Александр Павлович Скафтымов 19 page

{288} В условиях общей бедности жизненных радостей за великое счастие принимается что-то серенькое, совсем ничтожное и представляющееся прекрасным только потому, что люди не знают лучших перспектив и потому наивно радуются и тем крохотным долям живого чувства, которые редко и случайно выпадают на их долю. Рассказ «Приятные воспоминания» иронически говорит о наивной узости обывательских желаний, рассказ «Бал» воспроизводит ту же тему применительно к среде, культурно несколько более высокой, но тоже наивно ограниченной и успокоенной в пределах серой элементарности.

И в то же время, в силу превратности господствующих нравственных понятий, огромная героическая энергия живого человеческого существа расходуется на то, чтобы ценою жесточайших страданий заглушить и спрятать проявления больших и светлых естественных чувств и потребностей.

«Поездка с вечера» дает пример жестоких и напрасных страданий, вызванных невежеством и предрассудками окружающей среды.

Отсутствие личной свободы, условия угнетения детей родителями приводят к надругательству над высокими чувствами нежной любви между молодыми людьми. Преступником становится тот, кто, по существу, был только честен и правдив в своих возвышенных чувствах. Сын убивает отца по побуждениям справедливого гнева за нарушение и унижение прекрасных чувств своих и своей жены (рассказ «Старичок»).

Особенно печальна участь девушек. Живая и натуральная потребность любви, по условиям их воспитания и общепринятого порядка выхода замуж, осуществляется у них слепо, без разумного выбора, без подлинного знания того человека, кому они отдают свое сердце. «Что понимают девушки, когда им восемнадцать, двадцать лет? Трудно вообразить, какими глупенькими девушками бывают даже те, которые умны от природы и становятся умными женщинами. Так воспитывают, так держат девиц». Поэтому и катастрофы, и более или менее удачные браки для девушек при выходе замуж одинаково непредвидимы и случайны (рассказы «Зинаида Семеновна», «Другой проезжий жених — офицер»).

В итоге жизнь оказывается урезанной, оскопленной, Лишенной должной естественной полноты. Приглушенные {289} силы природы в человеке в условиях столь бедного и серого существования вынуждены оставаться в печальном состоянии полудремоты. Эта итоговая мысль выражена в песне девушки, помещенной в главе, замыкающей весь цикл «Объективных очерков» (гл. «Песня»).

Эта песня была взята Чернышевским из стихотворений одной знакомой ему девушки. То, что Чернышевским было тогда записано в «Дневнике» о привлекающем его смысле этой песни, вполне отвечает функциональному назначению этой песни в общей идеологической системе «Повестей»: «В самом деле, страшное дело для молодого существа, желающего жизни и любви, чувствовать, что умираешь, присужденная к смерти, не испытавши ни жизни, ни любви» (I, 389).

Глава «Дочь Иеффая» направлена против аскетической морали, больше всего опутывающей женщину. Скрытая мысль этой главы становится очевидной, если припомнить содержание библейской легенды о дочери Иеффая. По библейской легенде, судья израильский Иеффай перед сражением дал обет в случае благоприятного исхода сражения принести в жертву богу того, кто его первый встретит при возвращении домой. Победа была одержана, и при возвращении домой навстречу Иеффаю из дома вышла его любимая дочь. Потрясенный отец должен был объявить ей об обречении ее в жертву. Дочь приняла решение отца и лишь попросила его дать ей срок два месяца оплакать свою девическую молодость. После исполнения срока она возвратилась к отцу своему, который исполнил над ней свой обет. По легенде неясно, была ли дочь Иеффая сожжена или только «осталась девою» («жертва девства»)[333].

Чернышевский имел в виду жертву девства. В истории Лизаветы Сергеевны Крыловой развивается мысль о неоправданности и предвзятости тяготеющего над женщиной фантастического идеала добродетельной пуританской непорочности. В то время как мужчины оказываются свободными от условных требований ходячей морали, женщине приходится целиком нести это бремя. Усваивая путем воспитания господствующую мораль, девушка, по незнанию, в ложном стремлении к фантастической, вымышленной «добродетели» становится врагом самой себя, уродуя собственную природу. Бессмысленность {290} этой «бесчеловечной непорочности» и уподобляется в данном случае трагическому по своей нелепости «подвигу» дочери Иеффая.

Эта мысль в дальнейшем останется господствующей на всем протяжении написанной части романа «Повести в повести» («Перл создания»). Расставленными всюду эпиграфами: «Wie Schnee, so weiss und kalt, wie Eiss» — смысл «Повестей» непрерывно перекликается с идейно созвучной «Коринфской невестой» Гете.

После «Дочери Иеффая» следует цикл «Арабески». Здесь в противовес отвергнутому аскетизму противопоставляется поэзия и радость любви и красоты. Молодой девушке свойственно инстинктивное натуральное стремление к наслаждению своею красотою и чистым чувством любви. В свете этой мысли показаны настроения Лидиньки (гл. «Характер и судьба»). Поэзии и радости любви посвящены далее главы «Сашины грезы», «Двое милых», «Арабская песня», «Моя тайна». В других номерах этого цикла проходит мысль о неотразимом и радостном обаянии женской красоты (гл. «Григорий Филиппович Лесников», «Визит», «Продолжение истории Г. Ф.», «Георг Форстер»). В поведении Форстера и Г. Ф. Лесцикова показаны примеры должного, глубокого и великодушного отношения к любимой женщине. В «Сказке о Деборе-девице» и в главе «Лань» иносказательно провозглашается призыв к смелому и свободному выходу навстречу к естественным радостям жизни.

Глава VI «История белого пеньюара» и глава VIII «Обидчивый пуританин», по содержанию и по мысли являясь непосредственным продолжением «Дочери Иеффая», полемически направлены против пуританизма и связанного с ним половинчатого либерализма.

Пуританизм оскорбителен для женщины. Конфузливость гоголевского Шпоньки или страх Подколесина, убегающего от невесты, имеют в себе не только комическую сторону, но и трагическую, так как их стыдливость предполагает в общении с женщиной обязательно что-то низменное и постыдное. Пуританизм, следовательно, в мыслях о женщине всегда содержит что-то нечистое и оскорбляющее женщину, в нем нет чистоты духа (гл. «Обидчивый пуританин»).

Обличая пуританизм, Чернышевский полемизирует и с либерализмом, связывая их вместе. Либерализм при {291} всем своем внешнем свободомыслии оставляет грань между мужчиной и женщиной, применяет к женщине особый кодекс моральных требований и в оценке ее поступков, связанных с чувством любви, сохраняет оттенок снисходительности. Подлинного признания морального равноправия женщины у либералов, следовательно, тоже нет. Наибольшую ясность в смысл полемики с либерализмом вносит глава, озаглавленная «Рассказ Верещагина». Верещагин при всем видимом великодушии предъявляет к поведению женщины повышенные требования и тем самым отделяет женщину от мужчины.

Требование должного отношения к женщине представлено в речах Лизаветы Сергеевны… «Родившись девочкою, я родилась человеком, а не чем-нибудь другим. Подобно людям, я была кормлена грудью; подобно людям, я через несколько времени начала говорить на языке, которым говорили мои родные; подобно людям, я имела чувство жажды и голода, имела потребность сна; подобно людям, я жила в комнатах, носила одежду; подобно людям, я даже стала учиться читать, писать; да, все подобно людям, хотя я родилась девочкою; это странно, по вашему мнению, что девочка, потом девушка, потом женщина, — сколько-нибудь походила на людей своими потребностями, способностями, стремлениями». Жизненная история Лизаветы Сергеевны окончательного разъяснения в романе не получает, но совершенно очевидно, что смысл этой истории Чернышевский направлял к защите всей полноты моральной свободы и независимости женщины на тех же основаниях, на каких должен быть свободен и независим в своих чувствах и поведении всякий человек.

С этими главами «Повестей в повести» (ч. I «Перл создания») по своему смыслу совсем близко сливается роман «Алферьев», который, как мы знаем, должен был занять место во второй части тех же «Повестей». В «Алферьеве» продолжается полемика с либералами. В той части, в какой роман написан, Алферьев противопоставлен либералам. В обоих эпизодах поведение Алферьева раскрывает отсутствие подлинной человечности во взглядах либералов на женщину. Для либералов, при всем их «свободомыслии», интерес мужчины и женщины друг к другу предполагает непременное сексуально-эротическое содержание, хотя бы и переживаемое более утонченно, чем это свойственно простым {292} людям. Тесная дружба на почве только духовных связей без всяких сексуальных стремлений, между молодой женщиной и мужчиной для либералов непонятна.

Первый случай, происшедший с Алферьевым, внешне как будто оправдывает такой взгляд. Порыв Алферьева к сближению с Серафимой Антоновной оказался практически разбитым, так как Серафима Антоновна совсем не понимала умных речей и писем Алферьева, а только по-своему забавлялась ими. И в глазах либералов все поведение Алферьева по отношению к Серафиме Антоновне явилось только результатом смешного теоретического чудачества «странного» молодого человека. Но это только в глазах либералов. Тут же показано, что ошибка Алферьева произошла не из-за несостоятельности его взглядов на женщину, а только из-за того, что на этот раз судьба его столкнула с женщиной, которая сама себя не уважает. Это — женщина обыкновенная, целиком пропитавшаяся взглядами своей пошлой среды, женщина — «игрушка», удовлетворяющая лишь тщеславие и чувственность своего мужа и вполне довольная таким существованием. Серафима Антоновна своим пошлым кокетством и притворством ввела в заблуждение прямого и честного Алферьева. Его «логические заключения», выведенные из ложных представлений о Серафиме Антоновне, оказались ошибочными и поставили его в ложное и смешное положение.

В другом эпизоде показана уже настоящая женщина — человек. На этот раз в нелепом положении оказались либералы, которые, по узости и пошлости своих понятий, не могли предположить тех форм подлинно человеческих, дружеских отношений, какие создались между Лизаветой Антоновной и Алферьевым. Лизавета Антоновна для Алферьева, как и он для нее, являются друг для друга только людьми, без всякой сексуальной специфики. Они живут вместе только как друзья в силу близости духовных интересов и общности взглядов. В сексуальном отношении жизнь каждого из них связывается с другими людьми. Это для либералов представляется совершенно непонятным, и они таким отношениям просто не верят[334].

{293} 9

В последней главе «Повестей в повести» — «Кто поверит?» — от имени Л. Крыловой помещен рассказ о Дикареве. Рассказ только начат. Содержание написанного совершенно очевидно указывает, что образ Дикарева у Чернышевского был связан с личностью Руссо. Его нападки «на всякую искусственность», отчуждение от «городской цивилизации», поиски «независимости» в обстановке сельской жизни, — все это ближайшим образом напоминает Руссо. Как и Руссо, Дикарев осуществляет свои стремления к деревенской жизни благодаря содействию богатой покровительницы.

Чернышевский в крепости много занимался Руссо. Он переводил его «Исповедь» и предполагал написать его биографию (XVI, 489). Перекличка с Руссо в «Повестях» указывает на несомненную связь и преемственность идеологической трактовки вопросов любви и брака в «Повестях в повести» и в «Алферьеве», с одной стороны, и в романе «Что делать?» — с другой.

«Повести в повести» и «Алферьев» в вопросе о женщине в основном подвергают художественной разработке то, что схематически было представлено в романе «Что делать?» в четвертом сне Веры Павловны. Там речь идет о роли женщины на различных этапах развития сознания человечества. Начинателем и первым возвестителем последнего, наиболее совершенного отношения к женщине назван Руссо. «Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась, и сказал это другим? Это сказал Руссо в “Новой Элоизе”. В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне» (XI, 274).

В прошлом были века Астарты, когда женщина была рабыней, только повиновавшейся воле своего господина и услаждавшей его в промежутки набегов. Затем прошли века Афродиты, когда женщине поклонялись, но только как источнику наслаждений: человеческого достоинства не признавали в ней. Потом наступили времена «Непорочности». Эта царица была любима только издали «Когда она становилась женою, она становилась подданною…» (XI, 272). «Скромная, кроткая, нежная, прекрасная, — прекраснее Астарты, прекраснее самой Афродиты, но задумчивая, грустная, скорбящая». Земля представляется ей «долиной плача» (XI, 273).

{294} Все эти царицы еще продолжают царствовать, но царства всех их падают. Их вытесняет новая царица, самая прекрасная. Масса еще не знает ее, но будущее принадлежит ей. Соединяя в себе все, что было прекрасного в прежних царицах, новая имеет нечто, что ее возвышает над всеми. «Это новое во мне то, чем я отличаюсь от них, — равноправность любящих, равное отношение между ними, как людьми, и от этого одного нового все во мне много, о, много прекраснее, чем было в них» (XI, 275). Новая богиня несет собою всю полноту наслаждения чувством и красотой, потому что здесь красота открывается только в свободном влечении. Она также прекрасней и чище прежней «Непорочности», потому что в ней нет обмана, нет притворства, она говорит не только о «чистоте тела», в ней живет «чистота сердца». «Где боязнь, там нет любви… Поэтому, если ты хочешь одним словом выразить, что такое я, это слово равноправность. Без него наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки; без него нет чистоты сердца, есть только обман чистотою тела. Из него, из равенства, и свобода во мне, без которой нет меня» (XI, 276).

Окончательная победа новой царицы еще впереди. «Теперь те, кто признает мою власть, еще не могут повиноваться всей моей воле. Они окружены массою, неприязненною всей моей воле. Масса истерзала бы их, отравила бы их жизнь, если б они знали и исполняли всю мою волю» (XI, 274). Полное счастье равноправности в любви наступит лишь тогда, когда установится общее равенство между людьми. В аллегорическом сне Веры Павловны царица любви становится в связь и зависимость от своей «старшей сестры», богини будущего социального устройства. Она ее «владычица» и «воспитательница». «Я могу быть только тем, чем она делает меня, но она работает для меня. Сестра, приди на помощь…» И далее «старшая сестра» возвещает будущее счастье человечества в известной картине фаланстера Фурье.

Таким образом, проблематика свободы семейно-брачных отношений и здесь возводится Чернышевским к мыслям о необходимости общего социального переустройства. В «Повестях в повести» эта сторона идеи Чернышевского по известным причинам оказалась скрытой, однако присутствие ее все же предуказано в характеристиках Сырнева и Алферьева, носителей нового свободного принципа «равноправности» в отношениях к женщине.

{295} Образ Дикарева, обрисовка которого начата в последней главе «Повестей в повести» должен был представить ту же категорию «новых людей».

В состав «Повестей в повести» Чернышевским включена сокращенная редакция его собственной автобиографии. В каком соответствии эта часть находится с общим содержанием «Повестей»?

Заглавие той главы, где должна была помещаться автобиография — «Глава третья. Вставка в рукопись женского почерка, не принадлежащего к ней» (XII, 479), указывает, что Чернышевский сам отдавал себе отчет в том, что сюжетно- и литературно-стилистически эта глава для общей принятой стилевой манеры «Повестей в повести» явится инородным телом. Это именно вставка, принадлежащая как бы другому автору. Какими соображениями вызывалась эта вставка, об этом вполне можно было бы судить, если бы мы имели все «четыре отрывка из мемуаров», какие Чернышевский хотел развернуть в дальнейшем повествовании романа, то есть не только «Отрывок из мемуаров Л. Панкратьева», но и остальные три мемуарных отрывка, о которых говорит Л. Крылова в «Предисловии к четырем отрывкам из мемуаров». Тогда можно было бы видеть, какую общую цель ставил себе Чернышевский, помещая рядом по внешности столь разновидный материал. Но, к сожалению, кроме «Отрывка из мемуаров Л. Панкратьева», мы имеем лишь начало второго: «Кто поверит? Из жизни одного писателя. Воспоминания Л. Крыловой». Остальное осталось ненаписанным.

Тем не менее общий контекст романа в той части, в которой он написан, позволяет заметить внутренние тематические и идеологические связи автобиографической главы с общей системой мыслей, заключенных в рассказах «Повестей в повести».

В предисловии Л. Крыловой к четырем отрывкам из мемуаров отмечено, что первый мемуар (из четырех) «составляет выборку фактов из первой части автобиографии одного русского писателя». Действительно, по сравнению с более обширным, первым вариантом автобиографии Чернышевского, второй вариант, намечавшийся {296} для «Повестей в повести», представляет собою не столько сокращение, сколько отбор отдельных эпизодов, рассказанных здесь иногда не только не короче, но даже просторней, чем в первом варианте, а некоторые детали здесь даны заново, в первом варианте они совсем отсутствуют. Ясно, что отбор производится с какой-то целью, по критерию целесообразности для общих заданий «Повестей в повести».

Во всех эпизодах, помещенных в автобиографической главе, речь идет о невзгодах, серости, а иногда даже и преступности в жизни людей, самих по себе, по задаткам своим, безусловно, хороших, добрых, по природе рассудительных, обладающих большой энергией воли и не склонных к злому, но лишенных разумного просвещения и должного свободного понимания вещей Пафос повествования сосредоточивается, с одной стороны, на показе натурально присущей этим людям моральной чуткости, честности, трезвого жизненного здравомыслия, а с другой стороны, на обнаружении их слепоты, отягощающей жизнь множеством нелепых страхов, забот, напрасных пустых ожиданий, несообразных представлений и поступков, ведущих к ненужным огорчениям и напрасным, бессмысленным бедствиям.

Мавра Перфильевна в поездке с мужем, неосновательно заподозрив разбойников в мирных спутниках вводит себя и мужа в ненужные хлопоты, заботы и усложнения (см. I, 567, см. также XII, 481). Ивана Яковлевича Яковлева, хорошего медика и хорошего человека нелепые заботы добрых, но невежественных и непонимающих доброжелателей привели к трагедии и самоубийству.

«Вообще, не злые люди, а хорошие, добрые, бывали причиною большей части тех бед, свидетелем или слушателем которых был я в детстве. И делались эти беды почти всегда не по дурному умыслу, а вовсе без умысла или с хорошими намерениями. — Люди тогда были в Саратове — как всегда везде — очень недурные в общей массе своей, а на всякого дурного приходились десятки очень хороших людей». Необходим свет просвещения для того, чтобы рассеялся дым и туман невежества, и жизнь очистится от множества ненужных страданий, которые лишь на поверхностный взгляд кажутся роковыми, неодолимыми, — эта мысль лежит в основе всех эпизодов автобиографической главы.

Уделяя много места описанию «фантастических» и {297} суеверных элементов в жизни изображаемой среды, автор все время стремится подчеркнуть внутреннюю жизнеспособность и натуральное здоровье людей. Несмотря на обилие ложных предвзятых понятий, несмотря на беспросветную темноту всей жизненной общественной обстановки, при всей путанице мыслей, эти люди под верхними напластованиями привитой лжи и суеверий сохраняют исконно им присущее здравомыслие и моральную трезвость. Часто сбиваемые с толку наивной узостью и темнотой своего кругозора, они в пределах доступных им знаний и понятий мыслят здраво и способны чувствовать верно. Рассказывая о своих детских снах и привидениях, передавая выслушанные фантастические рассказы о «фармазонах» или о кладах, получение которых должно было достигаться продажей души черту, припоминая детские наблюдения над поведением местных «юродивых» и святош (Антон Григорьевич), автор всюду отмечает неглубокость этих «фантастических» переживаний и отрицательное или равнодушное отношение здоровой массы людей к этим болезненным исключениям. Образ Антона Григорьевича является примером «разгула беспомощной фантазии незнания». Когда у Антона Григорьевича изменились жизненные обстоятельства, он сам легко отстал от фальшивого чудачества. Рассказ Авдотьи Яковлевны о «фармазонах» служит иллюстрацией поверхностного, внешнего отношения к фантастическому элементу: «она ровно ничего не понимает под словами, которые произносит». Рассказ о кладе, добываемом ценою продажи души черту, подтверждает неискоренимость и неустранимость жизненно реальных представлений и понятий и их полную победу над вымышленной и внешненавязанной фантасмагорией: «тот мономан даже в мыслях своих не может ни на секунду перенестись в живые фантастические понятия, он и в мечтах своих — реальный мещанин или крепостной человек, живущий в городе Саратове, а не гражданин фантастического мира: фантастический мир чужд и непонятен ему, — даже вовсе и неизвестен ему, — ему известны только пустые слова, не возбуждающие в нем никаких представлений, которые бы соответствовали им». Таковы сами носители фантастического мира. Что касается всей остальной массы людей, среди которых эти носители являются единицами и исключениями, то она оказывается совершенно не затронутой подобного {298} рода вымыслами. Если «сами говорящие чувствуют, что болтают пустяки от нечего делать», то слушающие уже совсем не придают таким рассказам никакого значения. Фантастика отбрасывалась «как ничтожный хлам, не имевший никакого значения в саратовской жизни и в жизни нашего семейства».

Все это имеет ближайшую связь с первыми главами «Повестей в повести» и, в частности, с основным тезисом Сырнева в его отношении к людям: «Наука не останавливается на факте — она анализирует его происхождение…» «Никто из людей не способен любить зло для зла, и каждый рад был бы предпочитать добро злу при возможности равного выбора…» «Поэтому дело не в том, чтобы порицать кого-нибудь за что бы то ни было, а в том, чтобы разбирать обстоятельства, в которых находился человек, рассматривать, какие сочетания жизненных условий удобны для хороших действий, какие неудобны». Люди не виноваты, если условия общественной жизни держат их в темноте предрассудков. Как в автобиографии, во множестве эпизодов «Повестей в повести» речь идет о той же узости, серости и пустоте жизни, лишенной культурного содержания, о тех же напрасных катастрофах и страданиях, вызванных ошибочными представлениями и ложными моральными предрассудками и привычками. Таковы все «Объективные очерки А. А. Сырнева». Об этом речь была выше.

И основная история «Повестей в повести», история внутренно-насильственных отношений Лизаветы Сергеевны к мужу, любимому, но отталкиваемому из-за ложных понятий наивно воспитанной девушки, — тоже осуществляет общую линию мысли о предрассудках и нелепых предубеждениях, коверкающих жизнь людей, от природы умных, честных и способных к светлому и трезвому пониманию вещей.

Все произведение в целом занято пропагандой свободы чувств и трезвых знаний, как основных условий, дающих жизненное счастье.

Во всем содержании «Повестей в повести» преследуется тупость ума, косность и рутинная предвзятость слепых моральных предубеждений — все то, что является ненужной внутренней помехой к непосредственному, непредубежденному и внутренно-открытому выходу человека к разумной и свободной жизни.

Тем же пафосом проникнута и автобиография.

{299} 11

В непосредственной идеологической связи с «Повестями в повести» находятся и «Мелкие рассказы». У нас не имеется прямых указаний, говорящих о том, что Чернышевский имел в виду включить «Мелкие рассказы» в одно общее целое вместе с «Повестями в повести» и «Алферьевым». Однако его слова о предположенной им композиции этого целого по типу «1001 ночи» позволяют думать, что «Мелкие рассказы» должны были получить свое место в этом же целом.

«Мелкие рассказы» были написаны в 1864 году в течение месяца — с 21 февраля по 21 марта.

Каждый из рассказов этой серии, будучи законченным произведением, в то же время поставлен в определенное внутреннее соотношение с другими рассказами. Один из рассказов поясняет тему другого, третий так построен, что смысл его явно направлен к оценке предыдущего, четвертый дает общую разновидность третьей темы и т. п.

Кроме того, взаимная связь рассказов усиливается наличием особых вставок между ними, которые, несомненно, имеют назначение предуказать и направить мысль читателя к пониманию всех рассказов вместе.

Такие связывающие предуказания и намеки даются чаще всего в виде коротких диалогов между вымышленными читателями и автором (№№ 4, 8, 11, 16, 17, 18, 26). Одна из таких сцен развита в небольшую аллегорическую пьесу (№ 19). Иногда диалоги заменяются перепиской между автором и читательницей (№№ 12, 13, 27). К читателю («X») автор («N») ироничен и насмешлив, а к читательнице (г‑жа «X») благосклонен, хотя и не считает ее вполне доразвившейся до полного понимания его мыслей.

Все рассказы, рассматриваемые в отдельности, вне связи с другими рассказами, без учета всех резонирующих сцен, помещенных между ними, могут быть восприняты как ряд анекдотов, занимательных лишь необычайностью поставленных ситуаций или исключительностью каких-нибудь качеств и чудачеств действующих лиц, и только. Но стоит обратить внимание на непрерывную перекличку, какую ведут между собой отдельные номера рассказов, как сейчас же за невинностью мещанского анекдота прозревается скрытая ирония автора, и в ней сейчас же узнается мысль демократа-просветителя Чернышевского.

{300} Как и в «Повестях в повести», в целях той же «невинности», Чернышевский в «Мелких рассказах» совершенно устраняет темы социального устройства и вообще замалчивает наиболее острые пункты своих воззрений. Кроме того, как и в «Повестях в повести», здесь сохраняется та же манера повествования через подставных рассказчиков с явным стремлением скрыть авторские мнения и создать иллюзию его полной «объективности» и «невмешательства».

Конечно, такая «объективность», устраняя непосредственные высказывания самого автора и тем самым затушевывая авторское отношение к чувствам и поступкам персонажей, все же нисколько не исключала самой логики сопоставления, приводящей читателя к совершенно определенным выводам.

Пафос каждого рассказа принадлежит не автору, а тому рассказчику, от лица какого ведется рассказ. Многие из рассказов имеют подзаголовок, указывающий на принадлежность рассказа какому-то иному лицу, не автору (№№ 2, 20, 21, 23, 24, 25, 29). Но и помимо этого все рассказы (кроме «Видели ль вы?») явно стремятся к построению речи в стиле мещанского просторечия. Рассказ выступает не только как «чужой», но и внутренно чуждый уровню развития и вкусам читателя и тем более самого писателя.

Наивность и неоправданность удивления или увлечения подставных рассказчиков своими «героями» подчеркивается репликами (г‑на «X» и г‑жи «X»). Они требуют у автора (у г‑на «N») объяснений. Но автор уклоняется и не дает прямых ответов. Вместо них он бросает какие-то намеки и будто бы совсем посторонние мысли и непрерывно держится в позиции запрятанного лукавого «себе на уме». Смысл рассказа по видимости остается как бы окончательно затемненным.

Но это лишь видимость. За просветами недомолвок, а главное, из соотношения рассказов между собою выступает авторская мысль, превращающая простодушие и наивность непритязательного анекдота в урок и сатиру.

Все рассказы можно было бы назвать рассказами о людской «глупости» и недомыслии. Каждый из них передает случаи очевидной нелепости в поступках, в чувствах и в настроениях героев.

Лежание Алексея Флегонтовича на боку (№ 6) — глупость, дикая несообразность. Бывают же такие глупые {301} люди! — как бы восклицает автор. И на недоумение своих читателей (реплики г‑на «X» и г‑жи «X») он отвечает справкой из «Мемуаров» Сен-Симона, которая дает исторически удостоверенную, аналогичную историю с герцогом Альбой (№ 10, «Герцог Альба»). Возможно ли, чтобы влюбленный в одну сестру, когда стало невозможным жениться на ней, сейчас же полюбил другую сестру, жениться на которой ему было позволено? («Влюбленный»). И это возможно. В параллель дается рассказ о сватовстве герцога Сен-Симона. Библиографические ссылки, какие здесь Чернышевский дает на «Мемуары» Сен-Симона и на сочинения Дидро, совершенно точны. Соответствующие номера являются сокращенными пере водами из указанных источников.

Возможно ли поощрительное отношение к этим диким подвигам грубой и жестокой физической силы? (№ 2, «Духовная сила»; № 25, «Не всякую пятку хватай»). Возможно ли такое бессмысленное вранье, которое столь наивно рассказывается и иногда также наивно выслушивается? (№ 23, «Невеста»; № 24, «Хохот»; № 25, «Не всякую пятку хватай»). «Это не люди, это звери», — возмущаются читатели (№ 26, «Новые сцены»). «Это не звери, — отвечает автор, — это дети; вся эта несообразность — лишь следствие их неразвитости и безрассудства» (№ 26). Возможно ли такое простодушие, такая невинность в разврате, как это случилось с героиней рассказа «Видели ль вы?» (№ 22)? «Да, по наивности, по глупости это может случиться», — отвечает автор.

Мать мужа и сам муж Натальи Петровны Свирской не сознавали глупости и несообразности своего корыстного и поощрительного отношения к ухаживанию губернатора за ней. Естественно возмущение благоразумной Натальи Петровны, которая отомстила за свое рабское положение, доведя мужа и мать до неожиданного для них логического конца (№ 15, «Наталья Петровна Свирская»). Помещик Баташев, выселивший и уничтоживший целую деревню из-за пустого каприза, — не только самодур, но и глуп (№ 20, «Чингисхан»).

Date: 2015-10-19; view: 362; Нарушение авторских прав