Поморцы и федосеевцы

В то время как старообрядческая поповщинская церковь неуклонно шла по ясной и неизменной линии своего развития, беспоповщинские организации, как и в XVIII в., /342/ продолжали переживать значительные колебания, проходя через смены оживления и упадка, и не могли так же прочно укрепиться, как поповщина, отчасти вследствие репрессий правительства, отчасти в силу раздиравших их внутренних противоречий и слабости той почвы, на которой они находились. Поповщинская церковь организовала массы, раскинув свои общины по всей России и связав их сначала единством культа, а затем единством и культа и иерархии. Беспоповщинские организации были автономными общинами, мало связанными одна с другой; в каждой из них слагались свои обычаи и своя идеология. И то и другое, правда, восходило к единому первоначальному источнику, но в дальнейшем развитии становилось различным в различных общинах не только с точки зрения деталей, но и по существу. Раздробленность оказала беспоповцам плохую услугу также и в борьбе с правительством: правительственные репрессии поражали их с губительной силой, им трудно уже было оправиться от ударов 30-х и 40-х годов.

Самая старинная и наиболее крупная из беспоповщинских организаций — выговская община, организовавшая филиальные отделения в Петербурге, Москве и некоторых других городах, в коммерческом отношении с конца XVIII в. отходит на второе место сравнительно с поморскими общинами Москвы, Петербурга и Ярославля. Она, однако, осталась резервуаром «наставников», и, чем слабее становилось ее экономическое влияние, тем правовернее становились ее скитники, вернувшиеся в XIX в. к отрицанию молитвы за царя. Она была разгромлена вконец в 30-х и 40-х годах XIX в. По отношению к ней правительство применило те же меры, как и по отношению к поповщинской церкви на Иргизе: сначала парализовало культ, потом экспроприировало ее имущество. В сентябре 1836 г. на Выг приехал губернатор Дашков, и начались «мероприятия». Была произведена проверка паспортов, вследствие чего большая часть скитников разбежалась; затем Дашков «принудил», по выражению выговского летописца, «имянно молить за царя». По-видимому, скитники на это пошли не особенно охотно и тянули дело до марта 1837 г., когда пришлось согласиться. Но было уже поздно. В апреле на Выг и на Лексу был назначен специальный пристав Веденеев, явившийся туда с воинской командой; запретили звон, потом увезли все колокола и одну за другою запечатали все часовни. В 1838 г. культ на Выге был уже фактически прекращен; а надскитами /343/ был поставлен особый полицейский пристав; иконы, церковная утварь и часть библиотеки были расхищены синодским духовенством. В 1848 г. была проведена первая мера по экспроприации: у скитов были отняты все пашенные дворы и подсеки и нарезаны православным государственным крестьянам, переселенным из Псковской губернии. После этого выгорецкие скиты быстро запустели, и через 30 лет, когда по приказу министра внутренних дел все строения были сломаны, а скитники выселены «на родину», в скитах оказалось всего около 300 человек.

Однако этот разгром вероисповедного поморского центра не убил поморских общин, находившихся внутри империи. От разгрома уцелел поморский монастырь в Данилове Ярославской губернии, который стал взамен Выга рассадником наставников; с другой стороны, как мы уже видели, местные общины стали уже самостоятельными коммерческими центрами, разгром выговских предприятий не мог существенным образом поколебать их позиции. Более того, временное оживление поморского и федосеевского согласий относится именно к 40-м годам, т. е. к тому времени, когда культ на Выге был уже прекращен. Об этом говорят уже цифры числа молелен в Москве: беспоповщинских молелен (того и другого согласия) в 1800г. было 32, за 25 лет (в 1825 г.) их прибавилось только 22 (увеличение на 70%) и было 57, а в 1847 г., т. е. через 22 года, их стало 176 (прибавилось 119), т. е. число их увеличилось на 200%. Очевидно, что тут действовали факторы, совершенно независимые от судьбы вероисповедных центров, которые в конечном счете играли служебную роль —поставлять буржуазной верхушке «специалистов» религиозного дела. Последних могло быть больше или меньше, они могли стоить дешевле или дороже, но достать их можно было всегда, и — это самое главное — вовсе не они творили историю беспоповщинских организаций.

Переходя теперь к этой истории, мы должны прежде всего отметить изменение соотношений между поморцами и федосеевцами в первой и во второй четверти XIX в. Начавшееся в 1809—1812 гг. разложение федосеевских общин в Москве и Петербурге, как мы видели, в Москве пошло на пользу монинской поморской часовне. Оно продолжалось, хотя более медленным темпом, и в течение следующего десятилетия, так что с 1812 по 1826 г. число прихожан монинской часовни удвоилось, а число монинских /344/ молелен с 4 выросло до 27 (федосеевских было 30). Но в 1847 г. на первом месте оказываются опять федосеевцы: из 176 московских молелен 120 принадлежат федосеевцам и только 56 поморцам, успевшим к тому же расколоться на два лагеря — старого поморского согласия (17 молелен) и нового поморского согласия (39 молелен). Это последнее отделилось от старого (монинского) согласия в начале 30-х годов, причем пункты раскола заключались в том, что один из наставников, зять первого настоятеля монинской часовни Скачкова — Андреян Сергеев, стал вводить новое пение взамен старого гнусавого и нечленораздельного поморского напева и завел формальную брачную книгу. Ниже мы увидим, какой смысл имели эти нововведения, не имевшие никакого догматического значения. Отставание поморского согласия от внезапно расширившегося федосеевского нельзя объяснять закрытием монинской часовни в 1826 г., так как эта репрессия привела только к перемещению главной поморской часовни из дома Монина в дом купца Гусарова; тут действовали другие факторы, чисто социально-экономического порядка. Первенство федосеевцев в 40-х годах характеризуется не только числом молелен в Москве, а также и сферой влияния. Под влиянием Преображенского кладбища находились в 40-х годах федосеевские общины в 26 губерниях — по Волге от Ярославля до Астрахани, на восток от Казани до Тюмени, по Оке (Коломна и Серпухов), в Тульской и Калужской губерниях, по Западной Двине от Витебска до Риги, в Харькове, Черкасске, Екатеринославле, Херсоне, Елисаветграде, Житомире. Такими всероссийскими связями поморцы похвалиться не могли: кроме Москвы их влияние простиралось на Орехово-Зуевский район Владимирской губернии и Даниловский уезд Ярославской; в других местах их общины были очень слабы.

Ключ к разгадке этого возрождения беспоповщины в 40-х годах нам дает анализ ее социального состава в эту эпоху. До нас дошли любопытнейшие агентурные сведения о составе прихожан московских молелен и об их хозяевах. Хозяева всех крупнейших молелен — почти исключительно фабриканты. Преображенским кладбищем правил Ефим Федорович Гучков (родоначальник известных Гучковых начала XX в., дед А. И. Гучкова); его отец Ф. А. Гучков имел в Москве ткацкую фабрику, при которой была крупнейшая в Москве молельня; федосеезские молельни держали фабриканты Прохоров (на Трехгорке), /345/ Никифоров, Любушкины и другие. Та же картина в поморских согласиях: там мы встречаем имена фабрикантов Морозова, Зенкова, Гусарова, Макарова и других. В числе прихожан на первом месте стоят в молельнях фабрикантов их рабочие и «соседи», в молельнях купцов — их приказчики и «соседи». Эти «соседи» у федосеевцев чаще всего женского пола—целые дома вокруг молелен принадлежали их хозяевам (у Гучкова было 32 дома) и были заселены «девками»; постоянно упоминаются также и прижитые этими девками «блудно» ребята, воспитываемые, конечно, в духе беспоповщинского старообрядчества. Богадельный дом, находившийся на Преображенском кладбище, на 75% был населен не старухами и стариками, а теми же девками, моментально разбегавшимися по домам соседнего Черкизова, как только подкупленный квартальный доносил, что едет начальство.

Перед нами совершенно ясная картина. Беспоповщинский торговый капитал пошел в конце 30-х годов в промышленность и использовал религиозную организацию в целях набора наиболее дешевой и наиболее тесно привязанной к фабрике рабочей силы. Тут впереди и оказались федосеевцы с их «радикальной» идеологией, отрицавшей и молитву за царя (ее после Ковылина благополучно упразднили), и брак. Эти два «кита» помогли им действовать гораздо успешнее поморцев и оставить далеко за собою элементарные приемы рогожцев. Те, как мы видели, выкупали от помещиков своих рабочих; это делали и федосеевцы, укрывая беглых и снабжая их паспортами умерших мещан, покупавшимися в Мещанской управе, или уплачивая за них выкуп помещикам и получая почти даровую рабочую силу, так как выкупная сумма всегда оказывалась с процентами такой высокой, что рабочий до самой смерти не мог ее отработать; особенным виртуозом в этой области был Гучков. Другим средством было предоставление бедным мещанам и в особенности мещанкам бесплатных квартир при условии принятия федосеевской веры; тут-то и выясняется происхождение «девок». Квартиры и «кельи» в Преображенском доме были, конечно, в действительности не даровыми — они оплачивались каторжным трудом «бесплатных» квартиранток, превращавшихся в ленточниц и набойщиц своего хозяина. Мало того, эти «девки» при федосеевском отрицании брака превращались в поставщиц будущих «белых рабов» для своих хозяев. Как известно, в 40-х годах фабриканты охотно брали детей из воспитательного дома,обычно /346/ в возрасте 12 лет, обязываясь обучить их ремеслу, содержать их на свой счет и по обучении платить до 1 руб. в месяц; по достижении совершеннолетия эти ученики получали от фабриканта 100 руб. и пару платья и могли либо остаться, либо уйти. Но федосеевцам не было надобности обращаться в воспитательный дом и подписывать еще при этом какие-то условия — у них были «девки», которые плодили детей без всяких условий, и притом эти дети привязывались к фабриканту узами религиозного гипноза. Поморцы, признававшие брак, оказались поэтому в худшем положении, чем федосеевцы; они могли действовать только деньгами. В 40-х годах на 20 верст кругом от Москвы трудно было найти деревню, в которой федосеевцы не вели бы успешной агитации и прежде всего среди баб и девок.

На этой же почве промышленного приложения скопленных торговлей капиталов оживилось в 40-х годах и поморское согласие. Выделение «нового» согласия было связано именно с этим процессом. Как мы видели, старообрядческая вера и культ были для новых фабрикантов средством для набора зависимой от предпринимателей рабочей силы. Введение нового пения взамен старого крюкового было одним из приемов привлечения к поморскому согласию новых адептов; благообразные напевы «новых» поморцев выгодно отличались не только от старого гнусавого поморского распева, но и от нечленораздельного козлогласования дьячков и пономарей на клиросе в деревенской православной церкви. Кроме того, поморцы, хотя и не в таких размерах, как федосеевцы, также привлекали будущих рабочих предоставлением «бесплатных квартир». «Брачная книга» нового согласия была средством борьбы с федосеевцами; как мы увидим ниже, для федосеевских капиталистов вопрос о браке и законных детях был в это время больным местом. Поэтому «брачная книга» поморцев не раз откалывала от Преображенского кладбища крупных прихожан, а это позволяло увеличивать капитал поморской общины нового согласия (старое согласие почти не имело общественного капитала) и расширять пропаганду. Однако поморцы не могли и думать о том, чтобы хоть сколько-нибудь сравняться с преображенцами. Мы уже указывали на всероссийский масштаб федосеевщины этой эпохи и на весьма ограниченную среду влияния поморцев; то же самое надо сказать и о капиталах. Общественный капитал поморцев нового согласия не превышал в 1847 г. 100000 руб., в то /347/ время как капитал Преображенского кладбища исчислялся миллионами, по крайней мере в этом году из него были выданы две ссуды, одна в 500000 руб. и другая в 100000 руб.

Этот огромный капитал Преображенского кладбища сложился отчасти из остатков прежних фондов, скопленных при Ковылине, отчасти и главным образом из новых поступлений, притекавших в сундуки и тайники кладбища самыми разнообразными путями. В числе этих последних старый ковылинский способ — привлечение наследств — отступил на второй план, ибо федосеевские тузы старались теперь сами держать и копить деньгу и предпочитали получать деньги из кладбища, а не давать туда. Настоятелю кладбища, наставнику Семену Козьмину, приходилось тратить немало красноречия и энергии, чтобы уговорить умиравшего толстосума завещать что-либо кладбищу. Так, в конце 1845 г. Козьмин несколько дней безотлучно дежурил у постели умиравшего купца Соколова, вынудил у него согласие на завещание всего капитала и всей движимости кладбищу и сейчас же после смерти Соколова, ночью, в 12 часов, опасаясь, очевидно, протестов наследников, пригнал кладбищенских лошадей и вывез все имущество на кладбище. Родственник Соколова, Рогожин, предъявивший права наследства, так и не мог сыскать пропавшего имущества, хотя о его местонахождении прекрасно знала московская полиция, ибо подробная реляция об этой ночной операции была немедленно доставлена куда следует полицейским сыщиком. Но те же сыщики доносили, что вся московская полиция и все православное духовенство Лефортовского района, где находились дома и фабрики федосеевцев, щедро «угобжались золотым дождем», а про жандармского генерала Перфильева, назначенного в 1848 г. казенным попечителем кладбища, сообщали, что он якобы сказал Козьмину: «До тех пор, пока у вас миллионы в сундуках будут, то как вы, так и обитель ваша просуществуете». Поэтому неудивительно, что московская полиция нередко оставалась безучастной зрительницей «маленьких» нарушений права собственности, происходивших в среде преображенцев. Накопление миллионов Преображенского кладбища происходило теперь главным образом коммерческим путем. Кладбище в 40-х годах стало крупным торгово-промышленным предприятием, снабжавшим не только все федосеевские, но и поморские общины материалами и предметами культа. При кладбище был устроен /348/ свечной завод, кладбище торговало ладаном- и деревянным маслом; чистая прибыль от одного масла в 1847 г. достигала 50 000 руб. Но особенно выгодна была торговля иконами старого письма. Появлявшиеся в 40-х годах, как грибы после дождя, федосеевские и поморские молельни предъявляли огромный спрос на иконы старого письма, и их хозяева платили за такие иконы, не торгуясь, огромные деньги. Преображенцы организовали в широких размерах «заготовку» этих икон. Пользуясь бедностью и жадностью до денег православных причетников и монахов, Преображенцы за небольшие суммы доставали иконы старого письма из московских и особенно из северных церквей, подменяя их искусно сделанными копиями, которые делались в иконописной мастерской при Преображенском кладбище. Полученный таким жульническим путем товар сейчас же сплавлялся с кладбища заказчикам. Московское начальство пробовало было начать по этому поводу дело, но оно сейчас же было затушено «золотым дождем».

Капиталы Преображенского кладбища служили, конечно, вовсе не целям спасения душ призревавшихся там стариков и старух, но обращались на пользу все той же коммерции. На них содержались «девки» на кладбище; для тех же «девок» кладбище купило (на имя купцов) 7 домов, где также содержалась женская резервная армия; наконец, кладбищенские капиталы были постоянным денежным резервом для федосеевских купцов и фабрикантов. Мы уже упоминали, что кладбище выдавало огромные ссуды совсем без процентов или за ничтожные проценты (ссуда в 500000 была дана всего за 4%). Но этого мало: попечители кладбища, в особенности правящая тройка — Козьмин, Гучков и Никифоров, без всякого контроля и без всякой отдачи брали из капиталов кладбища большие суммы на свои дела. Диктаторское положение Гучкова в федосеевской общине объясняется именно тем обстоятельством, что основная часть кладбищенского капитала была у него на руках; на кладбище держали только небольшие суммы из опасения обысков. Значение кладбищенского капитала для федосеевской коммерции лучше всего иллюстрируется тем фактом, что перед пасхой, когда обычно фабриканты производили годовой расчет с рабочими, большинство православных фабрикантов вынуждены были прибегать к кредиту, а федосеевцы никогда не нуждались в деньгах и не выдавали векселей./349/

На зависевшей от московских беспоповских центров периферии положение дел носило аналогичный характер. При каждом заводе, при каждой фабрике устраивалась хозяином часовня, улавливавшая в свои сети рабочих. В особенности выгодно было положение таких молелен в глухих лесных местностях. Большим успехом пользовалась молельня Морозова в Орехово-Зуеве, где сам Морозов совершал богослужение; в Волоколамских лесах при лесопильных заводах Гучкова действовала его молельня. Промышленные капиталисты-беспоповцы сбывали свою продукцию через своих единоверцев — ходебщиков, офеней, лавочников и более крупных магазинщиков. Лучше всего и шире, как мы видели, была поставлена эта организация сбыта у федосеевцев. Федосеевские купцы из провинции приезжали все, кто мог, великим постом говеть на Преображенское кладбище. Эти «благочестивые» съезды превращались в биржевые съезды, где заключались сделки, разорялись одни фирмы, основывались другие. В 40-х годах федосеевская организация по размерам своих капиталов и по сфере влияния могла смело поспорить с рогожской.

Но этот быстрый расцвет федосеевщины оказался чрезвычайно кратковременным. Федосеевская организация была отличным орудием в процессе первого хищнического периода промышленного накопления, но не могла сделаться надежной базой для постоянной, текущей эксплуатации промышленного капитала. Для этого ей нехватало самого главного — обеспечения наследственного права собственности. При помощи федосеевского идеологического насоса быстро создавались федосеевские капиталы и предприятия; но у каждого из федосеевских тузов возникал вопрос, что будет с наследством после смерти основателя, у которого в силу той же идеологии нет законных наследников. Мы видели, что этот момент уже сыграл один раз роковую роль в судьбе федосеевщины; этот же момент разрушил федосеевскую организацию и второй раз.

Еще в 30-х годах николаевское правительство в своей борьбе со старообрядчеством нащупало этот слабый его пункт. 5 декабря 1834 г. было издано высочайшее повеление, что «браки раскольников, венчанные вне церкви, в домах и часовнях и неизвестными бродягами, не могут быть признаваемы за браки законные, а за сопряжения любодейные; к детям от таких браков не прилагаются гражданские законы о правах наследства», /350/

Рогожцы немедленно начали хлопоты о неприменении к ним этого распоряжения, и правительство вынуждено было сделать им уступку, разъяснив в июне 1837 г., что хотя браки раскольников и не признаются законными, однако «полиция должна раскольнических жен поповщинской секты» регистрировать и выдавать поповцам свидетельства об их женах и детях. Но детей беспоповцев тогда же вторично было предписано считать незаконнорожденными. Такое положение дел в 40-х годах причиняло много хлопот и неприятностей федосеевцам. Один из Гучковых попробовал перейти к поморцам; но оказалось, что и поморские браки правительством не признаются. Тогда стали прибегать к «золотому дождю»: нашли в Москве двух диаконов, которые согласились за большие деньги (50—100 руб.) выдавать фиктивные свидетельства о браках, якобы совершенных в православных церквах; в Москве и в провинции находились также такие клирики, которые за хорошую мзду записывали в метрические книги детей федосеевских капиталистов, не совершая над ними крещения. Но все эти подлоги были ненадежны и легко могли открыться. В то же время, использовав, сколько можно было, федосеевскую организацию в целях накопления, федосеевские тузы стали явно тяготиться стеснительными лицемерными рамками федосеевской пуританской морали. В 1848 г. строгие Преображенские наставники с горечью вынуждены были засвидетельствовать, что купеческие верхи федосеевщины отступили от праведного жития: Ефим Федорович Гучков находится в сожитии «с иноплеменной иноверкой из Польши»; его брат и жена ездят верхом, последняя «боком, с сигарой, в мужской шляпе и с сатанинским хвостом». Распространилась среди женской части федосеевцев и поморцев страсть к «иродиадиным пляскам», к «соблазнительным одеяниям», к «стягиванию тела своего ради потехи демонской». Купцы едят по постам мясо, курят сигары, пьют кофе, играют на скачках, участвуют «в сонмищах антихристовых, называемых клубами», где играют в карты и в лото, и т. д. Правительство учло эту перемену настроения и в 1847 г. начало атаку на Преображенское кладбище. Преображенская богадельня была подчинена наравне с другими приказу общественного призрения, было предписано принимать туда и не раскольников. Были назначены туда казенные попечители, сначала граф Строганов, потом уже упомянутый жандармский генерал Перфильев. При них, правда, новое /351/ положение осталось на бумаге. Но вскоре было начато наступление с другой стороны. Было сделано распоряжение не принимать от заведомых беспоповцев никаких фиктивных метрических свидетельств и строго проводить правила 1834 г. Тогда Гучковы перешли в единоверие, за ними последовали другие влиятельные беспоповцы в Москве и Петербурге. После этого в 1853— 1854 гг. Преображенская богадельня, а также петербургские поморские и федосеевские богадельни были окончательно секуляризованы, а Преображенское кладбище с его кельями и часовнями было передано единоверцам; федосеевцам удалось только выговорить право хоронить на кладбище своих покойников. Об этой катастрофе Гучковы, Морозовы и Прохоровы вряд ли долго горевали — они получили от «старой веры» все, что она могла им дать.

Беспоповщина после этого становится мелким, маловлиятельным явлением, религией больше лавочников, чем промышленников. Когда правительство Александра II, проводя свои буржуазные реформы, легализовало в гражданском отношении старообрядцев, оно, конечно, имело в виду главным образом поповщинскую церковь, представлявшую могучую организацию миллионеров, с которой нельзя было не считаться. Указы 1864 и 1874 гг. о признании законными раскольничьих браков и о порядке их регистрации в полицейских метрических книгах могли иметь применение только к рогожцам и поморцам; законы 3 мая 1883 г., разрешавшие свободу богослужения, но без «оказательства», т. е. без крестных ходов, без колокольного звона, без предоставления права старообрядческим попам носить профессиональную одежду, имели в виду все старообрядческие согласия, но широко могли быть использованы опять-таки лишь поповщиной, имевшей организованный клир и твердый культ. Надо отметить, что, не предоставляя старообрядцам полной религиозной свободы, законы 1864 и 1874 гг. давали, однако, старообрядческой буржуазии в гражданском отношении некоторые выгоды, каких не имела до конца империи буржуазия православная. Именно в связи с введением гражданской регистрации браков и рождений раскольников были изданы добавочные статьи к уставу гражданского судопроизводства, устанавливавшие гражданскую подсудность всех дел о расторжении браков и законности рождения, касающихся раскольников. Православная буржуазия, отданная в этих делах на съедение /352/ консисторским акулам, могла только завидовать в этом отношении «гонимым» старообрядцам.

Манифест 17 апреля 1905 г. принес свободу вероисповедания и беспоповцам. Им была возвращена часть Преображенского кладбища с богадельным домом (корпус с кельями, обращенный в 50-х годах в Никольский единоверческий монастырь, и прилегающая часть кладбища остались за единоверцами) и разрешен культ, а их наставникам было поручено вести метрики. Но уцелевшие к этому времени обломки старых организаций оказались малочисленными и слабыми. В то время как поповщинская церковь сразу выступила во всеоружии, с богатыми средствами, с готовой иерархией, с новыми храмами, с периодической печатью и открытыми соборами и съездами, беспоповщинские согласия мало дали себя знать. Федосеевцы сейчас же после манифеста раскололись на «приемлющих» манифест и «не приемлющих». Более живучим оказалось поморское согласие, устроившее съезд и диспут, но и оно не могло, конечно, соперничать с поповщинской церковью. Роль беспоповщины, поскольку она была организацией первоначального капиталистического накопления, была сыграна уже в первой половине XIX в.; превратиться в организацию властвующего капитала до эмансипации она не смогла, а потом это место оказалось уже занятым поповщинской церковью.

Date: 2015-10-19; view: 318; Нарушение авторских прав