Александр и Ангелина Галичи

За чужую печаль

И за чье‑то незванное детство

Нам воздастся огнем и мечом

И позором вранья,

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер

На круги своя.

Это – последнее стихотворение Александра Галича, написанное им в Париже. В городе, в котором ему суждено было погибнуть.

Удачливый кинодраматург, бонвиван, гурман, любитель красивой жизни, в расцвете сил, в расцвете 60‑х, он – внезапно для многих – начал сочинять песни, которых от него, казалось, трудно бы ждать. Едкие, колючие, насмешливые, трагические. В них портретно отразилась вся советчина – с ее ложью, лицемерием и пошлостью. Он пел их, как плакал – над загубленными и исковерканными судьбами соотечественников и современников. Бесшабашно и истово. И вроде бы естественно первая книга его поющихся стихов, вышедшая в эмигрантском издательстве «Посев», сопровождалась биографией: 20 лет провел в сталинских застенках и лагерях.

А он не проводил. Сложилась такая легенда.

Песни создали ему прижизненную и посмертную славу, какой удостаиваются немногие.

Его называли еврейским Дорианом Греем. И еще – маленьким лордом Фаунтлероем из Кривоколенного переулка. В этом переулке он провел детство – в знаменитом доме, где жил поэт Веневитинов и где Пушкин когда‑то читал друзьям «Бориса Годунова».

Ее называли Фанерой Милосской.

Она была так худа, что какой‑то остроумец во ВГИКе, где она училась на сценарном факультете, сказал про нее: она похожа на рентгеновский снимок борзой собаки.

Гениальный композитор Николай Каретников, увидев ее впервые, три часа не сводил с нее глаз. А после признался, что никогда в жизни не встречал такой красивой женщины.

А она всю жизнь не сводила глаз с Галича.

При рождении она была записана Ангелиной.

Галич, чуткий к звуку, слову, имени, снижая пафос, прозвал эту неземную красавицу Нюшей, Нюшкой. Это создавало необходимый контраст и необычайно ей шло.

Свою фамилию – Галич – составил из своих же букв: Александр Аркадьевич Гинзбург.

Ангелина стала второй женой Галича.

* * *

Первой была другая красавица – актриса Валентина Архангельская.

Саша и Валя встретились на сцене – как партнеры по спектаклю.

Саша и начинал как актер. И, одновременно, как поэт. Школьником занимался в поэтическом кружке Эдуарда Багрицкого. Отучившись девять классов, поступил сразу и в ИФЛИ, и в Оперно‑драматическую студию Станиславского на драматическое отделение. Не имени Станиславского, а самого!

Через три года ушел. Говорили, что обиделся, случайно прочитав в своем личном деле запись артиста Леонидова: «Этого надо принять! Актера из него не выйдет, но что‑то выйдет обязательно!» На самом деле никакой обиды не было. Саша ушел, похоронив Станиславского, 8 августа 1938 года. С его смертью посчитал, что больше там делать нечего.

Спустя тридцать лет Александра Аркадьевича как человека, знавшего лично великого реформатора театра, пригласят в Норвегию прочесть о нем цикл лекций. Советское правительство лектора не выпустит. А затем предложит выметаться с концами.

Пока что свободный художник поступает в студию Арбузова и Плучека, где принимает участие в написании и постановке знаменитого «Города на заре».

С началом Отечественной войны в армию его не берут. Комиссуют по болезни сердца. Но он все же попадет на фронт. С Театром народной героики и революционной сатиры, который создаст в Грозном, куда отправится в эвакуацию. В этом театре начинают Махмуд Эсамбаев и Сергей Бондарчук.

А вскоре разнесется слух, что в Чирчике, под Ташкентом, Плучек собирает арбузовцев в Первый фронтовой молодежный театр.

Галич поедет. И найдет там свою любовь.

Он и Валя будут играть в одной пьесе.

Сценическое чувство преобразится в реальное.

Через год на свет появится дочь – Алена Галич.

В юности Валей был очарован еще один участник арбузовской студии и тоже будущий драматург Михаил Львовский. Ей посвящен его знаменитый фильм «В моей смерти прошу винить Клаву К.».

* * *

А в Москве в это время терзается поисками любви Ангелина. Прохорова по отцу, Шекрот по мужу.

Все перепуталось в этой семье. Отец, полковник, а позже бригадный генерал, Николай Николаевич Прохоров, из крестьян, большой, седой, статный, выглядел столбовым дворянином. Мать, Галина Александровна, напротив, из знаменитого дворянского рода Корвин‑Круковских, молчалива и незаметна.

Аня, как она именовалась в ту пору, открыта, доверчива, добра, преданна в дружбе и влюбчива. Амбициозная, незаурядная, нервная, она засматривалась исключительно на известных, модных и успешных. Хотя долго и безответно была увлечена обычным мальчишкой Осей Роскиным. Узнала о его гибели на фронте – безутешно рыдала. В промежутке неожиданно завела роман с красивым – пепельные волосы, длинные ресницы – и совершенно заурядным ординарцем отца. Услыхав, что дочь ждет ребенка, разъяренный начальник приказал подчиненному жениться. Она еще и фамилию ординарца взяла. Простонародную, но – польскую.

Как‑то раз Аня ехала вместе со своим приятелем Юрием Нагибиным, будущим писателем, в троллейбусе номер два. От Арбатской площади до Сельхозвыставки. До их общего киношного института. И всю дорогу хохотала, не закрывая рта. Когда же он сказал, как ей идет смеяться, в ответ увидел померкшее лицо и услышал: «Какая разница? Игра сыграна и проиграна… Проиграна бездарнейшим образом».

У нее уже была маленькая дочь Галя, муж пропал без вести на войне – она считала жизнь конченой.

Впрочем, скоро был прикормлен и приголублен еще один – человек своего круга, выпускник режиссерского факультета ВГИКа, будущая знаменитость. Пока что, призванный в армию, он охранял военные рубежи столицы в районе Салтыковки и всякий раз, получив увольнительную, мчался на Кропоткинскую, к возлюбленной. До войны он был одним из самых завидных женихов Москвы. Состоятельный дед баловал внука, чьи пиджаки, пальто и шуба на бобре не давали покоя соперникам. Кое‑что нынче хранил у Ани. Снимал с себя заношенное армейское, принимал ванну, переодевался в цивильное и – преображался. Аня набрасывала на себя розовое боа из трофейных перьев, бывшее в употреблении и все равно шикарное. Отправлялись в свет: в компанию, в гости, а то и в ресторан.

И вот тут дорожки Ангелины и Галича однажды пересеклись.

* * *

Александр Галич: «Приключение начинается по‑разному. Иногда неожиданно. Иногда совсем просто. Иногда одновременно просто и неожиданно…»

* * *

Влюбленный воин познакомил их где‑то на улице, Аню с Сашей, на ходу. Аня никак не могла пропустить высокого красавца с благородным узким лицом и обширным лбом, избалованного успехом, прежде всего, у женщин, красноречивого и обаятельного, к тому же, умевшего носить одежду даже лучше воина. Саша, увидев Аню, распустил хвост. Его зазвали на Кропоткинскую, чтобы продолжить пир духа в домашних условиях. Саша опоздал на метро и должен был дожидаться утра. Тем более, что у воина кончалась увольнительная, и он исчез, оставив эти рубежи без охраны.

Всю ночь Саша читал Ане стихи. Последнюю точку поставил Мандельштам.

Последовало драматическое объяснение. Аня, сложив в чемодан вещи отставленного любовника, объявила, что полюбила Сашу. Отставник заплакал. Аня заплакала тоже. Он подумал, что эти слезы – знак возвращения женщины. Но женщина, утерев их, железным тоном повторила прежнее.

Саша сказал Нагибину, с которым тоже подружился: «Ты знаешь, мы теперь с Нюшкой». Так впервые прозвучало новое имя Ани‑Ангелины.

Этому событию предшествовало другое: в студии произошел резкий конфликт между Арбузовым и Плучеком. Студийцы все подписали письмо, в котором Плучеку было предложено уйти. Все, кроме Галича. Галич покинул арбузовцев вслед за Плучеком.

С распадом студии Валентина уехала работать в театр в Иркутске. Галич собирался последовать за ней. Не последовал. Узнав, что у него связь с другой, она порвала с ним.

Дочь Алена осталась с отцом. И оставалась – до десяти лет.

Возникший из небытия муж Ангелины, Шекрот, долго не давал ей развода. Это случилось только в 1951‑м, спустя шесть лет. Тогда же Галич развелся с Валей. Ни он, ни она на процессе не присутствовали. Прислали адвокатов. После чего оба оформили свои новые отношения.

Больше в жизни они не виделись.

Эмоциональный, остро чувствующий Галич перед отъездом из России оставил Вале записку, которую Алена прочла уже после смерти матери. Две строчки: «Валюша, родная моя, прости меня за все. Твой Саша».

Точек соприкосновения было много. И мест, где могли столкнуться, – тоже. Не столкнулись. Валентина не хотела. Она была горда, закрыта, сдержанна, непроста. И преданна театру больше, чем кому бы то ни было. Один‑единственный раз Галич позвонил ей: это было связано с Аленой.

Когда подруга Алены услышит по радио «Свобода» о смерти Галича, она поспешит к Валентине и застанет потрясшую ее душу картину.

Та, все уже зная, рыдала так, как никогда в жизни не рыдала.

Рыдала и не могла остановиться.

* * *

Первый визит Галича с Нюшкой был к Юрию Нагибину. Они пришли и – остались до утра. Квартирка крохотная, лечь влюбленным негде. Их устроили в ванной комнате на полу, на досках. Утром гости сообщили хозяевам, что лучшей ночи в их жизни не случалось. Оказалось, то была их свадебная ночь. Молодоженов поздравили, выпили шампанского.

Нюша светилась. «Я забыла все, чем жила, всех, с кем жила, словно и не было никакой жизни», – сказала она Нагибину, и того испугало ее распахнутое, ничем не защищенное счастье.

Богиня земная и богиня небесная – говорили о двух женах Галича.

* * *

Время укрупняет события и героя, отслаивая, отшелушивая подробности. Когда между нами и героем нет временнЧго пласта, мелкие свойства характера роятся наряду с крупными.

Галич вызывал у знавших его сложные чувства. Шлейф слухов всегда сопровождал его: пижон, эстет, сноб, не вылезает из‑за границы, и ведь пускают, любитель застолья и дорогих вин, приобретатель мебели красного дерева, а также живописи, гравюр, фарфора.

Снобизм ничуть не мешал ему быть завсегдатаем пивнушки возле дома, в которой он не гнушался общения и с последним алкоголиком. За границу пустили пару раз для работы. В доме был один большой письменный стол красного дерева, правда, еще достаточно дорогой купленный им рояль. Из фарфора – Луи Арагон подарил ему часть так называемого «наполеоновского» сервиза, который был выпущен всего в пяти комплектах к какой‑то императорской дате.

Самым большим сокровищем была библиотека.

Когда он будет покидать Россию – оставит все. Возьмет с собой «академического» Пушкина, гитару и пишущую машинку «Эрика».

Считавшие его счастливчиком были недалеки от истины. Комедия «Вас вызывает Таймыр» и снятый по ней фильм, картины «Верные друзья», «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу» по его сценариям были горячо любимы народом и властями. Сочиненная им песня «До свиданья, мама, не горюй» стала, как сказали бы сегодня, культовой.

Другие песни прозвучали в Новосибирске, когда научная публика, молодежь заполнили клуб «Интеграл» до отказа. Он пел там «Промолчи – попадешь в палачи» и еще многое. А потом весь зал молча встал и – разразился овацией. Ученые Сибирского отделения Академии Наук СССР написали ему: «Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим мужеством».

За другие песни последовал вал разгромных статей в «Правде», центральном органе партии, не оставляя певцу надежд на продолжение казенного успеха.

За другие песни отлучили от кино и литературы, выгнав сначала из Союза писателей, затем из Союза кинематографистов. Из писателей – перед самым Новым годом. Торопились.

Галич обратился к коллегам с «Открытым письмом», которое нигде не могло быть напечатано: «Меня исключили втихомолку, исподтишка… Меня исключили за мои песни – которые я не скрывал, которые пел открыто… И все‑таки я думаю, что человек, даже один, кое‑что может, пока он жив. Хотя бы продолжать делать свое дело. Я жив».

Прежние завистники злорадствовали: вот и деньги текли рекой, и договоры, и гонорары, жена первый сорт, плюс очередь из женщин – еще и диссидентской славы захотелось?

Он мог не обращать на этих внимания.

Гораздо больше было тех, кто с восторгом принимал новый облик барда, исполнявшего свои стихи не от третьего – от первого лица. От лица лагерника и блатаря, инвалида и канцеляриста, человека толпы, нищего материей и духом.

Хуже было, когда восторг не разделяли свои, близкие. Или бывшие близкие.

Александр Гладков, автор другой культовой комедии «Давным‑давно», участник той же арбузовской студии, записывал в дневнике – теперь эти дневники опубликованы: «оппозиционная карьера» Саши Галича – это, конечно, парадоксальное недоразумение. Он был увлечен на этот путь своим тщеславием и вечериночными успехами периода «позднего реабилитанса».

И еще: «Вот что такое волна истории. Она вынесла Сашу Галича, маленького, слабого, неумного, тщеславного человека, в большую историю… Его подделки под лагерный фольклор – кощунственны».

Гладков сам в конце 1940‑х – начале 1950‑х отбывал лагерный срок. Так что его «лагерная ревность» объяснима. Но та же давняя неприязнь перевесила у Арбузова. На писательском секретариате, где исключали Галича, Арбузов отказался голосовать за исключение, а слово осуждения произнес. У Арбузова был свой, личный счет к Галичу. Ему тоже казалось кощунственным «присвоение чужой биографии»: примерка на себя, благополучного, чужого неблагополучия.

И все‑таки, умирая, уже с провалами сознания, Арбузов сказал автору этих строк: «А что если я попрошу, чтобы Галичу разрешили вернуться и пересмотрели его дело?».

Он не помнил, что к тому времени Галича несколько лет как не было в живых.

Именно Арбузов забирал когда‑то из роддома, по просьбе друга, новорожденную Алену с мамой.

Живой Галич, когда его упрекали, что он, не сидев, сочинил, скажем, популярные «Облака», спокойно отвечал: «Пушкин ведь тоже не жил в Средние века, а написал “Скупого рыцаря”».

* * *

Природа награждает человека даром, не спрашивая его. И дар диктует, проламываясь и проламывая иной выбор, нежели тот, что был на виду. Иную судьбу.

Галичу исполнилось 45, когда судьба переломилась.

К счастью, были люди, кто целиком принял его таким, каков он есть, высоко оценив талант и свершения.

Композитор Николай Каретников говорил о нем с нежностью: «У него еще был совершенно замечательный характер. Он был человек легкий, веселый, безобразник…»

Литературовед Бенедикт Сарнов поражался, как «этот человек – действительно пижон, и бонвиван, и позер – был беспощаден к себе».

Дружбой с Галичем гордился академик Сахаров, о чем написал в «Воспоминаниях»: «В декабре 1971 года был исключен из Союза писателей Александр Галич, и вскоре мы с Люсей пришли к нему домой; для меня это было началом большой и глубокой дружбы, а для Люси – восстановление старой, ведь она знала его еще во время участия Севы Багрицкого в работе над пьесой “Город на заре”… В домашней обстановке в Галиче открывались какие‑то “дополнительные”, скрытые от постороннего взгляда черты его личности – он становился гораздо мягче, проще, в какие‑то моменты казался даже растерянным, несчастным. Но все время его не покидала свойственная ему благородная элегантность».

Огромное влияние на Галича оказал Варлам Шаламов. Он приводил к Галичу людей с металлическими зубами – все «сидельцы». После чуть ли не каждой песни один задавал все тот же вопрос: а где вы сидели? Сперва Галич смущенно отвечал, что не сидел. Гость продолжал свое. Тогда Галич сказал: сидел, в огромном лагере под названием «Москва». И тот отстал.

Первую свою книжку стихов «Шелест листьев» Шаламов подарил другу с надписью: «Александру Галичу, создателю энциклопедии советской жизни».

* * *

Он пил и пел. Ему наливали в благодарность за высказанное, пропетое. Нюша смотрела на него с восхищением и подставляла свою рюмку, чтобы ему меньше досталось. Так спасала его, губя себя. У него было больное сердце, он перенес несколько инфарктов. Они ссорились, иногда прилюдно. За всем стояла – любовь.

В Питере, где он выступал с домашними концертами, у него случился сердечный приступ. Вызвали скорую. Сделали укол камфары. Занесли инфекцию: золотистый стафилоккок. Началась гангрена. Грозила ампутация. Он заявил, что ни за что не даст отнять руку: «Где вы видели безрукого гитариста?» Она закричала, что если он умрет, она покончит с собой.

Он не умер. Она или он отодвинули смерть.

Она, боясь за него, преодолевала свой страх.

Написав «На смерть Пастернака», он пришел в ресторан Центрального дома литераторов с гитарой и объявил, что сейчас состоится фактически премьера песни – накануне он спел ее только Корнею Ивановичу Чуковскому в Переделкине.

Дом литераторов – место, где за каждой колонной могло стоять по стукачу. Она сказала: «Откройте все двери, пусть слышат!»

Из дневника Лидии Корнеевны Чуковской:

«13 марта 1967. Сегодня днем был часа два Александр Аркадьевич. Слабый, сильный и, по‑видимому, гениальный».

«19 ноября 1968. Был у меня как‑то днем Галич… Он читал мне стихи – некоторые замечательны. Генеалогия его замечательна – никакой генеалогии. Не от Олейникова, не от Зощенки, не от Козьмы. Сам по себе – и силен, и смел, и остер, и задушевен, и виртуозен… Ему не дают никакой работы и травят по‑всякому. Жена и дочь – и он сам! – избалованны, денежного запаса нет, он к тому же болен. Да еще вечное питье. Как он выйдет из беды – непонятно».

А это из дневника ее отца, Корнея Ивановича Чуковского:

«2 окт. 1967 г. Вчера был у меня Галич – пьяный беспробудно. Обещал придти в 4 часа, пришел в 7 – с гитарой. Читал стихи – стихи гораздо слабее, чем прежние. Как будто пародии на Галича. Разложение, распад личности. Порывался поцеловать у меня руку, рухнул на колени и, вставая, оперся на гитару, которая тут же сломалась».

Но тот же Корней Иванович начертал на книге, подаренной Галичу, пушкинское: «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь».

* * *

В автобиографии 1974 года Галич писал – и, похоже, с какой‑то гордостью: «В 1945 г. женился на Шекрот (Прохоровой) Ангелине Николаевне, с которой состою в браке по сей день».

Нюша знала, что Саша ей изменяет. Почему принимала как данность – эту тайну унесла с собой. Кто‑то говорил, что не была мещанкой: муж к ноге – не ее случай. Кто‑то – что ни за что не желала расстаться с ярким существованием при артистичном муже. Кто‑то – что просто очень любила.

Юрий Нагибин, на правах друга, утверждал: «Ей был нужен блестящий, безудержный, неуправляемый, широкий, талантливый, непризнанный, нежный и в любых кренах жизни преданный человек, на которого она могла бы смотреть хоть чуточку снизу вверх. Ане нужен был не просто любимый, а любимый, которому можно поклоняться».

Такого и нашла.

Его романы были кратковременны. И он никогда не уходил из дома. И не ночевал вне дома. Она не могла без него спать. Если куда‑то пропадал, доставала из‑под земли, любовница, сестра, сиделка, друг и – собутыльница.

С течением времени пила уже много. Случались истерики. Стала пациенткой психлечебницы.

Одну историю она пережила более чем тяжело.

Это было в Болгарии, на съемках картины «Бегущая по волнам». Галич – сценарист картины, художник – Соня Войтенко. Оба несвободны, и оба увлеклись друг другом. Две недели пылкой страсти. И – возвращение по домам.

О том, что у Сони родится сын Гриша, Галич узнает только от своего друга Льва Копелева и тут же отправит письмо Соне. В нем мелькнет малопонятная фраза: «Если нельзя как полагается, то пусть будет никак».

Бескомпромиссная Лидия Корнеевна Чуковская запишет в дневнике:

«13 апреля 1972. Была у Ел. С. (ученый‑математик Елена Вентцель, писавшая художественную прозу под псевдонимом И. Грекова. – О. К.). Рассказала мне о Галиче. Волосы становятся дыбом. Супруга у Кащенко – допилась до белой горячки. Сам он в больнице сердечной. Мучается от того, что не дают курить. Есть подозрение (у Е. С.), что он – морфинист…

Галич был женат 30 лет на пошлячке, требовавшей тряпок.

Чтобы поставлять их себе и ей, писал, что прикажут, для театра.

Получал большие деньги.

Потом вдруг запел – вопреки приказанию.

Но жизнь, созданная им раньше, и пошлая баба рядом, и болезнь, и привычки, и “свет”, и алкоголь не дали остаться на высоте этой песни.

Он сошелся с хорошей бескорыстной женщиной, она родила сына – он ее бросил и не взглянул на ребенка…»

Все было не совсем так, как описывает Чуковская. А может, и совсем не так.

Непонятную фразу в письме расшифрует Алена Галич.

– Это гораздо более сложная история, чем казалось кому‑то. У них с Ангелиной не было общих детей. Как так могло случиться при очень сильной взаимной любви? Однажды Ангелина прямо объяснила мне это. Она очень хотела детей. А он был против. Он сказал, что не выполнил своих обязательств перед Аленой, то есть мной, и потому не может позволить себе еще ребенка. Ангелина, слушавшаяся его во всем, послушалась и на этот раз. А значит, он, при его ответственности, тем более не мог позволить себе ребенка на стороне. Он никогда бы не бросил Ангелину. Как и она его. О ней можно говорить что угодно, но что она пошлячка, что требовала от него денег на платья – ни в какой степени не соответствует действительности. Она любила украшения – да. И он дарил их ей. Не потому, что она тянула, а потому что он ее любил. А она любила его. А то, что Соня родила от него ребенка, – что ж, право женщины родить ребенка от того, от кого она хочет…

Время убирает подробности, укрупняя события и героев.

Спустя семь лет Соня умрет от лейкоза. Когда это случится, Галич пошлет несколько денежных переводов для Гришиной бабушки, Сониной мамы. Переводы будут приняты.

Галич никогда не увидит сына. «Если нельзя как полагается, пусть будет никак».

* * *

Эмиграция надвигалась как бешеный поезд.

Александр Галич: «Последние дни в Москве, многие из вас помнят это не хуже, чем я, были совершенным безумием. Разрешение на выезд мы получили двадцатого июня, а билеты на самолет власти любезно забронировали для нас уже на двадцать пятое… за четыре дня нам предстояло покончить со всей нашей прошлой жизнью. Продать квартиру и вещи, получить визы в голландском и австрийском посольствах, упаковать и отправить багаж, проститься с близкими, друзьями…»

Вспоминает Раиса Орлова, жена Льва Копелева:

«В июне 1974 года мы пришли прощаться. Насовсем. Они улетали на следующее утро. Саша страшно устал – сдавал багаж на таможне.

Квартира уже была полностью разорена. Но и для последнего обеда красивые тарелки, красивые чашки, салфетки.

Он был в своей обычной позе – полулежал на тахте. Жарко, он до пояса голый, на шее – большой крест. И в постель ему подают котлетку с гарниром, огурцы украшают жареную картошку, сок, чай с лимоном.

Больше я его не видела».

Во дворе дома номер 4 по улице Черняховского остановилось такси, заказанное до аэропорта. Провожать отъезжающих вышел весь дом. Нюша зарыдала, закричала. Александр Аркадьевич непривычно грубо оборвал ее. Нервы у обоих были на пределе. За границу не впустили любимую собаку Галича – Сандрика. Еще один удар. Пса забрали знакомые.

Таможня не пропускала большой золотой крест, который носил Галич, крестившийся у Меня. Галич сказал, что ни за что не снимет его. Не выпустят – не надо, он не полетит. К таможенникам пошел Сахаров. Был какой‑то телефонный звонок «сверху» и – команда: пусть летит с крестом.

В самолете сидело всего четыре человека. «Бронировать места» было незачем.

Из Осло Галич позвонил Сахарову. Сахаров сказал: «Я желаю вам обоим, тебе и Ангелине, всего самого хорошего. Постарайтесь научиться жить в этой новой для вас жизни и постарайтесь научиться жить счастливо!»

Они старались. Получилось ли у них?

Ни прошлое, ни будущее неотменимо.

* * *

Мы со сцены ушли,

Но еще продолжается детство,

Наши роли суфлер дочитает,

Ухмылку тая,

Возвращается вечером ветер

На круги своя,

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться.

Диссидент Игорь Голомшток, также вынужденный уехать из России, признавался:

«Я его очень любил. Но вот как описать его пребывание на “Либерти” в Мюнхене и всю ту грязь, которая вокруг него “вращалась”… Но главное, не говоря уже обо всем прочем, просто у него не было аудитории. И когда его приглашали в богатые дома старых эмигрантов, он пел, а там сидели люди с подстрочниками, следили, чтобы понять, о чем он поет».

Голомштоку вторит другой друг Галича, норвежский художник Виктор Спарре, член редколлегии «Континента»:

«Последний год безразличие и попустительство Запада почти привели его к духовной трагедии. Когда я увидел, что происходит, я должен был сделать что‑то решительное. Я рисковал нашей дружбой и написал ему очень резкое письмо, в котором сказал, что он превращает в потеху драгоценный крест у себя на шее…»

Что там было? Алкоголь? Нелюбовь начальства, такая же пошлая за границей, как и дома? Какую роль сыграла женщина, увлеченная Галичем и последовавшая за ним в эмиграцию? Или другая женщина, работавшая в Мюнхене на радио «Либерти» и бросившая мужа ради Галича?

В Мюнхене Галич положил Ангелину в дорогостоящую клинику.

И – вылечил от алкоголизма.

Едва она поправилась, они переехали в Париж. В Париж отправилась и эта женщина, Мира Мирник, жена мясника. В Мюнхене муж‑мясник – в лучших советских традициях – ходил жаловаться руководству на радио «Свобода». Ангелина держалась. Галич тоже. Они были связаны узами, которые ничто было не в силах разорвать. Оставленная Россия, не знавшая, что с ней случится через десять лет, любила Галича все проникновеннее и сильнее.

Алена Галич разыщет в Париже его дневники. Одна из записей: «Здешняя несвобода ничем не лучше нашей. Иногда хочется плюнуть на все и вернуться домой, пусть хоть в лагерь…»

Мы проспали беду,

Промотали чужое наследство,

Жизнь подходит к концу,

И опять начинается детство,

Пахнет мокрой травой

И махорочным дымом жилья,

Продолжается детство без нас,

Продолжается детство,

Продолжается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер

На круги своя.

* * *

Александр Галич: «Приключение начинается по‑разному. Иногда неожиданно. Иногда совсем просто. Иногда одновременно просто и неожиданно. Молодой человек на пять минут выбегает из дома на угол купить газеты или пачку табаку, а возвращается только через много‑много лет – постаревший, с покрытыми морщинами лицом, прошедший через сотни испытаний и невзгод».

Его последнее приключение датировано 15 декабря 1977 года.

В тот день оба вышли из своей парижской квартиры. Ангелина – по соседству к Тане, жене Владимира Максимова, Галич – взять батарейки к стереокомбайну «Грюндиг», купленному накануне в Италии. В Италии техника дешевле, чем во Франции. Ангелина вернулась, он был уже дома, в халате, влажный после ванны. Она, заядлая курильщица, увидела, что забыла у Тани сигареты, и пошла забрать. Когда вернулась во второй раз – он лежал на полу, еще теплый, в обугленных руках зажаты провода от антенны. Было похоже, что вставлял антенну не в нужное гнездо, а в то, где общий ток. В Париже очень слабое напряжение тока. Его могло ударить, но не убить. Говорили: не выдержало сердце. Официальная версия парижской полиции: несчастный случай. Ангелина, позвонив брату Галича Валерию Гинзбургу в Москву, захлебнулась слезами: «Они его убили!».

Ей настоятельно посоветовали не заводить уголовное дело. Так можно рассматривать гибель Галича «при исполнении служебных обязанностей», и радиостанция «Свобода» будет выплачивать вдове деньги, на которые она сможет существовать, а так – нет.

Действительно, радиостанция сняла для Ангелины крохотную квартирку на улице Пирине, в 20‑м окраинном районе, и обеспечила небольшую ренту.

За год до несчастья – под самый Новый год – мать Галича в Москве получила странный конверт, в нем листок из календаря. На машинке напечатано: «принято решение убить вашего сына Александра». Фраза начиналась с маленькой буквы. Вестнику было не до грамматики? Кем он был, этот вестник?

Алена Галич решила докопаться до истинной причины смерти отца. Однако парижская мэрия сообщила, что «доступ к делу Александра Галича закрыт на 50 лет».

Зато ей открыли архивы КГБ, из которых она узнала, что Галич проходил под кличкой Гитарист, а его доносчики – под кличками Фотограф, Гвоздь и многими другими.

Его отпели в переполненной русской церкви на рю Дарю 22 декабря 1977‑го.

Алена нашла запись отца: «Господи, сделай так, чтобы Ангелина умерла первой, потому что моей смерти она не вынесет».

Ангелина вынесла.

Она умерла через восемь с лишним лет, 30 октября 1986‑го.

Курила в постели и не загасила сигарету. Затлело ватное одеяло. Она почти не обгорела. Задохнулась во сне. Вместе с ней задохнулась ее собачка, пекинес, Шу‑Шу, единственное родное существо. 42‑летняя дочь Галина трагически погибла раньше в Москве. Ангелину ни на похороны дочери, ни на похороны матери в Москву не пустили. Удержавшаяся от запоев после смерти мужа, она вновь запила.

В октябре 1998‑го Алена Галич, устав требовать этого от властей, самовольно открыла доску из вишневого мрамора на доме, где жил Галич.

А через неделю какой‑то мерзавец осквернил ее, залив черной краской.

И после смерти Галич неугоден тем, на ком он оставил несмываемую печать позора своими песнями.

Дмитрий Лихачев сказал о нем: «Это был действительно народный певец, певец народного дела. Он был больной страданиями родины…»

Date: 2015-11-13; view: 786; Нарушение авторских прав