Вооруженные крестьяне едут на помощь городским рабочим. Александровский Ревком и следственная Комиссия

3 января 1918 года командующий красногвардейскими отрядами Богданов обратился к крестьянам и рабочим с воззванием помочь красногвардейцам. В ночь на 4 января наша группа выпустила воззвание к крестьянам и рабочим, приглашая их взяться за оружие. В ту же ночь я передал свое председательствование в Совете товарищу, а сам стал во главе анархического отряда, объединившего вокруг себя несколько сот крестьян, и мы отправились в Александровск при полном вооружении. Помню, при нашем выезде из Гуляйполя отряд избрал по моей инициативе себе командира. Я отказался быть командиром, имея в виду, что мне придется в Александровске отрываться от отряда по вопросам организационной связи города с селом. Поэтому отряд избрал себе командиром моего брата, Савву Махно. Масса народу собралась возле отряда.

Выезжая из Гуляй Поля, старики отцы, говорили детям, составившим боевые отряды: "Вы едете умирать. И мы готовимся. У нас хватит сил подхватить ваше оружие и отстоять ваши идеи, о которых мы раньше ничего не знали, а сейчас в них верим и за них, если нужно будет, умрем... Имейте это в виду, дорогие дети!"…

И юные дети отвечали: "Спасибо вам, что вы нас вскормили. Теперь мы – взрослые и способны утверждать в жизни идеи свободы, равенства и солидарности. Мы будем счастливы видеть своих отцов в борьбе за эти великие идеалы. Но пока оставайтесь дома и следите за нашими действиями, чтобы, если мы там не победим врагов революции, вы победили их здесь и победили навсегда"…

Трогательно было наше прощание. Но каждый знал, куда едет и зачем. Каждый, как только сел на подводу, запел боевой революционный марш, и потянулись наши подводы на вокзал, и сияли лица каждого юного революционера счастливой улыбкой, говорящей, что они, крестьяне, на которых всякий профан из школы Маркса смотрел, как на быдло, которым нужно повелевать. Они, осознав себя и почувствовав свой долг перед революцией, теперь едут на помощь рабочим города, которых десятки лет социалисты всех толков считали своими кадрами, через которые они придут ко власти, и научат властвовать над другими.

Да, сознание это было ясное и чистое. Тем не менее крестьяне ехали в город. Они были революционеры, не патентованные, которые исповедуют революционные идеи лишь по имени. О, Нет! Они были работники-революционеры, сочувствующие анархизму, которые могли спотыкаться, падать на своем пути, но были искренни и честны в делах революции, ибо все их спотыкания и падения происходили (если они происходили) только оттого, что они искренно работали во имя безвластнической идеи в революции. Их было много. Из них более 300 наших товарищей-анархистов.

Они ехали в город, знали, что городской рабочий – их брат, что по своей трудовой психике он чужд властвованию над другими. Он властником становится лишь тогда, когда политиканы, оторвав его от целого трудового организма, развратят его своей мыслью и делами. Они, крестьяне, выезжая из Гуляй Поля, знали, что от развития подлинной социальной революции зависит счастье, свобода их и рабочих города, – и они спешили на помощь городу, осаждаемому врагами развития не только социальной революции, но и революции вообще.

Итак, наш отряд прибыл в Александровск благополучно. В городе было тихо. Красногвардейцы находились в своих эшелонах, лишь дежурные патрули шатались по улицам города.

Горячку пороли александровские власти – в Ревкоме, который составился из большевиков и левых социалистов-революционеров. Сперва они думали диктовать рабочим условия их жизни, но, оказалось, не под силу им было провести рабочих: федерация анархистов стояла им на пути, осведомляя рабочих обо всем, что затевается новыми владыками города. Тогда ревком решил играть временно только инициативную роль в деле создания фронта против контрреволюции. С этой целью он предложил александровской федерации анархистов делегировать в Ревком своих двух представителей.

Федерация делегировала тт. М. Никифорову и Яшу "Портового". М. Никифорова тотчас же попала в товарищи председателя Ревкома. В тот же день последовало от Ревкома предложение и нашему отряду делегировать своего представителя. Посоветовавшись между собой и выслушав соображения александровских анархистов, которые всегда были вместе с нами, отряд делегировал меня в Ревком. Этого вхождения в Ревком от нас требовал момент. Наш отказ от участия в Ревкоме, по нашему соображению, мог отразиться на будущей идейной нашей работе против большевистско-левоэсеровского блока.

Кроме того, мы по приезде в Александровск подняли шум: почему не разгружается от арестованных тюрьма, в которой так много сидит крестьян и рабочих, схваченных и посаженных только за то, что не уважали ни власти Керенского, ни власти Центральной рады и, как нам один из большевиков объяснил, не освобожденных до сих пор за то, что они будто бы способны не уважать и власти большевистско-левоэсеровского блока.

Посоветовавшись с рабочими, которые сообщили нам об этих арестованных и томившихся за решеткой узниках, мы пришли к тому, чтобы представитель от нас пошел в ревком и там настоял на разгрузке тюрьмы. Если ревком откажется, мы проектировали силой раскрыть ворота тюрьмы и, освободив всех в ней томившихся, сжечь самую тюрьму.

Итак, меня отряд делегировал в ревком, а последний уполномочил меня, левого социалиста-революционера Миргородского, эсера Михайловского и других разгрузить тюрьму. Пошли в тюрьму, осмотрели, выслушали заявления арестованных. Вышли из корпуса в контору, обменялись мнениями и разошлись. Не все собрались: самого главного не было – большевика Лепика, которому уже тогда, за кулисами, в большевистских кулуарах, был предназначен пост председателя чеки, но от нас это пока скрывалось.

Мне лично, сидевшему два раза в этой тюрьме, знавшему, какая она грязная и тяжелая, больно было выходить из ее ворот, не освободив никого. Но я ограничился только упреками по адресу Лепика, вышел вместе с товарищем Миргородским из ворот, сел на извозчика и возвратился в ревком...

Однако после обеда мы собрались все и решили взяться за дело. Тюрьма была разгружена от арестованных.

Продолжая сохранять свои полномочия по разгрузке тюрьмы, мы – я и левый эсер Миргородский были затем делегированы от Ревкома в фронтовую Военно-революционную Комиссию при красногвардейской группе Богданова. Это была первая вооруженная группа, пришедшая с севера на Украину под флагом "помощи украинским рабочим и крестьянам, в борьбе против контрреволюции Центральной Рады".

Здесь я был петроградцами, красногвардейцами с Выборгской стороны, избран председателем, а тов. Миргородский – секретарем этой Комиссии. Комиссия составилась из семи человек. Нам принесли из канцелярии Командующего красногвардейскими отрядами Богданова целую кипу бумаг, материалов о каждом, сидевшем в столыпинских "арестантских" вагонах, прицепленных к эшелону, и попросили разобраться в них и дать свое заключение. Но мы, я и тов. Миргородский, запротестовали против такого разбора дел арестованных. (Наши сочлены – петроградцы, как подчиненные Командующего, не могли протестовать, но согласились с нашей мотивировкой протеста. А протест наш заключался в том, что мы можем взять на свою совесть дела Военно-Революционной Комиссии только тогда, когда вместе с бумажным материалом будем видеть перед собой и человека, против которого этот бумажный материал составлен и который мог бы объяснить нам, кто он, при каких обстоятельствах арестован, где, и прочее).

Командующий был возмущен нашим поведением, но просить Александровский Ревком заменить нас другими людьми не мог по всяким – моральным, политическим и стратегическим соображениям. Да и сам Ревком не пошел бы на это, так как это вызвало бы целую бурю против него, бурю, от которой вряд ли бы спасли его красногвардейцы в то время.

Вследствие этого нам было предоставлено неограниченное право вызывать к себе каждого арестованного, задавать ему вопросы, прочитывать бумажные против него улики и выслушивать его разъяснения и опровержения всех этих документов.

В Судебной Комиссии, которую можно было назвать военно-революционным фронтовым судом (да ее командующий Богданов таковым и считал), я провозился более трех суток, не зная ни сна, ни отдыха.

Арестованных было слишком много. Они сидели по царским, столыпинского вида вагонам. Здесь были и генералы, и полковники, и низших чинов офицеры. Были воинские начальники, начальники милиции, прокуроры и рядовые солдаты из гайдамацких частей. Обо всех этих арестованных можно сказать одно: что среди них было много прямых врагов не только октябрьской революции, но и революции вообще, и, как таковые, они сознательно против нее действовали.

Но большинство из них были все-таки не виновны в том, что им ставилось в вину. Большинство из них были арестованы на своих квартирах без оружия, даже, можно было с уверенностью сказать, без мысли взять в руки оружие и сражаться против революции. Они были арестованы по указаниям злых людей, именно тех людей, которые, чтобы прикрыть свое подлое прошлое по отношению к революционерам, в момент революции наглели еще больше, но на другом пути: на пути лицемерной преступной поддержки революции. Они – эти люди – указывали на всех, кто, по своему общественному положению был вне революции в старое время, но ни в чем не противодействовал ее развитию. Эти злые люди умело измышляли все для того, чтобы спасти себя, и во имя этого отыскивали среди всех слоев населения преступников против революции.

А командирам красногвардейских отрядов помощь этих злых людей была на руку, так как своими указаниями на "врагов революции" они содействовали им в очищении своего тыла от врагов.

Таким образом сочеталось в деле революции подлость одних с великим революционным делом других, только благодаря тому, что командирам, полновластным в борьбе с врагами революции, не было никакой возможности распознавать роль своих лицемерных сообщников.

Итак, Комиссия под моим председательством разобрала более двухсот дел арестованных и высказала определенно свое мнение о них. Среди этих дел, было много таких, по которым люди были Комиссией признаны активными врагами революции. Этих людей принял от Комиссии в свое непосредственное распоряжение штаб Командующего Богданова и отправил их в Харьков, в штаб Антонова-Овсеенко. (Это значило на большевистско-левоэсеровском жаргоне того времени, что штаб их расстрелял здесь).

Из арестованных, проходивших через опрос Комиссии, большинство, из признанных активными врагами революции, держали себя при опросе как жалкие и подлые трусы, хватавшиеся, перед своей гибелью, за самые недостойные средства спасения. Среди генералов были такие, что плакали; наоборот, среди полковников были такие, что заявляли, что жалеют, что попались: если бы они не попали в руки революционеров, то убеждены, что создали бы в помощь генералу Каледину большие кадры добровольчества, и дом Романовых был бы восстановлен. И когда они выходили из вагонного зала, в котором заседала Комиссия, произносили: "Да здравствует дом Романовых! Да здравствует "хозяин" России – государь император Николай Александрович! Погибни под его стопами революция!".

Правда, таких полковников было только двое, которые остались верны своим дворянско-монархическим заветам.

Из массы освобожденных после разбора их дел Комиссией, мне особо памятно дело воинского начальника Александровского уезда. Его арестовали за то, что он мобилизовал по приказанию свыше, молодых солдат новобранцев в период кратковременного торжества Украинской Центральной Рады. Никаких иных улик против него не было, которые доказывали бы, что он – враг революции. Однако, у нас в Комиссии мнения об его освобождении разделились. Четыре члена Комиссии признавали его прямым и активным контрреволюционером и настаивали на том, чтобы Комиссия приняла их резолюцию и отметила положение этой резолюции на бумагах. Три члена были против. Ясно было, что воинский начальник будет расстрелян. У нас разыгралась целая буря. Тов. Миргородский (левый эсер) предложил мне бросить Комиссию и уехать в город, в Ревком: пусть, дескать, Ревком делегирует на место нас других своих членов. Петроградцы начали над нами смеяться, называя наше поведение нереволюционным. И лишь, когда мы, я и тов. Миргородский, им разъясняли, как нужно пользоваться революционностью, они в числе трех отказались от своего признания воинского начальника настолько виновным против революции, что он должен был умереть. И воинский начальник был освобожден.

А вот другой случай, более характерный. В то время, когда Комиссия разбирала представленные ей штабом Богданова дела арестованных, красногвардейцы привели новых арестованных: правительственного, времен Керенщины, комиссара – Михно (того самого комиссара Михно, который меня предал 4-5 месяцев тому назад суду за разоружение в Гуляйпольском районе буржуазии), а также начальника уездной милиции Васильева, прокурора Максимова и Петра Шаровского). Этот последний был членом нашей гуляйпольской группы Анархо-Коммунистов и 1-го мая 1910 года предал полиции наших товарищей Александра Семенюту и Марфу Пивень, получив за это свое гнусное дело пятьсот рублей из обещанных государственным охранным отделением двух тысяч за выдачу А. Семенюты. Тяжела была встреча с этим старым "товарищем". Он при виде меня стал на колени, подняв руки кверху и произнес: "Нестор Иванович, спасай меня. Мое предательство самое невинное предательство. Я проболтался переодетому агенту полиции" и т. д.

Можно было бы поверить ему, если бы я об этой его провокации не знал еще будучи на московской каторге, через своих близких друзей, а по приезде с каторги в Гуляй Поле, через тов. Марфу Пивень, задержанную с пулей в виске (которую она себе при аресте пустила, но рана оказалась, к счастью, не смертельной) при обстреле и смерти тов. А. Семенюты. В выяснении же этой его провокации мне помогли, в 1917 году, его родные братья – Прокофий и Григорий. Один из них вскоре после смерти Семенюты, помогал нашему товарищу "Японцу" в покушении на убийство П. Шаровского. В него влепили две пули, к несчастию его не убившие. Да и он сам показал, что он виноват. Он, после того, как вылечился, замуровал камнями все окна в своем доме, оставив лишь верхние ряды рам, а с моим приездом из каторги в Гуляй Поле, совсем сбежал. Теперь в г. Александровске он был замечен мною с кошелкой в руках, ходившим от одной группы рабочих к другой, но, при попытке задержать его, – убежал.

Тогда я имел известное значение для "революционной власти" командующего красногвардейцами Богданова и предложил ему настоять перед революционной властью большевиков и левых эсеров в Александровске на поимке Петра Шаровского. Богданов, не задумываясь, выслал две группы красногвардейцев на плац, где я видел Шаровского, и они его поймали.

6-го января 1918 года я сделал подробный доклад в Следственной Комиссии о том, кто такой Петр Шаровский и кто такой А. Семенюта, как Семенюта был выдан Шаровским и какое вознаграждение Шаровский получил за выдачу. Делал этот доклад в Комиссии я, предупредив ее, что обращаюсь к ней не как к членам Комиссии, а как к социалистам-революционерам и большевикам, чтобы они были свидетелями, что Петр Шаровский будет убит не напрасно. В Комиссии, петроградцы большевики предложили передать Петра Шаровского в распоряжение командующего Богданова, но я и левый с.-р. Миргородский с этим не согласились и попросили у Командующего лишь места в вагоне для Шаровского, пока я освобожусь от текущих дел. Затем пришли товарищи из нашей гуляйпольской группы: Филипп Крат, Савва Махно, Павел Коростелев, некоторые члены из александровской группы анархистов, и мы вторично допросили Шаровского, а потом один из товарищей пустил ему пулю в лоб.

Нелегкая встреча была в этот момент с бывшим правительственным комиссаром Михно. Я глубоко и искренно чувствовал, что мне тяжело будет устанавливать его вину перед революцией крестьян и рабочих. Я предавался суду по его распоряжению в бытность его Комиссаром Коалиционного Правительства, за революционные действия "Комитета Защиты Революции" в Гуляйпольском районе. Он требовал от Гуляйпольского Общественного Комитета недопущения меня ни к какой общественной деятельности, хотя когда я ему написал письмо-протест от имени районного Гуляйпольского Крестьянского Съезда и настаивал, чтобы он отказался от своего требования, оп от него отказался. Но я чувствовал, что в установлении его виновности я буду пристрастен, и боялся, что это погубит его, а он, по сравнению со многими земцами Александровского уезда, был порядочным человеком, либералом, еще в старое царское помещичье время. Да к тому еще я был глубоко убежден, что за то только, что он был правительственным комиссаром при Коалиционном Правительстве и исполнял свои обязанности, такого общественного деятеля, хотя и из вражеского стана, убить тяжело. Наш район его распоряжениям ни разу не следовал, всегда их отвергал, и он, комиссар Михно, был бессилен притянуть район к ответу в дни торжества трудящихся. Наша Комиссия только допросила его тщательнейшим образом обо всей его деятельности, напомнив ему его поход, как правительственного агента, против меня в "Комитете Защиты Революции" в Гуляй Поле, и тут же освободила.

Не так мы отнеслись к делу прокурора Максимова и начальника уездной милиции Васильева. Оба эти представителя – один царского правосудия, другой полицейского учреждения Коалиционного Правительства – Комиссией были признаны, по ряду документов, действительными врагами рабоче-крестьянской революции. Оба они, по заключении Комиссии, были переведены в распоряжение штаба Богданова. Об этом решении Комиссии узнал Александровский Революционный Комитет, в то время возглавлявшийся большевиком Михайлевичем, анархисткой Марией Никифоровой и рядом других известных и влиятельных в рабочей среде революционеров г. Александровска. Будучи организованным наскоро, этот Революционный Комитет чувствовал свою шаткость, и поэтому, с утонченным мастерством заискивал перед городской, не убежавшей буржуазией, которая, за кулисами, стояла за прокурора Максимова и начальника уездной милиции Васильева. Председатель Революционного Комитета, тов. Михалевич, чуть не со всеми членами Комитета, прибежал из города к нам в Комиссию, заседавшую в штабном эшелоне командующего Богданова на южном вокзале, и опротестовал наше заключение по делу прокурора и начмилиции. По этому же делу приехала к нам и Мария Никифорова с несколькими большевиками из уездного Ревкома и с делегацией от правых российских эсеров.

Наша Комиссия была этим возмущена. По документам, представленным ей из штаба Богданова, документам, которые были собраны самыми идейными большевиками, прокурор Максимов, по своей деятельности и в царское время и при коалиции эсеров и эсдеков с буржуазией, являлся злейшим врагом трудящихся в их стремлении к свободе. Он был преступником перед революцией рабочих и крестьян. Он, по документам, организовал в Александровске среди буржуазии Комитет действия против Революции. Но он был энергичен и умен и, как после выяснилось, большевики хотели его перетянуть к себе, что, через известное время, им и удалось... Васильев, в дни наступления красногвардейцев на г. Александровск, засел на крыше одного здания и обстреливал из пулемета улицу, помогая гайдамакам отразить наступление. Много перебил и ранил красногвардейцев. При нем в штабе уездной и городской милиции избивали каждого арестованного. По документам, собранным также большевиками, он эти избиения поощрял. Основываясь на всем этом, Комиссия признала Максимова и Васильева преступниками по отношению к революции и к народу, который ее творит. Она этим своим признанием перевела их в распоряжение штаба вооруженных сил революции, где они могли быть расстреляны, или освобождены, так как заключения нашей Комиссии по тому или другому делу были необязательными для штаба Богданова, хотя он обыкновенно с нашим заключением считался и признанных невинными тут же освобождал, а виновных расстреливал.

Итак, имея перед собой протест Ревкома против нашего заключения по делам прокурора Максимова и нач. уездной милиции Васильева, а также приезд делегации от Российских эсеров, Комиссия затребовала из штаба Богданова свои заключения о них и официально сообщила свои постановления в штаб, чтобы прокурора Максимова и Васильева штаб считал числящимися за Комиссией, так как, дескать, в Комиссию поступили о них новые документы.

Я лично с товар. Миргородским (лев. с.-р.) зашли к Богданову и заручились обещанием, что жизнь прокурора Максимова и начмилиции Васильева до разрешения возникшего между Комиссией и Ревкомом г. Александровска и его уезда конфликта по их делу, будет неприкосновенна.

Затем я сообщил эсеровской делегации об этом, а с членами Ревкома у нас началась перепалка. Михалевич и Мария Никифоровна попросили Командующего Богданова принять участие в нашем споре по этому вопросу. Последний пришел и стал в своих доводах на сторону Комиссии. Споры приняли обостренный характер. Комиссия написала в штаб Богданова свое постановление – перевести прокурора и начальника милиции в особый вагон и держать их там под особой охраной до вызова Комиссии.

Споры наши затянулись на 6-7 часов. В результате все члены Революционного Комитета признали заключение Комиссии по делу прокурора Максимова и начальника милиции Максимова правильным, но говорили, что комиссия, дескать, не считается с моментом. А момент таков, что не сегодня-завтра, быть может, придется покинуть город Александровск, так как с внешнего фронта снялись донские и кубанские казаки и многочисленными эшелонами движутся по всем железнодорожным сетям, беря направление на Дон и Кубань для соединения с ген. Калединым, вокруг которого объединилась вся русская контрреволюционная политическая нечисть, подхалимы этой последней – мелкие собственники-земледельцы, купцы и фабриканты – тоже сползлись вокруг нее и, как известно, строили за счет донского казачества, его впоследствии разоренных станиц и хуторов, убитых отцов и матерей, жен и детей, фронт против революции, за царя и за свои привилегии над трудящимися).

Члены Революционного Комитета особо резко настаивали перед Комиссией, чтобы она согласилась с ними, что заключение ее о деле прокурора Максимова и начальника милиции Васильева могут привести к тому, что Командующий Богданов их расстреляет, а этим самым дискредитирует авторитет Революционного Комитета, как местной революционной власти, что затруднит в случае отступления из города, вторичное занятие его и т. д.

Я лично принял на себя грязную роль члена судебной Комиссии с одной стороны для того, чтобы воочию убедиться самому и разъяснить крестьянам революционерам, чем занимаются социалисты-государственники в дни величайшего подъема революционных сил, как они, эти "борцы за идеалы свободы и равенства" в эти дни променивают все эти великие идеи на привилегии своей власти, а с другой, чтобы приобрести известный опыт и умение ориентироваться в событиях. Я считал себя практиком революционером, пришедшим с крестьянами-революционерами в город с одной целью – это помочь рабочим разбить отряды буржуазных наймитов – гайдамаков и разоружить казаков, покинувших внешний фронт с целью поддержать генерала Каледина на внутреннем – против трудящихся. Для меня лично аргументация членов революционного Комитета – большевиков, правых эсеров и анархистки М. Никифоровой – казалась преступной. Это я им тут же заявил. Ко мне присоединились лев. с.-р. Миргородский, три товарища большевика красногвардейца (с Выборгской стороны Петрограда), которые являлись членами нашей Комиссии и сам командующий Богданов.

Время шло уже к рассвету. Все измучились. Члены Революционного Комитета явно были настроены против меня, но отозвать меня из Комиссии не решались. Иезуитская политика, которой уже были пропитаны в большинстве своем в то время большевики, и болтавшиеся возле них левые эсеры, не разрешала им этого сделать. Они сговорились держать еще прокурора и начальника милиции под охраной для того, чтобы с одной стороны спасти их, а с другой, чтобы скомпрометировать меня, перед многочисленным революционным крестьянством гордого Гуляйпольского района. Они предложили поэтому компромиссную резолюцию, которая гласила: "передать прокурора Максимова и начмилиции Васильева Революционному Комитету, который соберет о них более подробный материал и сам разберется в них". Эта плачевная резолюция Революционного Комитета нас, членов Комиссии, бесила и мы решили передать дело прокурора и начальника милиции не в распоряжение Рев. Комитета, а на новое, с нашим участием, рассмотрение, против чего Ревкомитет мало возражал и, в конце концов, согласился.

В это время пришли вести о том, что около 20-ти воинских казачьих эшелонов направляются из Апостолова, через Никополь, на Александровск, с целью прорваться на Дон и соединиться с армией Каледина. Эта весть нас, всю ночь ссорившихся, объединила, и мы наспех перевели прокурора Максимова и начмилиции Васильева из вагона в Александровскую тюрьму, в камеру № 8 (в ней меня более года держали царские слуги и в которую прокуроры часто заходили, и на заявление, что камера грязная, много клопов и мало воздуху, отвечали: "а вы хотите больше воздуху!?" и с ехидной усмешкой на устах покидали эту камеру и в коридоре приказывали взять меня на 14 суток в карцер...).

Посажены они были в эту камеру одни и на тот режим, какой они сами назначали для арестованных, т. е. один раз в месяц свидание с родными, раз в две недели смена белья и баня, запрещение подходить к окну и смотреть во двор и т. д. Сами же мы все разъехались по своим местам и, приготовив вооруженные силы, выступили через Кичкаский мост на правую сторону Днепра, чтобы занять боевую линию фронта.

Date: 2015-10-19; view: 300; Нарушение авторских прав