Учреждение поповщинской иерархии

Торгово-промышленный рогожский союз в первые 30 лет XIX в, выступил в новой, еще почти неслыханной в России, роли. Кошели и сундуки Рогожской и Таганки раскрылись для новых предприятий: в самой Москве и в ее окрестностях, в особенности в Гуслицкой волости Богородского уезда, рогожские капиталисты основали первые крупные мануфактуры. Не старые крепостные мануфактуры районов льноводства, а новые мануфактуры, зародыши настоящей свободной капиталистической промышленности. Мобилизация рогожского капитала повлекла за собой новые успехи поповщинской пропаганды. В поповщину потянулись купцы, через которых сбывалась продукция рогожцев, а также масса офеней и других мелких торговцев и ремесленников. Еще важнее была роль поповщинской организации в эксплуатации рабочей силы. Крестьяне, поступавшие на мануфактуры в качестве рабочих и приказчиков, массами принимали старообрядчество, и таким путем весь Гуслицкий район быстро и невозвратно ушел из синодской церкви. Крестьянам был прямой расчет переходить в старообрядчество, ибо перед ними открывалась перспектива быстрого выхода из крепостного состояния и избавления от рекрутчины. Эта перспектива была построена на совершенно иных началах, чем принципиальная идеология сектантов или революционные надежды пугачевцев. Новые фабриканты нуждались в свободных рабочих руках, в гарантии от всяких случайностей, всегда возможных при аренде крестьян у помещиков. Поэтому за переход в старообрядчество крестьянам выдавались на льготных условиях ссуды для выкупа на волю и покупались для них рекрутские квитанции. Фабриканты, конечно, впоследствии с лихвой покрывали эти издержки нищенской заработной платой, неограниченной /319/ продолжительностью рабочего дня и гарантией от каких бы то ни было вспышек недовольства рабочих, одурманенных религиозным гипнозом. Так создался под Москвой влиятельный впоследствии Гуслицкий район, игравший немалую роль в спорах относительно «Окружного послания», этого больного для поповщины вопроса во второй половине XIX в.

Необыкновенные успехи поповщины постоянно напоминали об обратной стороне медали, о том, что церковная организация Рогожского кладбища, в сущности говоря, держится на таком шатком фундаменте, как попущение правительства. В самом главном, в существовании клира, рогожцы зависят от правительства: пока оно терпит беглых попов, до тех пор рогожцы имеют культ и церковь. С другой стороны, сама их организация как религиозная община также только терпится; нет легальных титулов, которые оправдывали бы ее существование. В дворянском государстве самостоятельная буржуазная организация была только пасынком. Все усилия поповщины в первой половине XIX в. и были направлены к этим двум целям: создать себе легальное положение и независимый клир.

Вопрос о легализации особенно остро стоял не в Москве, а в провинции. Московская община была слишком сильна и влиятельна для того, чтобы бояться нападения врасплох и стремительного разгрома; само правительство находилось в слишком больших связях с рогожцами для того, чтобы вдруг начать «палить» по Рогожскому кладбищу. Другое дело было в провинции, где общины были менее богаты, менее многочисленны и менее влиятельны. Там скорее всего и ранее всего могли произойти столкновения с помпадурами, столкновения, конец которых мог оказаться для местных общин весьма плачевным. Поэтому мысль о легализации настойчивее стучалась в двери в провинции, чем в Москве. Первая попытка в этом направлении была сделана екатеринбургской общиной, которая кроме соображений своей прочности и безопасности имела еще некоторые веские побуждения вступить в переговоры с правительством о легализации.

Дело в том, что в екатеринбургской общине возникли сепаратистские стремления, стремления сделаться вторым автономным центром поповщины. Екатеринбургская община зависела от рогожцев не прямо, а через иргизскис монастыри, откуда она получала попов, минуя Москву; но, поскольку Иргиз был филиальным отделением Рогожского /320/ кладбища, постольку екатеринбуржцы были обязаны соблюдать пиетет и к этому последнему и повиноваться ему. Однако, по существу, узы, связывавшие Москву с Уралом, были очень слабы. Уральские заводы не зависели от московских капиталов. Ближняя Сибирь (Тобольская губерния) тоже гораздо больше зависела от уральских торговых центров, первым из которых был Екатеринбург, чем от отдаленной Москвы, с которою живая связь обнаруживалась только раз в год, на Нижегородской ярмарке, и то в ограниченной области чайной и пушной торговли. Между тем Екатеринбург держал в своих руках все нити частной уральской промышленности; почти все частные заводы были собственностью екатеринбургских старообрядцев, а на казенных без старообрядцев обойтись также не могли. Поэтому екатеринбургская часовня стала центром для всех заводских и многих сибирских старообрядческих общин; попы рассылались туда из Екатеринбурга; в Екатеринбурге устраивались съезды, приурочивавшиеся ко времени ярмарок. Всего под влиянием Екатеринбурга насчитывалось около 150000 старообрядцев.

Во втором десятилетии XIX в. во главе екатеринбургского общества стоял богач купец Рязанов. Он и составил план легализации поповщинской церкви, отчасти по образцу устройства униатской церкви, и вступил по этому поводу в переговоры с епископом пермским Иустином и министром духовных дел князем Голицыным. Рязановский проект обсуждался и был редактирован на старообрядческом съезде уральских общин в Екатеринбурге в 1818 г. и содержал в себе те основные начала, которые впоследствии в несколько видоизмененном виде легли в основу поповщинской организации после учреждения собственной иерархии. Проект предусматривал разрешение старообрядцам Сибирского края исповедовать веру, строить церкви и совершать культ «по точному учению и обрядам древлегреко-российской церкви, до лет патриарха Никона существовавшим», при посредстве старообрядческих священников. Этих последних сибирские старообрядцы должны получать из синодской церкви: «Высочайше дозволить священникам и диаконам, рукоположенным российскими архиереями, беспорочно уединившимся (!) к нам прямо или через иргизские монастыри, отправлять богослужение...» Управляется общество старообрядцев Сибирского края старообрядческой конторой; она находится в Екатеринбурге, состоит из мирян, ведает /321/ старообрядческими священниками и диаконами, ведет метрические книги; подчинена она непосредственно министру духовных дел. Этот смелый проект, как видно читателю, ставил старообрядческую уральскую церковь в такое же легальное и независимое от синода положение, в каком стояли другие иноверные церкви, и в то же время прекращал всякую зависимость Урала от Москвы. Но, как и следовало ожидать, князь Голицын не принял этого проекта целиком. Он потребовал, чтобы екатеринбургские старообрядцы, уж если они не хотят единоверия, подчинились непосредственно синоду, подобно ставропитиальным монастырям, минуя епархиальных архиереев. На это не могли пойти старообрядцы, и дело о легализации кончилось ничем.

Но переговоры, которые одновременно вела с правительством Москва, увенчались большим успехом и оказались на пользу всей поповщине в целом. Неудачи с исканием архиерейства в XVIII в. заставили рогожцев оставить эти попытки; все хлопоты они направили на то, чтобы упрочить за собой право принимать беглых попов. Архиерейская власть им нужна была не столько для отправления культа, сколько для поставления его совершителей. Но если таковые будут в изобилии и без всяких препятствий приходить из синодской церкви, то культ будет совершаться непрерывно и архиерейская власть не нужна. Поэтому вслед за Москвой по ее сигналу засыпали правительство просьбами о дозволении иметь беглых попов, строить часовни и совершать культ все другие влиятельные общины, зависевшие от Рогожского кладбища. Александровское правительство, прислушивавшееся в первые десятилетия XIX в. к голосу буржуазии, пошло навстречу этим домогательствам. Сначала, между 1803 и 1818 гг., оно выдавало разрешения получать попов с Иргиза отдельным общинам. Первым получил такое разрешение Городец, затем ярославские, пермские, владимирские и западносибирские общины; попы, отправлявшиеся с Иргиза в другие общины, получали от саратовского губернатора официальные паспорта, в которых даже именовались священниками. Эти разрозненные меры были объединены и расширены: в 1822 г. 26 марта были высочайше утверждены «секретные» правила «о попах и молитвенных домах старообрядцев». Правилами предписывалось не разыскивать и оставлять у раскольников беглых попов, если последние не сделали никакого уголовного преступления, и поручить таким священникам /322/ «для порядка» вести метрики и представлять ежегодно метрические ведомости гражданскому начальству; новых церквей и часовен строить не дозволять, о старых же «не входить ни в какое рассмотрение и оставить их без розыскания». Эта победа давала некоторое легальное положение; но, когда уральские старообрядцы вздумали воспользоваться новыми правилами, чтобы открыто организовать приходы и совершать открыто культ, местные власти сейчас же возбудили дело об оказательстве, сам Рязанов попал в тюрьму. Правила, очевидно, носили не столько характер закона, сколько циркулярной инструкции, и практика их выполнения всецело зависела от «местных условий», т. е. от степени влиятельности местных общин и степени стремительности местного начальства. В Московской, Тверской, Калужской, Саратовской, Черниговской губерниях попов и часовни дозволяли, а в других губерниях арестовывали попов и запечатывали часовни. Как ни ограниченна была эта победа, но и ею не пришлось долго пользоваться. Александровские дни прошли, и настала николаевская эпоха—эпоха окончательного расшатывания крепостнического государства. Напрягая последние силы, оно объявило жестокую борьбу всем враждебным элементам. Старообрядчество, как организация торгово-промышленного капитала, тянулось к участию в политической власти и было среди противников крепостнического строя огромной и влиятельной силой. По официальным сведениям, в начале царствования Николая I было в России 627721 душа раскольников (1827 г.); но эту цифру надо увеличить по крайней мере втрое или вчетверо, чтобы получить действительную цифру, ибо в списки вносились только потомки тех раскольников, которые в XVIII в. были записаны в двойной оклад, а цифры официальных списков десятки лет оставались неизменными и даже иногда уменьшались, так как уменьшение раскола свидетельствовало о служебном усердии полиции. Тотчас по вступлении на престол Николая I началась энергичная борьба правительства с расколом, цель которой, по официальному заявлению, заключалась в следующем: постепенно уничтожить раскол, действуя так, чтобы наличные раскольники дожили свой век, а новых не было. Правительственные мероприятия лились как из рога изобилия, не останавливаясь ни перед чем, даже перед «священным правом собственности»; с точки зрения правительства, раскольники были вполне аналогичны военным дезертирам как люди, самовольно /323/ ушедшие из господствующей церкви и потерявшие в силу этого часть гражданской правоспособности.

Правительство Николая I плохо разбиралось в различных раскольничьих направлениях и толках, но оно ставило себе определенную и вполне понятную с его точки зрения задачу: разрушить основу раскола посредством экспроприации его имуществ и разгрома его организаций — как благотворительных, так и богослужебных. Удары правительственных репрессий одинаково поражали и поповщину, и беспоповщину. В области культа чувствительнее всего они были для поповщины, ибо беспоповщина выработала самостоятельный культ, независимый от синодской церкви, а для поповщины правила 1822 г. были всем. Беспоповщина могла обходиться без молитвенных домов и попов; поповцы считали такое положение дела «богомерзкой ересью», для них культ без попа и часовни или церкви был немыслим. Поэтому гроза больнее всего отозвалась на поповщине; но она заставила поповцев собраться с силами и выработать такую организацию, которая ставила их культ вне всякой зависимости от синодской церкви.

Борьба началась в 1826 г., когда были сняты кресты со всех старообрядческих молитвенных зданий, была запрещена постройка новых и ремонт старых зданий. Но это было только вызовом, первым объявлением войны. В 1827 г. старообрядческим попам было запрещено переезжать из уезда в уезд, что было равносильно уничтожению культа в целом ряде местностей; приходилось попам опять «таитися», совершать требы по ночам, переезжать с подложными паспортами или прятаться в повозках под товарами. В 1832 г. правила 1822 г. были окончательно отменены лаконическим распоряжением: «Если до сведения правительства дойдет о вновь бежавшем к раскольникам попе, то такового возвращать в распоряжение епархиального начальства». Начались повальные аресты старообрядческих попов, и было приступлено к уничтожению иргизских монастырей — иерархического центра поповщины.

Иргизские монастыри, основанные, как мы видели, в царствование Екатерины II, к 30-м годам XIX в. стали своеобразной организацией, центром обширной старообрядческой колонии, заселившей пустынные до того времени берега Иргиза. Это не были учреждения, которые, подобно монастырям синодской церкви, стояли бы вне всякой связи с мирскими элементами церкви; напротив, в /324/ управлении ими участвовали выборные советы из мирян, слободских жителей, которые избирали настоятелей, представлявших, таким образом, перед гражданскими властями не только монастыри, но и все слободы, тянувшие к последним. С другой стороны, в церковной организации поповщины монастыри эти исполняли определенную функцию, делавшую их, в отличие от монастырей синодской церкви, необходимым звеном организации; на Иргизе испытывались и «исправлялись» посредством перемазывания попы, приходившие из синодской церкви. Благодаря этой функции, приносившей каждому мужскому иргизскому монастырю ежегодно дохода не менее 20000 руб. в год, и благодаря эксплуатации приписанных к монастырям земель Иргизские монастыри скопили огромные богатства и уже поэтому, помимо всего другого, были заманчивой добычей для официальной церкви.

До 1827 г. гражданская власть, находившаяся в теснейшем «контакте» с саратовскими и Вольскими тузами, была глуха к требованиям синода и архиереев покончить с иргизским «соблазном». «Соблазн» действительно был большой — монастыри развили в Саратовском крае энергичную пропаганду старообрядчества, поддерживаемую капиталами саратовской старообрядческой буржуазии, и в 30-х годах не осталось в Саратовском крае ни одного хутора, ни одной деревни, ни одного села, где бы не образовалось старообрядческой общины; даже некоторые мордовские селения, «неутвердившиеся еще в православии», переходили к Иргизу. Перемена правительственной политики по отношению к расколу восстановила единение саратовских церковных и гражданских властей. Вспомнили, что монастыри принимают и укрывают беглых крестьян; обратили внимание, что монахи и монахини живут «с необузданной похабностью» и пьянствуют с утра до ночи; обнаружили, что монастырские власти укрывают от обложения добрую половину доходов; «открыли», наконец, что в монастырях перемазывают и даже перекрещивают православных. Был дан ход доносам. Начали с обысков, чтобы найти подземные тайники и ходы, где, по слухам, монахи прятали беглых и хранили свои «сокровища». Когда обыски не дали желаемых результатов, было решено действовать административными мерами: монастыри закрыть, монахов разослать, земли взять в удельное ведомство; но ежели местные жители «будут просить» оставить монастыри и заявят одновременно о желании «иметь церковь единоверческую», то оставить /325/ монастыри, составив для них штаты, и подчинить их саратовскому архиерею. Добровольно в 1827 г. согласился принять единоверие только Нижне-Воскресенский монастырь; остальные упорствовали, и их «обращение» затянулось до 1841 г. «Обращение» особенно драматически произошло в Средне-Воскресенском монастыре, где оно производилось насильственным образом, при помощи казацкой команды, действовавшей нагайками, и пожарных, обливавших из шланга водой толпу, скопившуюся перед монастырем; дело было в начале марта, на морозе, вода мерзла, и более тысячи человек были связаны полузамерзшими. Указывая на эту груду полумертвых тел, будущую единоверческую паству, губернатор весело предложил приехавшим с ним саратовским священникам: «Ну, господа отцы, извольте подбирать, что видите». «Отцы» охотно подобрали; напрасны были жалобы саратовских тузов, ссылавшихся на высочайшие повеления Екатерины II и Александра I, узаконившие существование монастырей и укреплявшие за ними в собственность земли. Надежды на то, что правительство, которому старообрядцы всегда подчинялись и за которое всегда молились как за первого хранителя священной собственности, услышит их, самоутешения, что все происходящее есть только произвол местных властей, оказались тщетными, и «солнце православия зашло на Иргизе». Часть иргизских старообрядцев принуждена была перейти в единоверие, но таких было немного. Огромное большинство крестьянской и мелкой мещанской старообрядческой массы на Иргизе, лишенное своих руководителей и отрезанное от московского центра, сразу ударилось в эсхатологию. Вынырнули старые представления об антихристе и конце света. Антихристом был провозглашен Николай I, правительство которого к тому же только что (в 1838 г.) распорядилось об отобрании детей у раскольников и крещении их по православному обряду, а конец света был предсказан на пасху 1842 г., голодного года, года холеры и полного затмения луны. Когда ожидания конца света не оправдались, иргизские старообрядцы постепенно должны были выработать формы культа, аналогичные крестьянским беспоповщинским культам. Часть иргизцев стала добычей бегунов и других сектантов. «Солнце православия» на Иргизе затмилось «богопротивными ересями».

Пораженное в самое сердце, Рогожское кладбище принуждено было, чтобы сохранить свою религиозную организацию, вернуться к старой мысли отыскания архиерея. /326/

Первое совещание по этому вопросу было созвано п 1832 г., как только были отменены правила 1822 г.; местом совещания была Москва. Иргиз в лице Кочуева и Москва в лице богатейших купцов Рахмановых стояли за отыскание архиерея. К Москве присоединилась и Петербургская община во главе с руководителями Громовыми. Была немногочисленная оппозиция, настаивавшая на том, что правильного священства нигде более не найти; но она была бессильна.

Когда произошел разгром иргизских монастырей, было решено действовать безотлагательно. На восток был отправлен делегатом Павел Великодворский, до энтузиазма преданный делу старообрядчества и потративший на приискание архиерея все свои силы и средства. Найти архиерея было нелегко. Мало было принципиально признать восток незараженным никонианскою ересью, т. е. сойти с той позиции, на которой стояло старообрядчест во с самого начала; нужно было еще найти такого архиерея, который пошел бы на сделку со старообрядцами. При тогдашних отношениях между Россией и Турцией это было делом весьма нелегким. Иные восточные архиереи за приличное вознаграждение не прочь были признать на словах истинность старообрядческой веры, но рукоположить архиерея не решались, боясь стать причиною дипломатических осложнений и подпасть под гнев падишаха. Но в конце концов поиски увенчались успехом: был найден и архиерей, и способ обделать дело так, чтобы были соблюдены все формы международной вежливости. Архиерей был бывший босно-сараевский епископ Амвросий, отрешенный от епархии константинопольским патриархом вследствие его столкновений с турецкими властями. Ему предложили рукоположить архиерея не для России, но для русских старообрядцев, живших в Австрии, в Белой Кринице. Белокриницкая старообрядческая община существовала на вполне легальных основаниях с 1783 г. Там был монастырь и отправлялся правильный культ, но Белая Криница не имела права иметь своего епископа. Москвичи взяли на себя все хлопоты и расходы для получения разрешения, и в 1844 г. Великодворский привез в Белую Криницу указ императора Фердинанда, разрешающий белокриницким старообрядцам иметь своего епископа. Амвросий был привезен в Белую Криницу, не без скандала был там перемазан (27 октября 1846 г.) и тотчас же после перемазания заранее посвятил себе преемника, белокриницкого монаха Кирилла. Поспешность была /327/ вполне резонная: дипломатические осложнения все-таки произошли, австрийское правительство должно было арестовать Амвросия и временно закрыть Белокриницкую общину. Амвросий был посажен в замок Цилль, где через несколько лет и умер. Но он сделал свое дело: старообрядческая церковь имела уже архиереев — Кирилла и несколько других, рукоположенных Амвросием для других заграничных общин.

Когда таким образом источник священства был найден, оставалось пересадить его в Россию — Белая Криница была слишком далеко, к тому же Рогожскому кладбищу вовсе не улыбалась перспектива быть в постоянной зависимости от какой-то заграничной мелкой общины. Надо было поставить митрополита для русского старообрядчества. Рахмановы, тогдашние руководители Рогожского кладбища, выдвинули своего кандидата — Дмитрия Андреевича Рахманова, принявшего в ожидании омофора монашеский сан в Керженце (в монашестве Дионисия). Однако эта комбинация, сулившая соединить в руках Рахмановых силу капитала с формальным главенством в старообрядческой церкви, была расстроена разгромом того скита, где скрывался Дионисий, и его вынужденным бегством за границу. Тогда Рахмановы выдвинули другую кандидатуру — Степана Жарова. Это был простой содержатель гостиного двора в Ямской слободе, совершенно незначительный человек, обещавший быть покорным слугою Рахмановых. Он и был посвящен Кириллом в 1847 г. в русские архиепископы под именем Софрония. Вслед за ним было посвящено еще 10 епископов, так что к 1859 г. образовалось еще 10 старообрядческих епархий (московская, симбирская, саратовская, казанская, уральская, пермская, новозыбковская, балтская, кавказская, коломенская). Не было больше недостатка в попах, культ стал совершаться, как никогда, правильно и чинно. Старообрядцы с гордостью теперь повторяли, что у них «паче всякого чаяния священство яко финик процвел и яко кедр на Ливане умножися». Правительственные репрессии привели к образованию самостоятельной старообрядческой иерархии.

Такой поворот дела, конечно, не мог быть приятным руководителям синодской церкви. Новую иерархию попробовали задушить в самом начале. Был дан приказ арестовать и сослать в Суздальский монастырь новых епископов и подтверждено распоряжение ловить и ссылать старообрядческих «лжепопов». Однако старообрядческие /328/ тузы всяческими мерами, не жалея денег на взятки, сумели уберечь почти всех своих епископов; пострадали только два — Аркадий, арестованный в 1854 г., и Кононов 1858 г.; в 1863 г. был случайно арестован еще Геннадий Пермский; они просидели в Суздальской монастырской тюрьме до 1883 г. Одновременно попробовали нанести удар и с другой стороны. В 1854 г. не без участия митрополита Филарета был состряпан донос, что на Рогожском кладбище происходят совращения в раскол православных. Филарет на основании этого настоял в 1855 г. перед Александром II на запечатании алтарей Рогожского кладбища. Но и эта мера оказалась беззубой. Идти до конца против рогожских миллионеров правительство Александра II не посмело, и в 1858 г. состоялось разъяснение, что «раскольники не преследуются за совершение богослужения и духовных треб по своим обрядам», но с тем, чтобы не было «соблазнительного для православных публичного оказательства». Смысл был таков, что допускается богослужение в домашних церквах и молельнях. Вместе с этим было предписано прекратить розыски и аресты старообрядческих попов. Рогожские алтари остались запечатанными, но это не изменило, по существу, нового поворота дела; культ стал регулярно и без тревоги совершаться в домовых церквах рогожских тузов. В 1883 г. был сделан последний шаг, возможный для самодержавного режима: было дозволено вообще свободное отправление старообрядческого культа, но без колокольного звона,публичных крестных ходов и без права попов и епископов носить обычную священническую одежду. Епископат после этого перестал таиться. Суздальские затворники были освобождены, и Геннадий, вернувшись в Пермь, стал совершать торжественные службы с «оказательством», обругал пристава, явившегося составить протокол, и поплатился административной высылкой в Виндаву. Другие были осторожнее и счастливее. В 1884 г. епископ керженский Иосиф, из крестьян деревни Матвеевки под Нижним, получил от светского патрона своей епархии, нижегородского миллионера Бугрова, имение с лесной дачей, рядом со своей прежней деревней. В имении для него был выстроен роскошный дом и подле маленький скит, в котором было поселено несколько монашек. Характернее всего, что «владыка» продолжал официально числиться матвеевским крестьянином и обязан был отбывать все казенные повинности. Денежные он платил сам, а «натуральную /329/ гоньбу» вместо него отправлял его прежний сосед по деревне за определенное вознаграждение. Пример социальной дифференциации на религиозной основе достаточно яркий.