Александр Павлович Скафтымов 17 page

В образах Марьи Алексеевны Розальской, ее мужа, Михаила Сторешникова и его матери, его приятеля Соловцова и отчасти Сержа и Жюли даны представители старого, отживающего мира. Здесь в отношении к человеку господствуют лишь корыстные побуждения. Мать смотрит на дочь как на источник дохода, мужчина — на женщину как на вещь, способную угодить его тщеславию и похоти. Здесь нет понимания интересов и желаний другой личности. Деспотические отношения не допускают между людьми ни искреннего чувства, ни доверия, ни взаимного уважения — ничего, что радостно озаряет светлые чувства дружбы и любви. Демократу Чернышевскому особенно ненавистен мир барской праздности, жизни на чужой счет, отсутствия всякого труда. Здесь моральная нечистота получает особо отвратительные формы (Сторешников, Соловцов). Совсем иначе осмысливается Чернышевским неправда и грязь жизни Марьи Алексеевны, женщины, вынужденной всю жизнь быть в постоянной заботе и страхе за самые первые и необходимые средства к существованию. Она «злая», но ей «нельзя не быть злой», к этому приводила {257} ее обстановка постоянной нужды, общая атмосфера лжи, обмана и насилия, угроза голодной бедности вынуждала ее прибегать к бесчестным средствам в погоне за материальным достатком. Если в жизни богачей совсем нет здоровых элементов, то у Марьи Алексеевны сохраняются здоровые начала, хотя и подвергшиеся извращению в силу той грязной обстановки, в какой протекала ее жизнь. Марья Алексеевна хотя и грязь, но со здоровыми элементами; она трудилась по-своему, заботилась о куске хлеба, боролась за сносные условия жизни.

В противоположность лжи и гнили старого мира рисуются люди труда, светлых знаний и морального здоровья. Лопухов и Кирсанов, «оба рано привыкли себе пробивать дорогу своей грудью, не имея никакой поддержки», оба ценят образованность и науку не из-за корыстно-житейских выгод, а как внутренний светоч, озаряющий жизнь разумом и светом, оба всегда и глубоко искренни и честны в общении с людьми. На этих людей можно положиться во всем безусловно.

Рахметов, наиболее замечательный из новых людей, по происхождению дворянин, но он ушел от своего класса, отдавая себя самого и все свое состояние целиком на служение народу.

В кругу этих людей господствует новое, светлое отношение к женщине. Брак здесь понимается исключительно как дело свободного чувства. Союз между супругами не должен превращаться в стеснительное ярмо. Любовь к человеку предполагает и содержит в себе радость делать все, чтобы любимому человеку было лучше. Только при условии полной взаимной независимости возможны вполне искренние, светлые и радостные отношения между супругами.

Чернышевский понимал, что действительная свобода для женщины может наступить только тогда, когда она получит гражданские права и твердую самостоятельность в трудовой жизни общества. Поэтому он тесно связывает проблему супружеских отношений с проблемой участия женщины в общественной жизни. Рисуя жизнь Веры Павловны замужем, он показывает ее в таких сторонах деятельных интересов, когда она живет не только чувством к мужу и мыслями о себе как о жене, а стремлениями к широкой общественной полезности (организация мастерской и проч.).

{258} Идеал общественной свободы Чернышевским показан в картинах социалистического устройства в четвертом сне Веры Павловны. При всем утопизме отдельных подробностей этих картин, их главная основа содержит в себе глубокое понимание источников будущего общественного благополучия человека.

Счастье, довольство и полнота жизни здесь рисуются как результат коллективного труда на основе высокого развития науки и техники, мощными силами которых люди заставляют природу служить своим потребностям. «В этих снах, — говорит Плеханов, — нас привлекает вполне усвоенное Чернышевским сознание того, что социалистический строй может основываться только на широком применении к производству технических сил, развитых буржуазным периодом. В снах Веры Павловны огромные армии труда занимаются производством сообща, переходя из Средней Азии в Россию, из стран жаркого климата в холодные страны. Все это, конечно, можно было узнать и из Фурье, но что этого не знала русская читающая публика, видно даже из последующей истории так называемого русского социализма. В своих представлениях о социалистическом обществе наши революционеры нередко доходили до того, что воображали его в виде федерации крестьянских общин, обрабатывающих свои поля тою же допотопною сохою, с помощью которой они ковыряли землю еще при Василии Темном. Но само собою разумеется, что такой “социализм” вовсе не может быть признан социализмом. Освобождение труда может совершиться только в силу освобождения человека от “ власти земли ” и вообще природы. А для этого последнего освобождения безусловно необходимы те армии труда и то широкое применение к производству современных производительных сил, о которых говорит в снах Веры Павловны Чернышевский…»[281]

Процесс подготовки социалистического строя Чернышевским показан путем описания организации швейной мастерской Веры Павловны. Мастерская была организована на основе обобществления производства и потребления. Работницы-девушки жили «в одной большой квартире, имели общий стол, запасались провизией тем порядком, как делается в больших хозяйствах». При возникновении {259} другой подобной мастерской между ними устанавливалось организационное единство как в распределении производственных задач, так и в использовании прибылей. Чернышевский, следовательно, правильно исходил из принципа выгодности и плодотворности наибольшего обобществления. В самом указании возможностей внедрения социалистических форм хозяйства в систему капиталистического общественного строя заключался несомненный утопизм. Когда Чернышевский думал, что без предварительного революционного обобществления крупного буржуазного производства, путем одного только кооперирования работников, можно прийти к крупному социалистическому хозяйству, то он, безусловно, ошибался. Без пролетарской революции, овладевающей крупным капиталистическим производством, строительство социализма невозможно. Здесь надо припомнить, что Чернышевский жил в отсталой стране и в такую пору, когда революционная роль пролетариата ему была не видна и не ясна.

Однако утопические элементы воззрений Чернышевского не помешали ему предвидеть неминуемость столкновения предполагаемых социалистических мастерских с российским самодержавием. В романе отмечено, что широко развернувшаяся организация Веры Павловны в российских условиях не могла развиваться свободно. Наступил момент, когда явились зловещие предостережения и размах роста организации пришлось сократить[282].

Готовя роман к подцензурному печатанию, Чернышевский все же сумел указать на необходимость в России революционной борьбы с самодержавием. Как призыв к революционной готовности в романе был дан образ Рахметова.

Намеками, намеренными умолчаниями и недосказанностями, нарочитой подчеркнутостью недомолвок — всячески Чернышевский стремился обозначить, что основа исключительности биографии и поведения Рахметова состоит в революционности его стремлений. Отсюда его отказ от богатства для каких-то исключительно высоких целей, отсюда его связи с народом, отсюда настойчивая {260} тренировка в перенесении лишений и физических страданий, отсюда же и общий пафос автора в характеристике Рахметова. Люди, подобные Рахметову, ставятся неизмеримо выше всех других положительных лиц романа. «Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало, но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине, от них ее сила и аромат, это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».

Конец романа скомпонован как сплошной намек на скорую победу революции и радость ее прихода (глава «Перемена декораций»).

В создании образов романа Чернышевский исходил из реальных наблюдений. «Новые люди», о которых говорит роман, уже даны были самою жизнью. В основу сюжетного движения романа были положены некоторые факты из жизни самого Чернышевского и близких ему людей. Конечно, нельзя искать здесь полных совпадений. Чернышевский не механически копировал жизнь, но, узнавая в ее отдельных событиях и элементах растущие тенденции дальнейшего развития, он творчески фиксировал эти факты и отправлялся от них в создании своих образов.

В обрисовку отношений Лопухова к Вере Павловне автором много вложено личного, автобиографического.

Когда молодой Чернышевский размышлял о будущей супружеской жизни, его собственное поведение по отношению к будущей жене уже тогда рисовалось ему в таких чертах, в каких впоследствии в романе было развернуто поведение Лопухова. «“Неужели вы думаете, что я изменю вам?” — спросила его однажды Ольга Сократовна. “Я этого не думаю, я этого не жду, но я обдумывал и этот случай”. — “Что ж бы вы тогда сделали?” Я рассказал ей “Жака” Жорж Занда. “Что ж бы вы, тоже застрелились?” — “Не думаю”, — и я сказал, что постараюсь достать ей Жорж Занда (она не читала его или, во всяком случае, не помнит его идей)» (I, 528 – 529). «А если в ее жизни явится серьезная страсть? — размышляет он в другом месте дневника. — Что ж, я буду покинут ею, но я буду рад за нее, если предметом этой страсти будет человек достойный. Это будет скорбью, но не оскорблением. А какую радость даст мне ее возвращение! Потому что она увидит, что как бы ни любил ее другой, но что никто не будет любить ее так, как я» (I, 513).

Даже в мелочах бытового распорядка совместной {261} жизни роман повторяет мысли и поведение самого Чернышевского. «Она третьего дня сказала, — писал он об Ольге Сократовне, — у нас будут отдельные половины, и вы ко мне не должны являться без позволения. Это я и сам хотел бы так устроить, может быть, думаю об этом серьезнее, чем она; она понимает, вероятно, только то, что не хочет, чтобы я надоедал ей, а я понимаю под этим то, что и вообще муж должен быть чрезвычайно деликатен в своих супружеских отношениях к жене» (I, 533). «Каковы будут мои отношения к ней в социальном смысле? Я желал бы, чтобы мы наконец начали говорить друг другу “ты”; особенно, чтобы она говорила мне “ты”; сам я лучше хотел бы говорить ей “вы”. Звать ее я буду всегда полным именем, всегда буду звать ее Ольга Сократовна. — Она, может быть, захочет звать меня полуименем, но едва ли, и, вероятно, если будет, скоро оставит это. Одним словом, наши отношения будут иметь по внешности самый официальный и холодный характер; под этою внешностью будет с моей стороны самая полная, самая глубокая нежность» (I, 535). По-видимому, так было и в действительности, по крайней мере в первое время после женитьбы. После свадьбы, когда Чернышевские ехали в столицу, никто из пассажиров «не хотел верить, чтобы они были молодые: они говорили друг другу Вы. Николай Гаврилович был необыкновенно вежлив к Ольге Сократовне и ухаживал за ней, как за малым ребенком»[283].

В состав образа Веры Павловны Розальской многое вошло от жены Чернышевского — Ольги Сократовны, отчасти Марии Александровны Боковой-Сеченовой, которая Чернышевскому была лично известна и жизненная судьба которой, предполагают, послужила Чернышевскому отправным фактом для сюжетного сложения романа. На себя, как на прототип Веры Павловны, указывала сама Ольга Сократовна в личной беседе с Духовниковым[284].

Внешние биографические сопоставления дают сравнительно мало данных для сближения Веры Павловны с Ольгой Сократовной. С этой стороны открываются совпадения лишь со стороны живости их нрава и в некоторых {262} деталях общих бытовых вкусов. Другая сторона облика Веры Павловны Лопуховой: серьезность и возвышенность общественных стремлений, желание осмыслить свою жизнь непосредственным участием в строительстве «новой жизни» не находит соответствия. Швейных мастерских Ольга Сократовна не открывала, самообразованием и медициной не занималась, да и вообще, будто бы, мало задавалась вопросами, лежащими за пределами бытового обихода[285]. При всем этом несомненно, что сам Н. Г. Чернышевский усматривал в личности Ольги Сократовны такие стороны характера и жизненного поведения, которые давали ему основание считать ее женщиной незаурядной, исключительной и безусловно передовой для своего времени. Первое время общения с Ольгой Сократовной Чернышевский поражался ее умом, быстротой понимания его мыслей, меткостью ее замечаний. В период первоначального знакомства с Ольгой Сократовной Чернышевский записывал в своем «Дневнике»: «Перед ней я чувствую себя почти так же, как в старые годы чувствовал себя перед Вас. Петр.[286] в иные разы при разговорах о политике… Нужно только будет развить этот ум, этот такт серьезными учеными беседами, и тогда посмотрим, не должен ли я буду сказать, что у меня жена m‑me de Staël» (I, 475 – 476).

Можно было бы отнести эти слова на долю преувеличенных восторгов влюбленного юноши, но позднейшие письма Чернышевского убеждают, что такое отношение к ней, и именно к ее уму и общей духовной силе и обаянию, Чернышевский сохранил до конца жизни. В письме из Вилюйска от 10 марта 1883 года Чернышевский, утешая Ольгу Сократовну в ее мрачных мыслях о себе самой, указывал на большую привлекательность ее бесед для таких ученых, как Пекарский, Срезневский, Котляревский. «Пекарский прямо сознавался, — пишет он, — что развитием своих понятий много обязан разговорам с тобою». Котляревский, по его словам, просиживал с Ольгой Сократовной вечера, потому что разговоры с нею «были полезны развитию его понятий». «Думаю написать когда-нибудь ученую сказочку, в которой главным говорящим лицом будешь ты, в виде тридцатисемилетней девушки, и главным действующим лицом тоже ты, {263} в виде двадцатилетней девушки, любимицы той другой, старшей. Где младшая, там шум и веселье. Где старшая, там тишина и серьезный пафос» (XV, 389 – 390). В письме от 7 июля 1889 года Чернышевский пишет уже прямо о том значении, какое имела Ольга Сократовна в его собственной жизни. «Если бы я не встретился с тобой, мой милый друг, моя жизнь была бы тусклой и бездейственной, какой была до встречи с тобою. Если я делал что-нибудь полезное, то всею пользою, какую русское общество получило от моей деятельности, оно обязано тебе. Без твоей дружбы я не напечатал бы ни одной строки, только лежал бы и читал бы, не излагая на бумаге того, что считал честным и полезным. Твои качества поддерживали веру в разумность и благородство людей, не поддерживаемый твоею личною разумностью и честностью, я не считал бы людей способными держать себя, как велит разум и честность…» Далее Чернышевский вспоминает о том обаянии, какое Ольга Сократовна имела для Некрасова, Добролюбова. Некрасов ею вдохновлен был, создавая жизнь Саши («Саша») и Катерины (в «Коробейниках»). «Без знакомства с тобою он не написал бы ни этих дивных поэм, ни много другого наилучшего в его произведениях. Я это знаю от него самого»[287]. Ольгу Сократовну Чернышевский называл «самородком». В ней он видел естественное выражение природного ума и того духа самостоятельности, независимости и внутренней свободы, какого желал бы и всякой другой женщине. В этих чертах она более всего и сближается с образом Веры Павловны[288].

{264} Возможно, что в сюжетном сложении романа отражены некоторые черты из жизни М. А. Боковой-Сеченовой.

М. А. Бокова-Сеченова родилась 1/13 января 1839 года в семье помещика и генерала Обручева. Стремясь к образованию и независимости и желая освободиться от семейных стеснений в доме отца, она вышла замуж фиктивным браком за своего домашнего учителя П. И. Бокова, происходившего из крестьян, являвшегося другом Н. Г. Чернышевского и разделявшего его идеи об освобождении женщины от рабской подчиненности родителям или мужу. Фиктивный брак Боковых потом превратился в фактический. В 1859 году М. А. Бокова-Сеченова появлялась в университете на лекциях, несколько позднее она стала посещать лекции профессоров Медико-хирургической академии. Здесь произошло ее знакомство с известным физиологом И. М. Сеченовым, с которым потом произошло сближение и новый брак, не нарушивший, однако, прежней дружбы с П. И. Боковым ни со стороны ее самой, ни со стороны И. М. Сеченова. Сохранилась визитная карточка П. И. Бокова с надписью: «П. И. Боков и И. М. Сеченов приглашают Чернышевского и Александра Николаевича (то есть А. Н. Пыпина. — А. С.) по случаю окончания экзаменов Марии Александровны». Очевидно, речь идет о какой-то дружеской вечеринке, устраивавшейся этими лицами совместно по поводу окончания экзаменов Марии Александровны за курс мужской гимназии, что давало ей право не поступление в высшую школу[289].

Безусловно, в образах Веры Павловны, Лопухова в Кирсанова Чернышевский был очень далек от намерений {265} точного воспроизведения реальных лиц²⁷. Прототипы своими качествами и отдельными моментами жизни давали лишь некоторый материал для романа. Чернышевский отбирал то, что для его общественно-типологических заданий представлялось важным и интересным. Категорическое отрицание роли названных лиц как реальных прототипов романа, какое мы встречаем, например, в воспоминаниях Л. Ф. Пантелеева в отношении к П. И. Бокову, едва ли правильно[290].

В Рахметове, полагают, отражены некоторые черты саратовского помещика Бахметева. Фамилия Бахметева как прототипа Рахметова упоминается несколько раз в письмах Евг. Ник. Пыпиной. В письмах 16 марта 1863 года Пыпина, сообщая родным о получении от Н. Г. продолжения романа, замечает: «Там между прочим выведен Бахметев — помните?» Еще раз она называет его в письме 23 апреля 1863 года: «С большим интересом прочтете Вы роман Николи. Рахметов это — Бахметев Пав. Алекс, помните Вы его? Здесь, впрочем, мы об этом не говорим. Ник. Гав. знал о нем много такого, чего мы и не подозревали»[291]. Екат. Ник. Пыпина вспоминает, что Бахметев был помещиком Саратовской губернии и славился своими странностями. «Оригинальная особа: богатый человек и вдруг аскет, — все на него удивлялись». О Бахметеве Екат. Ник. слышала от Ив. Ник. Виноградова, который «знал весь мир саратовский», и от многих друзей. Бахметев путешествовал по Волге, по разным городам и «распространял идеи, схожие с рахметовскими»[292]. Н. А. Тучкова-Огарева рассказывает о некоем Бахметеве, посетившем в Лондоне Герцена {266} и вручившем ему на издание «Колокола» двадцать пять тысяч рублей. У Чернышевского Рахметов является к немецкому философу и предлагает деньги на издание его сочинений. Но в рассказе Н. А. Тучковой-Огаревой Бахметев рисуется в совершенной противоположности Рахметову: «Некрасивый, робкий, молчаливый, он казался жалким, одиноким, заброшенным», «говорил резко и в то же время сквозь слезы, как ребенок»[293].

Без всякого сходства с Рахметовым изображен Бахметев и самим Герценом[294].

Бахметев, таким образом, послужил прототипом для Рахметова лишь отчасти. Создавая в Рахметове образ деятеля-революционера, Чернышевский сочетал в нем разные элементы революционной настроенности, по-своему проявлявшейся у разных людей. Моральный облик революционера с чертами материалистической трезвости и непреклонности чувства гражданского долга он мог наблюдать у Добролюбова, отказ от помещичьего богатства ради целей освобождения народа он мог взять у Бахметева, стремление к непосредственному сближению с народом — у Сераковского, объезд славянских земель — у Бакунина или Кельсиева. Формируя образ положительного героя, Чернышевский отправлялся от фактов жизни и тем самым устанавливал черты революционного вождя, которого создавала, ждала и требовала сама действительность.

В литературной традиции своего времени роман «Что делать?» занимает исключительно важное место, как особый этап в развитии метода художественного реализма.

На основе правдивого изображения современной ему действительности роман «Что делать?» открывает перспективу дальнейшего жизненного процесса, приводящего к осуществлению социализма. Социалистическое будущее представлено в романе не как мечтательный полет воображения, а как результат реальной борьбы, отправляющейся {267} от всех данных реального положения вещей. При недостатках, связанных с известными элементами утопизма в мировоззрении Чернышевского (рационализм в понимании психики и поведении человека, утопизм в картинах преобразования общества путем организации мелких производительных товариществ), роман в своих положительных качествах все же содержит в себе существенные элементы наиболее высокого художественного метода — социалистического реализма.

Социалистические тенденции в европейской и русской художественной литературе проявлялись и раньше, — например, в романах Ж. Санд, в русской литературе у Герцена, Ахшарумова, Огарева, в раннем творчестве Салтыкова-Щедрина, отчасти в прозе Плещеева, но проблема социального переустройства здесь давалась лишь в очень неопределенных и далеких от реальности перспективах, в духе утопической мечты о всеобщей любви. Кроме абстрактных гуманистических призывов, положительный путь развития здесь никак не обозначался. Проводимая здесь критика капиталистической эксплуатации и неравенства имела, конечно, в свое время огромное прогрессивное значение, однако отсутствие указаний на реальные пути переустройства оставляло желаемый идеал социалистического равенства только в мечтах.

Роман Чернышевского, несомненно, стоит в связи с литературной линией гуманизма и утопического социализма. Но он же и ломает эту традицию, совершенствуя ее и поднимая ближе к материалистическому осознанию действительности.

От гуманистической и социально-утопической беллетристики роман Чернышевского отличается практической постановкой вопроса о возможностях реализации тех гуманных стремлений, какие там провозглашались. Это отличие своей точки зрения от настроений и стремлений наиболее для него близких, но все же не удовлетворявших его писателей Чернышевский отметил в самом тексте романа словами Верочки. «Ведь вот Жорж Занд — такая добрая, благонравная, а у ней все это только мечты». «Или у Диккенса — у него это есть, только он как будто этого не надеется; только желает, потому что добрый, а сам знает, что этому нельзя быть. Как же они не знают, что без этого нельзя, что {268} это в самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен. Да разве они этого не говорят? Нет, им только жалко, а они думают, что в самом деле так и останется, как теперь, — немного получше будет, а все так же»[295].

В отличие от своих предшественников Чернышевский в романе «Что делать?» социалистический идеал показывает в перспективе развития материальных производительных сил (развитие техники и проч., см. об этом выше).

Идеал Чернышевского чужд беспочвенно-мечтательной экзальтации и тем более далек от каких бы то ни было мистических и провиденциальных оправданий. В основу общественного союза им кладется понятие разумной выгоды и трудового расчета. На страницах его романа, вместо обильных рассуждений о провидении и должной любви между людьми (как это, например, у Ж. Санд), с особой обстоятельностью развернуты хозяйственно-трудовые соображения. Очень отдаленное соответствие к швейной мастерской Веры Павловны можно указать в некоторых романах Е. Сю. Требуя практических реформ, Сю между прочим говорит об основании коммунальных домов для рабочих, об организации народных банков для безработных[296], рисует образец фермы и однажды дает большое описание фабрики, где хозяин (Hardy), заботливый республиканец и гуманист, желая сделать для рабочих жизнь более сносной, строит нечто в роде фаланстера[297]. Однако у Сю нет никакого подобия той тщательности в хозяйственной и бытовой разработке вопроса, как это сделано у Чернышевского. И, что еще важнее, у Сю нет мысли о независимости рабочего коллектива от покровительства «гуманного» капиталиста. Между тем у Чернышевского этой стороне дела в характеристике мастерской Веры Павловны придается очень важное значение.

Наконец, роман Чернышевского ставится на совершенно особое место сравнительно со всей предшествующей беллетристикой, связанной с утопическим социализмом, своею революционной программой. В противоположность другим утопистам, «Чернышевский был не {269} только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом»[298]. Образом Рахметова, показом конфликта мастерской Веры Павловны с властью Чернышевский указывает на неизбежность революционной борьбы для ниспровержения всех старых порядков (см. об этом выше).

В постановке проблемы об эмансипации женщины у Чернышевского в художественной литературе тоже были свои предшественники (m‑me de Staël, Ж. Санд, в русской литературе — Герцен, Дружинин и др.), но и здесь роман «Что делать?» стоит неизмеримо выше их по глубине и социальной конкретности в обсуждении и решении вопроса.

Ближайшее отношение к роману «Что делать?» имеет роман Ж. Санд «Жак». Сюжетная концепция романа «Что делать?» имеет очень большое сходство с романом «Жак». Оба романа дают сначала встречу героини с первым будущим мужем. Сейчас же обнаруживается взаимное влечение, возникает любовь. Герой — друг женщин. В женитьбе и там и здесь, помимо чувства, со стороны героя играет роль стремление вырвать героиню из рук дурной матери. Супружеская жизнь первое время полна взаимного счастья. Потом наступает внутренний разлад вследствие несходства в характерах. Муж отличается большей положительностью и спокойной уравновешенностью; в жене больше экспансивности и молодого порыва, она ищет большей интимности. Появляется человек с более близким жене характером. Происходит новое сближение и новая любовь. Муж узнает об этом, страдает. Его самоотверженная предупредительность идет навстречу счастью жены с другим человеком. Убедившись, что его присутствие будет служить помехой их спокойствию и счастью, он совершенно устраняет себя.

В отличие от Ж. Санд Чернышевский страдал не только о том, что женщина не свободна в жизни с мужем, но и о том, что она является рабою в семье родителей, что она и здесь не равна мужчине, что она лишена должной независимости в выборе себе жизненного пути. Отсюда в его романе возникала более широкая разработка бытовой атмосферы, в которой вырастала женщина (жизнь Веры Павловны в доме родителей).

{270} Чернышевский, кроме того, в проблеме эмансипации женщины не замыкался в исключительную сферу чувства, он связывал проблему супружеских отношений с проблемой участия женщины в общественной жизни, Отсюда — тщательная разработка жизни Веры Павловны замужем, когда жизнь ее наполняется стремлениями гражданского порядка (организация мастерской и проч.). Этого у Жорж Санд совсем нет. В «Жаке» имеется лишь слабое указание на материальное первенство мужа как на источник неравенства в супружеских отношениях. Во всем остальном наполнении и движении романа «Жак» проблема женского равенства и свободы чувства представляется лишь вопросом индивидуальной этики супругов. Чернышевский же понимал, что без общественного равенства не может быть и равенства в семье, поэтому в его романе идея женской эмансипации неразрывно связана с общей социальной проблематикой. Необходимым и первым условием раскрепощения женщины Чернышевский считал предоставление женщине полной гражданской и экономической независимости на основе ее самостоятельного труда и свободного участия во всех формах общественного строительства. Конечное устранение женского «равноправия» Чернышевским возводилось к перспективам социалистических общественных отношений (см. четвертый сон Веры Павловны)[299].

В русской литературе XIX века не существует другого литературного произведения, которое по силе общественного воздействия могло бы сравниться с романом «Что делать?».

Огромное возбуждение, которое поднялось вокруг романа, было сразу отмечено современной ему критикой. Литературный обозреватель одного из популярных изданий 1863 года писал: «Давно не являлось произведения, которое было бы прочитано с большим любопытством и возбуждало бы более толков, как роман Чернышевского»[300].

{271} «О романе Чернышевского, — писал Лесков, — толковали не шепотом, не тишком, а во всю глотку в залах, на подъездах, за столом госпожи Мильберт и в подвальной пивнице Штенбокова пассажа. Кричали: “гадость”, “прелесть”, “мерзость” и т. п. — все на разные тоны»[301].

«Для русской молодежи, — вспоминает П. Кропоткин, — повесть была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского. Она сделалась своего рода знаменем для русской молодежи»[302].

«За 16 лет пребывания в университете, — говорит П. Цитович, идеологический противник романа, — мне не удавалось встретить студента, который бы не прочел знаменитого романа еще в гимназии; а гимназистка 5 – 6 класса считалась бы дурой, если б не ознакомилась с похождениями Веры Павловны. В этом отношении сочинения, например, Тургенева или Гончарова, — не говоря уже о Гоголе и Пушкине, — далеко уступают роману “Что делать?”»[303].

П. Капнист, автор валуевского цензурного «Собрания материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие», подчеркивая «гибельность» романа, тоже указывал на исключительность его влияния: «Несмотря на всю бедность своего практического идеала и на отсутствие всяких художественных достоинств, роман Чернышевского имел большое влияние даже на внешнюю жизнь некоторых недалеких и нетвердых в понятиях о нравственности людей как в столицах, так и провинциях… Были примеры, что дочери покидали отцов и матерей, жены — мужей, некоторые шли даже на все крайности, отсюда вытекающие, появились попытки устройства на практике коммунистического общежития в виде каких-то общин и ремесленных артелей. Всего же хуже то, что все эти нелепые {272} и вредные понятия нашли себе сочувствие как новые идеи у множества молодых педагогов»[304].

В литературной критике развернулась горячая борьба между врагами и защитниками романа. Сторонники революционных позиций Чернышевского, конечно, не могли высказываться в печати полностью, зато в лагере реакции господствовала самая безудержная травля и клевета на роман. Роман старались дискредитировать как проповедь «грубого эгоизма», разгула «животной похоти» и дикой физической силы. Нагло коверкая в своем пересказе текст романа, один из критиков этого рода бесстыдно утверждал, что на вопрос: что делать? роман Чернышевского рекомендует «учреждать идеальные мастерские для вящего комфорта и обольщения модисток и гуляющих девушек, не стесняя их нисколько и предоставляя каждой зазывать в свою комнату возлюбленного»[305].