Тетрадь первая 4 page

Я брел в одиночестве, погруженный в свои мысли, и сам не заметил, как оказался на другой стороне двора и зашагал по тропинке, ведущей к церкви. Появляться здесь в неурочные часы одному, без сопровождения наставника, было строго‑настрого запрещено. Спохватившись, я хотел было повернуть обратно, но вдруг среди темных ветвей мелькнули детские фигуры. Страх быть застигнутым на месте не смог побороть моего любопытства. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что меня никто не преследует, я спрятался за деревом и перебежками, укрываясь за густыми кустами ивняка, подобрался к ним поближе.

Ведомые господином директором, мальчики двигались вереницей по направлению к церкви. Бледные, исхудавшие, обритые наголо – они казались бесплотными тенями. Я нисколько не сомневался, что вижу перед собой певцов особого хора. Как вы, наверное, догадались, отец, долгое время я подозревал, что особого хора на самом деле не существует, что он – измышление учителей, приманка для доверчивых детских умов. Но теперь я вынужден был признать, что ошибался. Особый хор стоял в двух шагах от меня, выделяясь белизной туник, в которые обрядил их господин директор, на фоне чернеющего леса. Мне показалось, что от них исходит едва уловимое бледное свечение, как от грибов‑гнилушек.

Я крался за ними до самой церкви, а когда они вошли внутрь, спрятался за стеклянными дверьми и прильнул к витражу. Сквозь стекло цвета темного граната я сумел разглядеть, как они один за другим поднялись по лестнице к органу, и потерял их из виду. А потом, отец, я услышал их голоса. Не стану скрывать: ничего подобного прежде я еще не слышал. Эти голоса звенели как хрустальные воды горных ручьев, наполняя пределы церкви звуками необычайной чистоты. Они звучали тонко, но в то же время были исполнены величия и удивительной нежности. Следовало признать, что при отборе певчих господин директор руководствовался не только собственной прихотью.

Я чуть подался вперед и вслушался, пытаясь определить, из чего же состоят их голоса, но у меня ничего не вышло. Я убедился, что голоса пусты. Именно так, святой отец, это божественное пение не таило в себе ничего, кроме пустоты. Вы не поверите, отец Стефан, но голоса особого хора являли собой абсолютное ничто! Я не мог разложить их на составляющие, потому что в них не было никаких субстанций. На мгновение мне показалось, что наконец я отыскал тот самый звук, которого недоставало в моей коллекции, но эта мысль сменилась другой, одинаково поразившей и ужаснувшей меня: их голоса были мертвы. Воистину, отец, так могла звучать только смерть.

Я был так ошеломлен своим открытием, что не заметил, как кто‑то подкрался ко мне со спины. Я обернулся и вздрогнул. На губах замер, но так и не сорвался крик: всего в двух метрах от меня стоял Красавчик Франц. Впервые я видел его при свете дня. Он был ужасен: под паклей сальных волос бугрился шишковатый череп, покрытое множеством шрамов и гнойных пятен лицо являло собой вершину человеческого безобразия. Правый глаз, лишенный века, казался в два раза больше, чем левый, будто Творец впотьмах ошибся и вставил горбуну глаз другого человека. И этим глазом он смотрел на меня так, будто я был его желанной добычей. Я замер на месте и почувствовал, как по всему телу разливается мертвенное бессилие.

С привычным урчанием он замахнулся гнилой тростью и начал охаживать меня по щиколоткам и почкам. Боль вывела меня из оцепенения. Я встрепенулся и бросился бежать по направлению к главному корпусу, Красавчик Франц припустил за мной. Несмотря на свой горб, он бежал с невероятной скоростью, но в конце концов я забежал за ограду и смешался с толпой учеников. Обернувшись, я убедился, что Красавчик Франц больше не преследует меня. Но каждой клеткой своего тела я ощущал на себе его взгляд, полный звериной злобы.

Ночью разразилась гроза. Ночной лес стонал и выл. Раскаты грома и всполохи молний прогнали сон, и в нашей комнате воцарился хаос. Все началось с того, что кто‑то украл у соседа подушку. Между ними завязалась драка, к ним присоединились еще двое, потом четверо, потом шестеро… Через несколько минут вся комната стояла на ушах, забыв о том, что где‑то неподалеку ходит Красавчик Франц. В воздухе, сотрясаемом ударами грома и детским гомоном, кружился белый пух.

Я поднялся с кровати, незаметно подкрался к Фридриху и ударил его подушкой, он ответил мне тем же. Мы начали драться, а потом упали и покатились по кровати. Я забрался к нему под одеяло. Его лицо оказалось совсем рядом. В этот миг я решил, что Фридрих будет моим, и поцеловал его. Да, отец, я поцеловал его прямо в губы. О нет, это был недружеский поцелуй: это был поцелуй подчинения, такого явного, что даже зов плоти отступал на задний план. Я задрал его ночную рубашку, сомкнул руки на его талии, и наши тела соединились в невидимом танце. Мы еще не достигли половой зрелости, но было очевидно, что до нее осталось недолго.

Никому даже в голову не пришло спросить, чем мы там занимаемся под одеялом. Крики заглушили наше учащенное дыхание, а сражение подушками скрыло нас от посторонних глаз. В том, что мы делали, не было ничего постыдного, но мы оба чувствовали, что переступили некую запретную черту. Перейдя через эту грань, мы попали в измерение, где мир вещей был над нами не властен. Наше взаимное влечение не принесло нам ничего и в то же время позволило почувствовать себя полноправной частью мироздания, ведь в любви к друзьям мы пытаемся обрести себя. Я закрыл глаза и услышал нежный звук, звук страсти, не плотской, а той, что предшествует зову пола, ангельской страсти. Любовь к Фридриху была подобна поискам совершенного звука. В ней не было ничего такого, чего бы я еще не слышал прежде, но, лаская Фридриха, подчиняя его себе, я чувствовал: цель всей моей жизни близка как никогда.

Пока я лобзал Фридриха, обхватив его руками и ногами, мое сознание воспарило вверх и отрешенно наблюдало за нами. Фридриху было страшно, он не мог понять природы внезапно охватившего его влечения. В его глазах я прочел немой вопрос: «Людвиг, за что ты презираешь меня?» А я не мог ответить, потому что единственный верный ответ имел привкус сумасшествия. Да и как я мог объяснить ему, что и я, и он, и все, что нас окружает, – частички великого поиска самого совершенного, самого чистого звука, без которого я обречен страдать до конца своих дней.

Первый день марта пришелся как раз на пятницу, и поэтому все совершенно забыли про экзамен. После испытания один из нас должен был перейти в особый хор, и в этот раз мне не составило особого труда угадать, на кого падет выбор. Фридрих! Еще во время построения я несколько раз поймал на нем пристальный взгляд господина директора. Выдержав ради приличия длительную паузу, господин директор произнес имя моего друга, и тот застыл посреди двора как живое изваяние.

Я не смог улучить удобный момент, чтобы поговорить с Фридрихом. Все произошло так быстро, что я не успел опомниться, а Фридрих уже отправился к особому хору. Я не верил своим глазам. Как я мог быть таким глупцом? Наверное, мой рассудок помутился. Ведь я один знал, что той ночью Фридрих обречен страдать. Я мог бы пойти в дом, где живет господин директор, и попытаться спасти Фридриха, но подозревал, что меня поймают прежде, чем я доберусь до южного крыла. Той ночью я не сдвинулся с места; я остался в постели, молился за душу моего бедного друга, страдал и умирал вместе с ним. О, отец, в ту ночь я возненавидел себя, возненавидел школу. Каждый крик, каждый стон Фридриха отдавался во мне его болью, его отчаянием в борьбе с неизбежным. И пусть в душе моей царил кромешный ад, я взял себя в руки и расщепил доносившиеся из окна крики на составные частицы. Я надеялся найти в звуках причину, их породившую, но у меня ничего не вышло. Но в одном я был уверен совершенно точно: мой друг уже никогда не будет таким, как прежде. Той ночью, отец, Фридрих навсегда утратил свою радость.

Всю ночь я не смыкал глаз. До сих пор я проявлял безразличие к странным порядкам, царившим в стенах Высшей школы певческого мастерства, и мое безразличие воздалось мне сторицей. Но на этот раз я не собирался сидеть сложа руки; Фридрих, мой лучший друг, бедный мальчик, чья вина состояла лишь в том, что он пожертвовал собой ради чести семьи, оказался в беде, и я должен был ему помочь.

На следующее утро, после завтрака, я направился к тому самому месту у стены, где мы с Фридрихом провели столько времени, упражняясь в пении. Как и следовало ожидать, ангел с арфой исчез…

Я чувствовал, что во всем произошедшем есть и моя вина. Ведь именно я показал Фридриху, как работать над голосом, я помог ему снискать благосклонность учителей. Из‑за меня он превратился в вечного раба господина директора, и я должен был спасти его. В моей голове родился план. Я предложу ему бежать из школы, мы переберемся через ограду, выберемся на дорогу и по лесу дойдем до Мюнхена. Он все объяснит родителям, а я попрошу своих встретить нас в Дрездене и устроить в другую школу.

Мой план был прост. В воскресенье, выйдя из класса, я не вернулся со всеми в главный корпус, а, воспользовавшись густым туманом, улизнул от учителей и отправился туда, где жили певцы особого хора. Меня должны были хватиться лишь через четверть часа; именно столько оставалось до построения на ужин.

Через несколько минут я добрался до небольшого строения с окнами, доходившими почти до фундамента. Оно было скрыт от посторонних глаз за плотной стеной деревьев. Внимательно вглядываясь в окна, я обошел строение по периметру и, наконец, отыскал особый хор – около сорока мальчиков сидели за партами и читали. Мне бросилась в глаза необычайная по меркам школь роскошь: в глубине класса потрескивал камин на полу лежал мягкий персидский ковер. Я сумел разглядеть Ганса и еще восьмерых учеников, которые за время моего обучения в школе попали в особый хор. И конечно, я увидел среди них Фридриха. Если бы вам только довелось заглянуть им в глаза! В них плескалась лютая злоба. Было видно, что им пришлось пережить страшное унижение, как будто кто‑то с корнем вырвал из них достоинство и волю.

Я дождался, пока Фридрих поднимет голову, и помахал ему рукой. Конечно, я мог выдать себя, но в тот момент ничто не волновало меня. Я должен был вызволить друга из плена.

Увидев меня, Фридрих вздрогнул, поднялся и подошел к окну. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что на него никто не смотрит, он открыл окно и выпрыгнул на улицу. Теперь он стоял рядом со мной. Я протянул руки, желая обнять его, но Фридрих отстранился.

– Какого черта ты здесь делаешь, Людвиг? – с негодованием в голосе прошептал он. – Хочешь, чтобы меня выгнали? Ты знаешь, чего мне стоило попасть в особый хор?

– Фридрих, друг мой, как ты можешь так говорить? Я хочу спасти тебя.

– Спасти меня? От чего, Людвиг?

– Не обманывай меня, Фридрих. Я знаю, они заставили тебя страдать.

Я поднял глаза и наткнулся на его пристальный холодный взгляд. Ничто не выдавало в нем того жизнерадостного мальчика, которого я знал. Мальчика, который, заливаясь звонким смехом, рассказывал мне очередную историю. Даже грусти – и той не было в его глазах!

– Послушай, Людвиг, – начал он, – ты ничего не знаешь. Признаюсь, мне было больно. Но сейчас я на верном пути. Чего я никак не могу взять в толк, так это того, почему ты не последуешь за мной. Я ведь слышал, как‑ты поешь, когда остаешься один. Я слышал твой истинный голос, Людвиг, и знаю, что ты достоин быть одним из нас. Почему ты зарываешь свой талант в землю? Почему бежишь от музыки? Почему прячешь свой чудесный голос? Твое место рядом с нами!

Я взял его за руки и ответил:

– Послушай, Фридрих, давай убежим отсюда… Я научу тебя всему, что нужно певцу. И не переживай за родителей. Наша школа – всего‑навсего еще одно унылое, Богом забытое место! Кроме господина директора и его выживших из ума сподвижников, никому в этом мире и дела нет до ее принципов, до ее мнимого величия! Мои родители живут в Дрездене. Там достаточно школ, таких же или гораздо лучше, чем эта. У нас есть консерватория. Через несколько лет мы сможем поступить в нее… Бежим со мной в Дрезден, Фридрих!

Он сделал два шага назад и, подняв на меня потухшие глаза, медленно пробормотал:

– Забудь меня, Людвиг… Прошу тебя, уходи, если я еще что‑то для тебя значу. Уходи и забудь меня навсегда.

Я закрыл глаза и глубоко вздохнул. Услышал, как дует ветер, как сгибаются ветви елей, окружавших нас, как лихорадочно колотится сердце моего бедного друга. И когда за спиной раздалось чье‑то дыхание, я понял, что мои старания пошли прахом. Это был господин директор.

Я и не помышлял о бегстве, потому что знал, что Фридрих не последует за мной. Его жизнь отныне принадлежала школе. А еще я знал, что за эту дерзкую выходку меня, скорее всего, исключат из школы. Мысль за мыслью проносились в моей голове; если меня выгонят, я навсегда потеряю Фридриха, значит, мне нужно было любой ценой выиграть время, остаться в школе… Господин директор выжидал, не подозревая, впрочем, что я слышу его присутствие. Все случилось само собой: я наполнил легкие воздухом, расправил грудь, закрыл глаза и, обратившись к дару, извлек из недр памяти звучание голосов особого хора. Я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург, спел, как все те несчастные мальчики, которых лишили воли к жизни. Я спел голосом пустоты. Я повторил звучание смерти.

Мой голос наводнил лес, он проник в каждый уголок школы. Каменные ангелы на стенах встрепенулись от вечного сна, а Фридрих рухнул на колени и, заливаясь слезами, спросил:

– Как тебе удалось это сделать, Людвиг?

В широко раскрытых глазах застыл страх, будто он увидел мертвеца, только что восставшего из могилы. Последнее слово оставалось за господином директором, но я не сомневался, каково будет его решение.

Петляя среди чернеющих стволов деревьев, господин директор привел меня к своему жилищу. Он крепко держал меня за руку, хотя я и не думал убегать. Я был не робкого десятка, и, кроме того, меня вдохновлял пример Фридриха, который прошел через все испытания, но не свернул с пути. И теперь мне хотелось доказать другу, что я достоин его любви. Нет, отец, мне не было страшно. Вы же знаете, святой отец, любовь слепа и доверчива.

Господин директор открыл дверь и пропустил меня внутрь. Стоило мне переступить порог, как из жилища на меня пахнуло леденящим холодом. В прихожей стоял вазон с оранжевыми цветами. Цветы давно завяли. Тусклый свет газовых ламп выхватывал из полумрака очертания предметов. Мы прошли по коридору и, свернув налево, оказались в кабинете господина директора. За нами бесшумно захлопнулась застекленная дверь.

В центре кабинета стоял большой письменный стол. У стены напротив расположился шкаф, заставленный книгами и нотными тетрадями, справа от него – кушетка, два кресла и журнальный столик из орехового дерева. За кушеткой была еще одна комната. Дверь в нее была приоткрыта, и я сумел разглядеть большой диван, застеленный одеялом.

Господин директор зажег настольную лампу и опустился в кресло, жестом предлагая мне последовать его примеру. Мы сидели друг напротив друга, разделенные журнальным столиком. Он скрестил пожелтевшие костяшки пальцев и уперся локтями в поручни. Выдержав паузу, словно давая понять, что моя дальнейшая судьба зависит только от него, он сказал:

– Дорогой Людвиг… ну и что мне с вами делать, молодой человек?

В его голосе прозвучала ирония. Я не ответил. Тогда господин директор расцепил руки и наклонился вперед, заглянув мне прямо в глаза. Но я выдержал и этот взгляд.

– Вам удалось обмануть всех нас. Никто и не подозревал, что вы обладаете таким ангельским голосом, – продолжал он, видимо желая, чтобы я почувствовал себя виноватым.

Ему не удалось меня смутить, и он это понял. Тогда он откинулся назад, будто набираясь сил перед новой атакой.

– Я не понимаю, – в голосе господина директора послышались снисходительные нотки, – почему вы не доверяете нашей школе. Более того, я отказываюсь понять, чем я заслужил ваше недоверие. Вы несколько месяцев скрывали свой талант, и этому может быть только одно объяснение – вы не хотите стать певцом.

Его глаза вновь забегали по мне, будто выискивая брешь. В этот момент мне показалось, что меня все же исключат.

– …Потому что, если бы вы на самом деле хотели стать оперным певцом, вы бы никогда не отказались от тех возможностей, которые дает вам особый хор.

Господин директор нахмурился; одна мысль о том, что кто‑то мог пренебречь его детищем, его хором, на котором держится вся организация школы, привела его в бешенство.

– Неужели вы не видите?!! Каждый год сюда съезжаются директоры, театральные агенты, сильные мира сего! Как вы думаете, что приводит их сюда? Желание побродить по баварским лесам? Ничтожная прихоть? Нет, нет и еще раз нет! Они ищут одаренных певцов. Если какой‑нибудь театральный агент или директор обратит на вас внимание, считайте, что до конца жизни ваше будущее обеспечено! И знаете что самое трудное? Для вас, по‑видимому, это не имеет никакого значения, – но лучше моего особого хора, невежда вы этакий, не сыщешь во всем Германском союзе!

Я оцепенело уставился на него. Этот человек, казалось, был настолько увлечен своим грандиозным несбыточным проектом, что утратил способность здраво смотреть на вещи. Его речь походила на бред сумасшедшего.

– Открою вам один секрет. Я могу это сделать, потому что сегодня вы станете одним из нас. Однажды, много лет назад, я спал и мне приснился сон. Мне снилось, что я создал самый совершенный хор в истории музыки. В моем сне изваяния ангелов на стене одно за другим оживали, сходили с пьедесталов и приходили в стеклянный павильон. Каждая из статуй при входе получала от меня ангельский голос. Когда последний, двухсотый ангел покинул пьедестал и присоединился к остальным, мой хор был собран. Это был хор вечно живых голосов. Благодаря мне его никогда не коснется мерзостное дыхание смерти. Так вот, каждый раз, когда в моем особом хоре появляется новый мальчик, я снимаю одну статую с пьедестала и переношу ее в стеклянный павильон. Там, внутри, я собираю хор каменных ангелов. Однажды наступит день, когда последний ангел сойдет со стены и мой сон станет явью. Но до тех пор, пока этот день не наступил, я не обрету покоя. Это моя миссия, Людвиг, мое призвание. Дорогой мой мальчик, не сомневайся, я делаю это и ради твоего блага. Ведь ты – один из них.

Казалось, господин директор разволновался, но между тем его голос оставался бесстрастным. Он перевел дух и продолжал:

– Людвиг, сегодня вы станете одним из певцов особого хора. Но есть кое‑что, что вам необходимо знать.

Он поднялся, подошел к шкафу, набитому партитурами, и, достав из кармана жилета ключ, открыл нижний ящик. Из ящика он извлек папку, положил ее на стол и, развязав тесемку, вытащил какие‑то бумаги. Я узнал их: это был контракт, который подписал мой отец, давая согласие на мое обучение в Высшей школе певческого мастерства. Директор нашел среди прочих бумаг небольшой листок. В контракте, напротив моего имени, стояла подпись отца и дата моего прибытия в школу.

– У меня есть разрешение, Людвиг. Я хочу, чтобы вы знали, что я не злоупотребляю своей властью. Без этого разрешения ваше пребывание в школе было бы невозможно, и вам придется смириться с этой мыслью. Если ваш отец согласился предоставить мне такие полномочия, видимо, он желает, чтобы вы стали певцом, что бы вы себе ни измышляли.

Я не совсем понимал, о чем говорит господин директор, но признаюсь, ему удалось сбить меня с толку. Он встал, вышел из кабинета и вскоре вернулся, держа в руке стакан. В стакане плескалась мутная жидкость.

– Выпейте, вам станет легче.

Я почувствовал себя крысой, загнанной в угол. Я был готов к столкновению с господином директором, но сейчас, когда мы сидели друг напротив друга в его кабинете, а на столе лежала индульгенция, подписанная моим отцом, храбрость покинула меня. Господин директор страдал манией величия, но в то же время он знал, что делает и чего желает. А самое ужасное заключалось в том, что он делал это с ведома и согласия моего отца. Что я, одиннадцатилетний мальчик, мог противопоставить этому сговору? Я вспомнил о Фридрихе, зажмурившись, влил в рот содержимое стакана и несколько раз прокашлялся. Жидкость отдавала горечью. Потом господин директор взял меня за руку и сказал:

– Идем.

Мы вышли из апартаментов господина директора и пошли по дороге, мимо главного входа. Вскоре мы оказались возле стеклянного павильона. Внутри горел огонек, в окнах мелькали темные тени. Моя память живо воскресила тот день, когда мы возвращались из церкви и впервые набрели на этот павильон. Мне стало дурно. Веки отяжелели, а по всем членам разлилась предательская немощь. Господин директор открыл дверь и сделал шаг в сторону, давая мне пройти. На ватных ногах я переступил порог и замер на месте.

В павильоне при свете лампы я разглядел изваяния ангелов, снятых со школьной ограды. Их было около сорока. Они стояли по периметру помещения, образуя круг. Среди прочих изваяний я без труда узнал ангела с рожком, под которым мы с Фридрихом провели не один час вместе, а также ангела с арфой, исчезнувшего прошлой ночью.

В центре павильона возвышался стол из белого мрамора. Покрытый чистой льняной скатертью, он напоминал алтарь. Глядя в пустые, холодные глаза ангелов, я неожиданно почувствовал приступ резкой боли. Фигуры завертелись вокруг меня в безумном хороводе. Проглоченное снадобье подействовало, я впал в полуобморочное состояние, граница сна и яви стала зыбкой. Лица ангелов преобразились: я смотрел на них, а на меня смотрели Фридрих, Ганс, другие мальчики… Они плакали, улыбались сквозь слезы, звали меня к себе. Я зажмуривался и снова открывал глаза, пока лица не слились в одну бесформенную массу. Минута, дарованная мозгом, истекла, Морфей забил надо мной темными крылами. Собравшись с последними силами, я поднял глаза на ангелов и увидел, что их чресла украшают ожерелья. Но в этих ожерельях не было ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Лишь отрезанные мошонки. Боже мой! Это были мошонки моих товарищей, навсегда утративших мужское естество. Клянусь Богом, святой отец, я видел это своими глазами! Каждый из ангелов был опоясан нитью, с которой свешивалось два почерневших сморщенных яичка. Вероятно, их прежде вымочили в формалине, чтобы предотвратить разложение. Владельцы этих яичек спали в корпусе особого хора, зная, что неподалеку хранятся их собственные мошонки. Как они могли молчать? Почему они смирились с участью, на которую обрек их полоумный старик?

Краем сознания я слышал вдали голос. Кажется, это говорил господин директор. Презренный тиран! Он желал, чтобы и я разделил их позор.

– Мошонки, которые ты здесь видишь, мой дорогой Людвиг, бесценны. Многие алхимики, колдуны, врачеватели отдали бы немало, чтобы заполучить их. Но только я знаю истинную цену этому сокровищу и не соглашусь продать его ни за какие богатства мира – ведь в том сне у ангелов были яички моих учеников. Доверься мне, Людвиг, я защищу тебя, я защищу тебя.

Я затрепетал. Вкрадчивый голос липкой патокой вливался в уши, лишая меня последних остатков воли. Я не мог ему противиться. А господин директор тем временем продолжал:

– Вам уже одиннадцать лет, скоро вы вступите в пору полового созревания. У нас мало времени. Ваш голос изменится, и мы навсегда потеряем тот великолепный диапазон, что изумил меня сегодня. – Сказав это, он подошел ко мне и прикоснулся рукой к моей щеке. Ладонь была обжигающе холодной. – Вам повезло, Людвиг: вскоре вы станете королем оперной сцены. Все театральные агенты будут сражаться за право заполучить вас к себе в труппу. Перед вами открываются невероятные возможности. Вы исполните главную партию в «Эвридике», величайшей опере Глюка. Своей славой вы превзойдете Каффарелли, Гуадагни, Сенезино, Берначчи, Крешентини, Фаринелли и других великих кастратов. У вас будет несравненный фиато, вы сможете брать самые высокие ноты! Ваш диапазон будет сводить слушателей с ума. Но если мы не поторопимся, ваш голос выродится в фальцет. Вы же не хотите, чтобы люди услышали фальцет? Фальцетисты! Какая пошлость! Грубая, топорная подделка! Ха! Испанцы и итальянцы, поющие фальцетом, объединяют регистры груди и головы. Жалкие дилетанты! Само их существование – оскорбление для кастратов. Им никогда не удастся добиться подлинного звучания. Одно слово – фальцетисты! И не беспокойтесь, если на вашей груди не вырастут волосы, а груди и бедра станут похожи на женские. В вашем организме сохранится достаточно семенной жидкости, чтобы вести половую жизнь в зрелом возрасте. Женщины обожают кастратов, вы будете желанны, как ни один мужчина. Не расстраивайтесь, Людвиг, вы не только сохраните свой голос, но и обретете необычайную притягательность для противоположного пола! Да, несомненно, вам повезло, Людвиг. Сегодня вы станете одним из певцов особого хора и возлюбленным чадом семьи кастратов.

Полагаю, что вы несильно удивлены, святой отец. Вы же знаете, кастрация практиковалась с незапамятных времен. Родители оскопляли своих детей, чтобы, подобно богу Сатурну, сохранить могущество и власть над племенем. Восточные владыки оскопляли евнухов, прежде чем допустить их в гаремы. Тысячи воинов, попадая в плен, лишались своего мужского естества. На протяжении многих веков люди верили, что кастрация – единственный способ излечить чуму, проказу или сумасшествие. Вы же католический священник, отец Стефан! Кому как не вам знать, что, несмотря на слухи о том, что вот‑вот должна выйти энциклика, осуждающая оскопление певцов, хоры Ватикана по‑прежнему пополняются кастратами… Не помню тот стих из Библии, но после того, как церковь запретила женщинам петь в хоре и Климент III допустил в Сикстинскую капеллу кастратов, это стало традицией.[3]Ни одна месса не могла обойтись без высоких голосов, имитирующих ангельские. Таковыми полагаются, конечно же, сопрано и контральто. Но поскольку женщины были изгнаны с амвона, церкви не оставалось ничего другого, как собирать хоры из мальчиков и подростков. Иногда их похищали, иногда родители и сами были не прочь поправить дела семьи за счет кастрата. Кое‑где в Италии один кастрат мог обеспечить безбедное существование нескольким поколениям своих родичей. Им платили больше любого певца, к ним благоволили короли и священники, они были любимцами публики. Они прожигали жизнь в роскошных имениях, окруженные всеобщим обожанием!

Родители учеников спали и видели, что их чада станут великими певцами, любимцами изысканной публики и критиков. Судя по всему, честолюбивые мечты ослепили их разум настолько, что они не желали знать горькой правды. А правда заключалась в том, что, даже если мальчики смогут сберечь свои голоса, немногим из них удастся добиться признания. Господин директор жил мечтой вчерашнего дня. Большинство моих приятелей слонялись бы из города в город, перебиваясь случайными заработками, и в лучшем случае могли пополнить хоры итальянских предместий, где еще жива была память о певчих скопцах. Да, отец Стефан, в 1848 году кастраты Высшей школы певческого мастерства казались отголоском далекого прошлого. Времена кастратов безвозвратно ушли, не говоря уже о том, что в Германском союзе они никогда и не начинались.

Единственное, чего я так и не смог понять, – что подвигло моего отца на этот бессмысленный шаг. Мы ни в чем не нуждались. Занятия живописью обеспечивали ему почет и положение в обществе. Возможно, он провел слишком много времени в Риме и Ватикане, и пение кастратов, ископаемых минувшей эпохи, затмило его рассудок, если он возжелал такой участи для своего единственного сына. И по сей день кое‑кто из родителей пытается воспитать из дочерей искусных ткачих, забыв о том, что в мастерских людей давно заменили механические ткацкие станки, работающие на пару. Вы и сами знаете, отец, многие из страха перед прогрессом предпочитают не замечать того, что творится у них под носом, продолжая жить иллюзиями прошлого.

Господин директор бережно взял меня за руку и подвел к мраморному столу, возвышавшемуся посреди павильона. Я не сопротивлялся: меня мутило от одной мысли о том, что мне предстоит испытать, но воля моя была сломлена.

– Мы сделаем все, как полагается. Правильно. Потому что если мы просто лишим тебя гениталий, то можем испортить твой голос. Ты же не хочешь, чтобы публика передразнивала тебя куриным квохтаньем?

В этот момент раздались шаги: в павильон вошел Красавчик Франц. Он нес ведро, из которого валил пар. На поясе у горбуна висел матерчатый чехол. Из чехла торчали инструменты его страшного ремесла: ножницы, клещи, ножи и маленькая пила.

– Вам не будет больно, Людвиг: я влил в вас добрую дозу опия. Кроме того, Франц долгое время был военным хирургом, пока его больница не сгорела. Он проследит, чтобы вы не потеряли много крови и чтобы рана не загноилась. Я знаю, с первого взгляда он кажется монстром, но он очень тактичен. О да, у него есть такт. Не бойтесь. Доверьтесь ему, дражайший Людвиг, доверьтесь ему.

Красавчик Франц поставил ведро на пол и наполнил из него сосуд с широким днищем. Потом он приблизился ко мне, они вместе повалили меня на алтарь, спустили с меня брюки и задрали рубашку. Сквозь белую льняную скатерть холод камня был почти неощутим. Мне хотелось вырваться и убежать, но я не мог: мышцы свело болезненной судорогой. Франц обмотал мне бедра куском холста, взял полотенце и скрутил его в рулон. Этот рулон он подложил под ягодицы. Мое тело выгнулось, и яички поднялись вверх.

– Нет, нет, я не хочу… – прошептал я.

Емкость с водой Красавчик Франц поставил между бедрами так, что яички окунулись в обжигающую жидкость. Я вздрогнул, но мгновенно напряжение в промежности спало, мошонка опустилась на дно сосуда. Господин директор отошел в сторону, а я лежал на алтаре и глядел в потолок. Ветви деревьев сомкнулись над стеклянным куполом, скрывая от посторонних глаз мой позор и бесчестье.