться. Английский социолог Мартин Шоу пред­сказывает народному милитаризму, институциональным выражением которого является всеобщая воинская повинность, скорый конец. Войска, по его убеждению, станут меньше числом, совершеннее в техническом смыс­ле, профессиональнее и будут несколько удалены от гражданского обще­ства". Пока же единственной геополитической силой, способной координи­ровать оборону, остаются Соединенные Штаты Америки. Большинство ев­ропейских государств с небольшими потерями для себя отметились в войне в Заливе. Но где же была их реакция на потрясение собственных границ — в Югославии, — когда Соединенные Штаты (до поры до времени) являлись не столь заинтересованной стороной, как в Заливе? До чего же все измени­лось с тех пор, как в 1914 году был убит по политическим мотивам австрий­ский эрцгерцог! Теперь создание сил обороны не просто ведется где-то вне пределов ЕС, но оно и в целом носит весьма плачевный характер.

Таким образом, Европа далека от того, чтобы слиться в единое или даже федеративное государство. Можно перечислить, какие различные организа­ционно-политические процессы характерны для трех основных типов выпол­няемых ею государственных функций. Во-первых, в сфере экономической политики суверенитет делится между ЕС и национальными государства­ми, — однако не в соответствии с какими-либо четкими «федеративными» либо «конфедеративными» конституционными принципами. Во-вторых, в других областях гражданской политики суверенитет большей частью, хотя и не полностью, остается в руках национального государства. В-третьих, в области обороны и внешней политики крайняя недостаточность действенного суверенитета наблюдается повсеместно. Всеобщий суверенитет сегодня раз­дроблен и жалок. ЕС дипломатически признано многими государствами и является аккредитованным наблюдателем при ООН, но то же самое можно сказать и о Ватикане. ЕС не имеет единого представительства или какого- либо подтверждения своего общего суверенитета в тех областях, которые оно контролирует. В демократическом обществе таковыми являются выборные органы исполнительной власти и суверенный парламент. Европа крайне да­лека от того и другого. Поэтому у нее нет и собственной конституции, кото­рая отчетливо регулировала бы сложные институциональные отношения. Ос­новные статьи ее вмешательств в национальный суверенитет не носят истин­но конституционного характера, то есть не нацелены на замещение одного суверенитета другим. Вместо этого они являются сугубо практическими, под­спудными и весьма затянутыми воплощениями в жизнь тех решений, кото­рые принимает Совет Министров, чья работа по принятию таковых частич­но отражает общий консенсус и частично — геополитический вес различных членов Сообщества. Вмешательства представляют собой рутинные ограни­чительные практики, например введение плотного набора требований к про­дукции или сужение диапазона колебаний валютного курса, разрешенного Европейским Валютным союзом. Государства-участники не настолько допол­няют друг друга, чтобы составить единое, организованное целое, подобное государству. В зонах конфликта ЕС действует в соответствии не с над-наци- ональными, а с геополитическими принципами, — то есть взаимными со­глашениями и юридическими альянсами между государствами.

Не так давно Британия, Дания и Франция потребовали для себя одной весьма разрушительной привилегии. Они определили основные меры ЕС как затрагивающие их «жизненные интересы» и заявили о своем праве не под­чиняться им. Британское правительство провозгласило свое принципиаль­ное несогласие с валютным союзом; французское правительство выступило против тарифной политики в области сельского хозяйства. Нам не дано знать, когда и чем окончатся эти споры. Но в декабре 1992 года датскому правительству было разрешено не считаться с валютной политикой и фор­мальным гражданством ЕС. Большинство членов ЕС может применить к го­сударству-раскольнику крайнюю санкцию — исключить его. Но она еще никогда не использовалась. А если бы использовалась, то мы бы знали, что ЕС — это новое мощное политическое образование, при всей общеизвестной узости диапазона его суверенной политики. В целом довольно беззубое, ЕС регулирует только капиталистическую активность в своем регионе. Оно яв­ляет собой образец истинно «европейского» регулирования, — но исключи­тельно для тех областей, где господствует традиционная геополитика. Оно пока еще не является ни государством, ни тем, что приходит ему на смену.

Будущее Европейского Сообщества

Что ждет его в будущем? ЕС может ослабнуть, а может упрочиться. Вряд ли произойдет его сужение или, того хуже, полный распад, поскольку эконо­мические последствия в этом случае для всех были бы просто трагически­ми. Ни одно из входящих в него государств сегодня не может покинуть его по каким-либо разумным соображениям, и в данный момент речь скорее идет об обретении им все большего числа членов. Другой крайностью могло бы стать неожиданное слияние наций-государств и ЕС в единое федеральное целое. Но есть ли какие-нибудь стимулы и мотивы для этого превращения? ЕС создавалось в целях гармонизации экономических отношений. Любые «выплески» его компетенции в иные государственные сферы изначально были ограничены. Да и в его экономической сфере существование ключевых и периферийных регионов, а также трудности в достижении валютного един­ства приводят к тому, что мы имеем Европу, движущуюся на «разных ско­ростях». С 1950-х годов в Европе господствовал ключевой франко-германс­кий альянс, на который преданно смотрели страны Бенилюкса, поскольку их экономика была неотделима от экономики этих двух государств. А вот британцы по-прежнему недоумевают, когда изучают карту. Где же мы на­ходимся, спрашивают они, — в Европе или в Атлантике? Италия остается двойственной целостностью, включающей Север и Юг и отличающейся со­вершенно особой системой правления (что еще мягко сказано). Другие южане еще беднее, и интеграция с Севером в дальнейшем будет представлять про­блему для них. Скандинавские соседи и Австрия богаты в не меньшей сте­пени, чем Германия, и вскоре они также вступят в ЕС. Хотя многие из них более заинтересованы в прогрессе собственной внутренней и внешней поли­тики, чем большинство его настоящих членов. У Европы проблемная вос­точная периферия. Она не имеет четкой восточной границы, и в ЕС нет оп­ределенного взгляда или системы мер, относящихся к данной области. Его деятельность в странах Восточной Европы незначительна по сравнению с теми проектами, которые осуществляет там одно-единственное государство в его составе — Германия. И, наконец, перед самой Германией, недавно объе­динившейся, имеющей экономику примерно тех же масштабов, что в быв­шем Советском Союзе, и колоссальное влияние в Восточной Европе, сегодня открываются новые возможности: теперь она может сыграть роль великой державы. Конечно, едва ли немецкие власти предпочтут этот путь членству в ЕС. Но уже есть признаки, указывающие на то, что Германия может вос­противиться дальнейшей эрозии своего национального суверенитета. Без доминирования Германии не было бы ЕС; без доминирования Германии су­ществующее ЕС не сможет развиваться вглубь. Как выразился Фелипе Гон- салес, глава испанского правительства, «если Германия выйдет из игры, то в итоге выйдем из игры и все мы»¹².

Таким образом, сегодня все больше говорит о том, что либо дальнейшая консолидация членов ЕС приостановится, либо у нас будет Европа разных степеней сближения и разных скоростей, ободряемая приходом все новых членов и созданием специальных объединений с другими соседями, хотя все это только расширяет, но не углубляет ее единство. Количество специаль­ных сотрудничающих ведомств может увеличиться внутри и вне ее новых границ. Можно надеяться, что у нас появится общеевропейское ведомство по охране окружающей среды, компетенция которого будет простираться как минимум до Урала (Чернобыль преподал нам серьезный урок географии). Более вероятной политической альтернативой, чем федерализм, нам пред­ставляются образования с меньшей однородностью территории и функций.

Европу ничто не подталкивает к образованию политического единства. По правде сказать, она скорее может вернуться к политическим образованьям, напоминающим, хотя и в гораздо более сложной форме, те, что существова­ли в раннефеодальные времена. Как и в те времена, Европа не имеет сегодня единого источника суверенитета. В ее рамках существуют различные поли­тические институты, регулирующие различные функции ее ядра — ЕС, и она включает в себя державы крайне различных потенциалов. У Европы есть готовые институциональные решения для конкретных проблем, таких, как оборона и окружающая среда, и она задумывается над созданием более силь­ных ведомств, соответствующих актуальному сочетанию функциональной и географической необходимости. В ней есть убежденные федералисты. Но проблемы выбора обороны, валюты и путей развития Восточной Европы слег­ка окорачивают этих федералистов и повышают вес прагматизма и целесо­образных решений.

Возросшая роль прагматизма может показаться вполне обоснованной, но вместе с ней возникает вопрос «дефицита демократии» в организациях Со­общества. Сейчас им скорее присущи тенденции к бюрократизму, нежели к демократии. Способна ли сама демократия контролировать их? Безусловно, нет, поскольку демократия как таковая возникла в форме суверенного на­ционального государства. Демократия явилась достижением государства как единого представительного органа. Федеральная версия демократии требу­ет строгого разделения суверенитета между многочисленными институтами: например, в конституции США это штаты и федеральное правительство, пре­зидент, две палаты парламента и Верховный Суд. Сделать ЕС демократичес­ким, при этом не передав ему определенную часть бывших государственных суверенитетов, невозможно. Но акт подобной передачи маловероятен.

Стоит ли нам проявлять беспокойство по этому поводу? Да, но только в том случае, если государства останутся такими же клетками, какими они были в XVIII, XIX и начале XX века, и если они будут представлять такую же угрозу для своих граждан или их соседей, как многие из государств тех эпох.

Европейское национальное государство лишилось ряда экономических функций в пользу ЕС, а заодно и нескольких функций обороны, но приобре­ло новые функции в тех сферах, которые раньше считались частными и ло­кальными. Решетки клеток в целом, возможно, не претерпели больших из­менений. Гражданам по-прежнему необходимо, чтобы их бдительно обере­гали на национальном уровне, и суверенитет здесь должен поддерживаться в самых существенных своих значениях.

Однако евроорганизации тоже не стоят на месте. Именно они несут, пусть достаточно косвенную и несколько громоздкую, ответственность за все про­исходящее. И поскольку ЕС — это, по сути дела, капиталистический клуб, то капиталисты отчасти обязаны ему тем, что после войны сумели обойти все другие классы, сформировавшиеся преимущественно на уровне нацио­нального государства. В XIX и XX веке почти вся деятельность социалистов была сосредоточена вокруг национального государства, тем самым в суще­ственной мере способствуя его укреплению. Теперь их кейнсианским соци­альным достижениям грозит опасность, и их социал-демократические пра­вительства и федерации профсоюзов просто не в силах сопротивляться эко­номической логике глобально организованного капитализма. Социалистам и прочим несогласным, очевидно, следует стремиться к большей организо­ванности в рамках европейских институтов. Однако до тех пор, пока они спо­собны собирать свои силы только для решения политических проблем, при­надлежащих по-прежнему почти исключительно сфере национального госу­дарства, у них будет повод относиться к передаче большой доли суверенных полномочий Сообществу с настороженностью. Европейские социалисты вяло реагировали на финансовый консерватизм ЕС, предводимого Бундесбанком. Однако впервые их усмирение финансовым консерватизмом произошло в рамках их отдельных национальных государств. Европейским «левым» не­обходимо обновить понимание собственных целей, а это может произойти только благодаря международному сотрудничеству. Европейские организа­ции обеспечивают одну из точек приложения такого сотрудничества, из ко­торого им же предстоит извлечь все преимущества. Но это не единственная такая точка, поскольку сегодня их обходит с флангов всемирный, а не про­сто европейский капитализм.

Европейские государства больше не представляют угрозы друг другу. В ев­ропейцах долго воспитывали склонность к негативным оценкам соседей. Я, например, рос в послевоенной Британии и впитал глубокую неприязнь к нем­цам, возмущение французами, легкое презрение к итальянцам, грекам и ис­панцам и привычку к злобным ирландским шуткам. Мне привили убежде­ние в том, что швейцарцы всегда зажаты и аккуратны, бельгийцы толсты и печальны, а скандинавы и голландцы милы, потому что абсолютно безвред­ны. Надеюсь, что они платят мне взаимностью — антианглийскими чувства­ми. Но, как показывают опросы общественного мнения, негативные нацио­нальные стереотипы на сегодня почти исчезли. Национальное соперничество теперь в основном ограничивается песенным конкурсом Евровидения, фут­больными кубками и состязаниями в подобострастии, необходимом для при­влечения международных корпораций. В Западной Европе нет военных ре­жимов и практически нигде нет у власти авторитарных «правых». Величай­шим политическим преобразованием, происшедшим в Европе XX века, явил­ся не закат социализма, а поражение авторитарных претензий и «правых», и «левых». Сегодня в европейской политике преобладают правоцентристс­кие консерваторы, христианские демократы и центристские социал-демок­раты. И в том, что некоторые опрометчиво называют новой волной фашиз­ма, на самом деле нет ничего подобного: это просто расизм, объектом кото­рого являются иммигранты и который, что фашизм делал нечасто, апелли­рует почти исключительно к рабочему классу, привлекая внимание к проблемам материальной сферы — труда, жилья, школ.

Новая Европа никому не причиняет вреда. Ей самой тоже ничего не угро­жает. В ней царит геополитическая безопасность, к которой она всегда стре­милась, а также зависимые государства и даже государства-просители, от­деляющие ее от любой угрозы, исходящей с Востока. И американцы по-пре­жнему готовы ее защищать. Европе практически ни к чему самостоятель­ное принятие эффективных геополитических решений. Мирные неурядицы не наносят ей большого ущерба. Ее грехи — это всего лишь маленькие оп­лошности. Если это постсовременность, то она больше похожа на утопию, чем на кризис.

ЕС также поддерживает довольно дружеские отношения с двумя другими сторонами тройственного мирового влияния — США и Японией. Да, они ве­дут между собой нескончаемые торговые споры о протекционизме, касаю­щиеся автомобильных запчастей, полупроводников и риса, но при этом так­же демонстрируют способность когда-нибудь достичь компромиссного согла­шения. Капитализм не настолько транснационален, чтобы ему было уже не до политического регулирования, и отношения вышеназванной тройки впол­не ему подходят. Культурная солидарность между странами по обе стороны Атлантики также весьма сильна, чему опять же способствуют капитализм и общество потребления, некоторым образом затушевывая как нацио­нальную, так и континентальную принадлежность. Американцы, возмож­но, в курсе того, что «Jaguar» теперь является американской машиной. Но известно ли им, что «Burger King» и пончики «Winchells Donuts» — это бри­танский продукт? Испанцы, наверное, знают, что «Seat» — это немецкая марка автомобилей, а «Ргуса» — это французские супермаркеты, но не зна­ют, что магазины «Texas Нотесаге» — это британские, а не американские заведения, что половина вещей, которые они носят, сделана в Голландии, а модная одежда от Massimo Duti — отнюдь не итальянская, а испанская, точ­нее, каталонская¹³. Возможно, что добрая половина телепрограмм, показы­ваемых в материковых странах Европы, имеет американское происхожде­ние, но ведь она дублирована на их языки. Сохраняют ли Клинт Иствуд, Сильвестр Сталлоне, а также «Даллас» и «Беверли Хиллс 90210» свою аме­риканскую принадлежность, когда они говорят и звучат на португальском или немецком сленге? Остаются ли мультипликационные персонажи «Дра- конбола» японцами? Похоже, что европейцам вполне по силам поглотить и американскую, и даже японскую идентичность.

Соседи ЕС также должны взирать на него с любовью, ведь все они — от Исландии до всего Балтийского и Средиземноморского побережья — хотят быть в его составе. ЕС оказало на некоторых соседей плодотворное воздей­ствие, поскольку сделало демократию условием своего членства. У греков и испанцев уже есть основания благодарить его за это, а у восточных европей­цев и турок они могут возникнуть в будущем.

Однако потенциально Европа представляет и угрозу для своих соседей: речь идет о проблеме иммиграции, способствующей усилению еврорасизма. Она тесно связана с более широкой темой «европейской крепости» и особен­но с вопросом о том, проявят ли европейцы существенный интерес к менее развитым странам на востоке и юге. «Крепость» оживила бы идентичность Европы как обители христианства и «белой расы». Пока неясно, кем будут славяне в такой Европе — своими или чужими, а от этого, в свою очередь, зависит точный образ европейской расовой и религиозной идентичности. Тот факт, что в некоторых славянских группах происходят внутренние этничес­кие конфликты, говорит о возможности в будущем некой гремучей смеси. На самом деле каждый из этой тройки мировых лидеров — Европа, США и Япония — сегодня стоит на пороге, или в преддверии, таких отношений с развивающимся миром, которые имеют этнические последствия. Расизм больше нельзя считать только «американской дилеммой», поскольку Аме­рика кое-чему научилась и кое-чего достигла в этом вопросе. Расовый гео­политический конфликт теперь может иметь большую актуальность для Японии и Европы. Кто знает, к каким бунтам, террору и даже войне это при­ведет мировую геополитику в двадцать первом столетии? Если расовый кон­фликт породит много насилия, то это неизбежно будет способствовать ново­му подъему европейских государственных суверенитетов. Будет ли он озна­чать возврат к нации-государству или движение вперед — к Соединенным Штатам Европы? Национальное государство, упроченное всеевропейской иммиграцией и антитеррористическими мерами, представляется нам более вероятным итогом подобных событий, как и те прагматические политичес­кие процессы, которые я ранее очертил. Европейские нации-государства не умирают и не спешат на покой: у них просто сменились функции, которые еще не раз могут смениться в будущем.

АМЕРИКАНСКОЕ И ЯПОНСКОЕ ГОСУДАРСТВА

Что можно сказать о двух других мировых лидерах? В отличие от Европы в них по-прежнему преобладают единые национальные государства, и ничто не указывает на их скорый выход в тираж или тем более на отмирание. В обе­их Америках главенствуют Соединенные Штаты. Другие государства кон­тинента весьма различны, и безопасности значительной части из них по-пре­жнему угрожают соседи или свои, «внутренние» диссиденты. В этом смыс­ле они представляют собой типичные развивающиеся национальные госу­дарства, с более или менее постоянными размерами территории, довольно большим и стабильным аппаратом государственной администрации, но не­спокойными и изменчивыми политическими режимами. Однако, будучи за­висимыми в хозяйственном отношении, они, соответственно, не имеют того экономического суверенитета, который уже в XIX веке обрело большинство государств Европы. Поддержанию порядка на континенте сегодня способ­ствует гегемония США.

США сами являются нацией-государством, хотя, конечно же, не таким разумно маленьким, аккуратным, как национальное государство европейс­кого типа. Соединенным Штатам присуще большее этническое разнообра­зие и более слабая федеральная власть, также способствующая снижению национальной однородности и национальной централизации. Однако они занимают почти весь континент. Их размеры, экологическое разнообразие и историческая изоляция способствовали тому, что их экономика оставалась более самодостаточной, чем у соперников. Ценность национальной торгов­ли в США всегда превалировала над ценностью международной, чего не ска­жешь об их основных партнерах по соревнованию. Их капитализм является более национальным, чем капитализм любой из европейских стран. Несмот­ря на рост японских инвестиций, единственным крупнейшим иностранным инвестором здесь, как всегда, остается оффшорный остров Европы — Бри­тания. В соглашениях о свободе торговли между Соединенными Штатами, Мексикой и Канадой можно различить слабые отголоски европейского Об­щего рынка, но ни одна из сторон не питает иллюзий относительно того, кто из партнеров здесь самый главный.

Разумеется, жизненный цикл американского национального государства имел свои особенности, в частности более позднюю зрелость. В 1930-х годах федеральное правительство отняло основную долю функций по обеспечению благосостояния нации у отдельных штатов и муниципальных властей. Рож­дение военной мощи здесь может датироваться только периодом второй ми­ровой войны; этот факт наконец позволил федеральному правительству пре­взойти правительства штатов и местные власти. В отличие от большинства гражданских функций государства обладание военной властью позволило федеральному правительству превзойти правительства штатов и местные власти. В отличие от большинства гражданских функций государства воен­ная мощь находится в руках федерального правительства и президента как Главнокомандующего. Таким образом, американский милитаризм вписыва­ется в компанию символов и институтов нации-государства. Выражение «американский народ» привычно употребляется в целях придания законного обоснования внешней и военной политике. В середине века, когда пришел конец изоляции Юга и замедлился приток иммигрантов, здесь имела место относительная социальная однородность. Региональная гомогенизация шла со скрипом, но она и сейчас продолжается в таких областях, как средства массовой информации или банки. Иммиграция нынче переживает новый огромный всплеск, в результате чего латиноамериканская и азиатская куль­туры в рамках США могут начать играть новую роль. Но в целом Соединен­ные Штаты пока еще производят впечатление развивающейся, а вовсе не уга­сающей нации-государства. Правда, как экономическая сила она угасает по сравнению с Японией и Европой, и я подозреваю, что связанная с этим поте­ря национальной самоуверенности служит объяснением изрядной доли того постмодернистского релятивизма, который сегодня популярен в американ­ских интеллектуальных кругах.

Второй регион — Восточная Азия и большая часть Тихого океана также являет собой разнообразную по многим аспектам область, где если не поли­тически, то экономически доминирует одна-единственная сила — Япония. Из трех региональных сверхдержав Япония наименее самодостаточна в эко­номическом смысле и в наибольшей степени изолирована от других. Ее соб­ственное государство, территориально небольшое, уверенно координирует национальный капитализм, в частности благодаря отношениям «патрон — клиент», господствующим в ее единственной правящей партии — Либераль­но-демократической, а также благодаря работе главного экономического министерства международной торговли и промышленности (ММТП). Соб­ственность ее капиталистов остается преимущественно японской. Иностран­ные любители назкивы сочли, что здесь крайне затруднительно осуществлять захват собственности и последующее ею управление. Все это еще подкреп­ляется плотными и цепкими социальными и семейными связями, совершен­но уникальными для развитого капиталистического мира.

Подобно Европе, после 1945 года Япония уже не являлась «полноценным государством», независимым в своей оборонительной и внешней политике. Но численность американской армии, стоящей в Японии, невысока — чуть больше 50 ООО человек. Хотя военные расходы, по ее конституции, ограни­чиваются двумя процентами от ВНП в год, размер этого ВНП стал настоль­ко велик, что сейчас Япония имеет вооруженные силы, по численности за­нимающее четвертое место в мире. Несмотря на то что японцы остаются ра­зобщенными и с недоверием относятся к собственной нарастающей мощи, несмотря на то что в области внешней политики они по-прежнему довольно слабы, объективно Япония снова становится великой державой. Большин­ство японцев настроены весьма националистически и разделяют расовый миф общего происхождения, хотя своими действительно различными физи­огномическими признаками они обязаны множеству восточноазиатских пле­мен. За рубежом в японский «интернационализм» слегка подмешан эконо- мическнй империализм — склонность к навязыванию выраженных эксплу­ататорских отношений труда менее развитым странам своего же Азиатско- Тихоокеанского региона¹⁴.

Япония остается сплоченным национальным государством, хотя и играет очень большую роль одновременно как передатчик и восприемник капита­листического и культурного транснационализма. В качестве национально­го государства Япония поначалу была непокорным и агрессивным подрост­ком. Сейчас ее созревание продолжается — хотя совсем недавно появились признаки ее относительного экономического спада.

Итак, европейские разговоры о смерти национального государства приме­нительно к двум другим регионам звучали бы как преждевременные. Воз­можно, что новые евроорганизации отнюдь не являются моделями будуще­го. Трудно представить, что именно может побудить Соединенные Штаты или Японию присоединиться к объединению суверенитетов или к отказу от них вместе с другими государствами или политическими силами. Ничто не ме­шает им и далее договариваться со своими соседями и с Европой на правах единственных великих держав.

ГОСУДАРСТВА В МЕНЕЕ РАЗВИТОМ МИРЕ

Менее развитому миру присущи иные и более разнообразные государствен­ные проблемы. Рождение или возрождение многих из таких государств да­тируется периодом после 1945 года, когда всем странам, освобожденным от колонизации, в итоге была навязана якобы образцовая форма национально­го государства, — несмотря на колоссальные различия в реальных возмож­ностях инфраструктур их государств и гражданских обществ. Хартия ООН и холодная война на время заморозили эти зачастую искусственные поли­тические проекты. Однако той недолгой эпохе пришел конец. Теперь госу­дарства должны полагаться на собственные, подчас весьма ограниченные возможности. Немногие из них обладают инфраструктурами и мобилизаци­онными возможностями настоящего национального государства. В этом «внешнем кольце» многие государства сталкиваются, по сути дела, с гоббсо- вой проблемой порядка, в отличие от государств «локковой заповедной зоны»¹⁵. Наряду с бывшими коммунистическими государствами, многие из них сталкиваются с жесткими внутренними разногласиями, часто дополня­емыми угрозами национальной безопасности, исходящими от их внешних соседей. Ни один регион сегодня не может наслаждаться таким спокойстви­ем, каким наслаждается Западная Европа. Как отмечает социолог Чарльз Тилли, большинство государств в менее развитых странах в течение несколь­ких десятилетий не следовали европейскому пути военного развития¹⁶. Их армии не уменьшились в размерах, когда они достигли определенного уров­ня экономического развития, как это случилось в Европе. Они остались боль­шими, дорогими и современными и, видимо, будут оставаться такими еще какое-то время. Подобные страны могут потратить еще один век на борьбу за политическое и социальное гражданство, региональную и этническую ав­тономию и пограничные споры с соседями. Их политическая повестка дня крайне отличается от таковой в Европе, Северной Америке или Японии, и они могут скорее укрепить свои национальные государства, нежели осла­бить их.

Однако конкретные государственные сценарии менее развитых стран тоже весьма различны. На одном полюсе, в основном в Африке, мы находим уми­рающие гоббсовы государства, режимы которых не способны действовать по всей территории, чтобы обеспечивать хотя бы минимум общественного по­рядка, — государства, предоставленные самим себе в достижении тех целей развития, которых требует новая глобальная культура немедленного удов­летворения потребностей. Своим бесплодным насилием военные вожди Со­мали, Либерии или Заира напоминают подавляющее большинство полити­ческих режимов всей до-современной истории. Они не монстры, а лишь от­ражения своего собственного прошлого, хотя и обладающие автоматическим оружием и счетами в швейцарских банках. Проблемой для них является не постмодернизм, а отсутствие полноценного модернизма в их собственных гражданских обществах. По мере того как мы будем продвигаться от Афри­ки и развивающихся стран Южной Азии к Латинской Америке, а затем к бывшим советским и более развитым странам Южной Азии и, наконец, к самым успешным восточноевропейским и восточноазиатским, — данная про­блема будет терять свою остроту. Достигнув Венгрии, Чехии, Южной Кореи, Сингапура или Тайваня, мы столкнемся с гражданскими обществами, обла­дающими крепкими экономическими и культурными инфраструктурами, эффективной государственной властью на всей территории и ведущими по­литические сражения за политическое и социальное гражданство, которые имеют безусловно «современный» характер, напоминая в этом смысле о не­давней истории Западной Европы, Северной Америки и Японии (хотя у вос­точноевропейских стран тоже есть своя биография политических битв). Меж­ду этими двумя полюсами — Сомали и Южной Кореей — пролегает множе­ство лишь частично эффективных государств, пытающихся справиться с неравномерно наступающей современностью — с неравномерно развитым или узколокальным капитализмом, религиозными или этническими иден- тичностями, то разделяющими, то укрепляющими эти страны, разбухши­ми вооруженными силами, поддерживающими порядок и осуществляющи­ми подавление, раздутой государственной администрацией, пекущейся о развитии и потворствующей коррупции. Некоторые проблемы таких режи­мов действительно являются сугубо постсовременными: они испытывают разрушительное воздействие глобального размаха капитализма и глобаль­ной культуры немедленного удовлетво