Часть пятая 4 page. Но затем начали происходить события, грозившие расстроить сделку мистера Тредголда с совестью

Предшествуемый мисс Тредголд, я вышел в вестибюль, поднялся по темной лестнице, пересек холодную темную лестничную площадку и вошел в затемненную комнату. Мистер Тредголд, закутанный в шерстяную шаль, сидел сгорбившись в дальнем углу, возле бюро, на котором лежали несколько листов бумаги и письменные принадлежности. Голова его была опущена на грудь; пушистые волосы, прежде всегда тщательно причесанные, висели неопрятными жидкими космами.

– Кристофер, – тихо промолвила мисс Тредголд, осторожно трогая брата за плечо и поднося свечу поближе к своему лицу, чтобы он разглядел получше. – Я привела мистера Глэпторна.

Он поднял взгляд и кивнул.

Мисс Тредголд знаком пригласила меня сесть напротив моего работодателя и поставила свечу на бюро.

– Пожалуйста, позвоните, когда вы закончите. – Она указала на шнурок колокольчика за креслом мистера Тредголда.

Когда дверь за ней затворилась, мистер Тредголд с неожиданной живостью подался ко мне и крепко схватил за руку.

– Дорогой… Эдвард… – Он говорил не вполне внятно и с запинками, но достаточно разборчиво, чтобы я все понимал.

– Мистер Тредголд, сэр, я очень рад видеть, что вам стало…

Он потряс головой.

– Нет… нет… Нет времени… Вы… прочитали… письмо?

– Да.

– Дорогой мой… мне так жаль…

Каждое слово давалось ему с трудом, и он в изнеможении откинулся на спинку кресла.

Я взглянул на бумагу и письменные принадлежности, лежащие на бюро.

– Мистер Тредголд, может, вы напишете все, что хотите сказать мне? Если вы в состоянии, конечно.

Он кивнул и повернулся к бюро. Тишину в комнате нарушали лишь скрип пера да потрескивание угасающего огня в камине. Дело у мистера Тредголда продвигалось медленно и тяжело, но наконец, когда последние тлеющие угольки потухли, он отложил перо и протянул мне лист бумаги. В тексте, довольно бессвязном, отсутствовали знаки препинания и содержалось большое количество сокращений. Ниже приводится обработанная версия того, что написал мистер Тредголд.

«Мой дорогой мальчик – ибо вы мне как сын. Сердце мое разрывается от того, что я не могу поговорить с вами, как мне хотелось бы, или помочь вам восстановиться в своих законных правах. Как вам удалось выяснить правду о своем рождении, мне неведомо, но я благодарю Бога, что вы все узнали и что Он направил вас ко мне, ибо я усматриваю в случившемся высшую волю. Я скрывал правду из любви к вашей матери, но настало время исправить несправедливость. Однако в нынешнем моем состоянии от меня мало пользы, и смерть моего бедного друга лишила нас бесценного союзника. Я уверен, что в руки Картерету попали документы, которые существенно помогли бы вашему делу, – но теперь они потеряны для нас, вероятно, навсегда, и хороший человек умер из‑за того, что узнал правду. Теперь я боюсь за вас, дорогой Эдвард. Ваш враг будет повсюду разыскивать сына Лауры Тансор и не остановится ни перед чем, чтобы защитить свои интересы. Если он установит подлинную вашу личность, последствие может быть только одно. Посему я умоляю вас: примите все меры предосторожности. Не теряйте бдительности. Не доверяйте никому».

Мистер Тредголд смотрел на меня с тревожным выражением лица, производившим самое жалостное впечатление. Закончив читать, я взял его за руку.

– Дорогой сэр, не надо за меня беспокоиться. Я вполне способен справиться с любой опасностью. И хотя враг завладел документами, находившимися при мистере Картерете, у нас имеется кое‑что не хуже.

Я рассказал о дневниках моей приемной матери и письменном показании мистера Картерета, подтверждающем изложенные в них факты. Выслушав меня, мистер Тредголд крепко сжал мои руки и прерывисто вздохнул. Его тусклые глаза, казалось, загорелись огнем, когда он вновь взялся за перо.

«Значит, еще не все потеряно, – написал он, – покуда бумаги надежно спрятаны от Даунта. Они не имеют достаточной доказательной силы, как вы наверняка понимаете, но вам нужно хранить их столь же тщательно, как тайну подлинной личности Эдварда Глэпторна, до поры до времени. А теперь мы с вами должны сделать все, чтобы расстроить безрассудное намерение лорда Тансора и наконец восстановить справедливость».

– Они в безопасности, – заверил я, – и я тоже. Я снял копию со свидетельства мистера Картерета и принес вам на хранение. – Я положил документ на бюро. – У Даунта нет ни малейших оснований подозревать в Эдварде Глэпторне человека, которого он разыскивает. И вы ошибаетесь, сэр, когда говорите, что у нас нет союзника. Думаю, таковой у нас имеется.

Он снова склонился над столом и дрожащей рукой вывел на бумаге: «Союзник?»

Так я признался мистеру Тредголду в своих чувствах к мисс Эмили Картерет.

– Я полюбил ее с первого взгляда. Вам, сэр, не требуются никакие дополнительные объяснения – вы сами прекрасно знаете, что значит влюбиться с первого взгляда.

«Но отвечает ли она вам взаимностью?» – написал он.

– Внутренний голос говорит мне, что да, – ответил я, – хотя разговора о любви у нас еще не заходило и теперь всяко не зайдет до возвращения мисс Картерет из Франции. Но я уже готов доверить ей свою жизнь. Она давно презирает Даунта – только вообразите, сэр, каким отвращением она проникнется к нему, когда он предстанет в истинном свете. Я нисколько не сомневаюсь, что она поддержит нас во всех наших стараниях разоблачить его низость и показать лорду Тансору его настоящее лицо.

Затем я рассказал мистеру Тредголду о связи Даунта с Плакроузом, о его преступных деяниях, описанных мне Льюисом Петтингейлом, и наконец о своей уверенности, что нападение на мистера Картерета совершил Плакроуз, по приказу Даунта.

Мистер Тредголд не попытался ничего написать в ответ, хотя перо оставалось у него в руке. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, еле живой от усталости.

– Сэр, – мягко промолвил я. – Я должен сказать вам еще одно. – Мистер Тредголд не шелохнулся. – Мне кажется, я знаю, где находится неоспоримое доказательство, удостоверяющее мою личность.

Он медленно открыл глаза и посмотрел на меня.

Договорить мне помешало появление мисс Тредголд. Увидев лицо брата, почтенная дама решительно заявила, что он не в состоянии продолжать разговор, и мне ничего не оставалось, как удалиться, – правда, мы условились, что я приеду в следующую среду, если мистеру Тредголду станет лучше.

В поезде на обратном пути в Лондон я думал о том, что после сегодняшнего визита у меня появилась надежда на выздоровление мистера Тредголда и что теперь, когда мы открылись друг другу, установившиеся между нами доверительные отношения могут существенно помочь моему делу. Оправдан ли такой оптимизм, покажет время, – но пока мне было радостно сознавать, что я больше не одинок и мы с мистером Тредголдом действуем заодно. Более того, теперь я исполнился решимости взять судьбу в свои руки и при первой же возможности объясниться мисс Картерет в любви. И тогда, с надеждой думал я, нас станет трое.

По возвращении на Темпл‑стрит я обнаружил письмо с парижским штемпелем. Я сразу увидел, что адрес написан не рукой мисс Картерет, но все равно торопливо вскрыл конверт. Это оказалось короткое письмецо от мадемуазель Буиссон.

Глубокоуважаемый мистер Темная Лошадка! Наша общая подруга просила меня сообщить Вам, что она вернется в Англию в следующий понедельник и будет рада принять Вас в доме миссис Мэннерс в среду. В настоящее время она слегка недомогает и потому не в состоянии написать Вам сама. Могу сказать Вам, entre nous,[275]что она была страшно скучной собеседницей, в чем я виню Вас одного. Все минувшие недели я только и слышала от нее, что «мистер Глэпторн то» да «мистер Глэпторн сё», как будто в мире нет иных тем для разговора, помимо мистера Эдварда Глэпторна. Вдобавок, имея к своим услугам весь развеселый Париж, она безвылазно сидела дома, лишь изредка по утрам, когда стояла ясная погода, прогуливалась в одиночестве по Болонскому лесу, уткнувшись носом в книжку. Сегодня она читает занудный поэтический сборник месье де Лиля – мне пришлось выйти и купить его за свои деньги! Et enfin,[276]мистер Глэпторн, Вы можете дружить с Эмили, сколько Вам угодно. Но ни в коем случае не влюбляйтесь в нее. Я серьезно.

Adieu, eher Monsieur,

Мари‑Мадлен Буиссон.

Я еще раз перечитал письмо, с улыбкой вспоминая лукавое детское личико и озорные повадки автора. Серьезно! Да эта резвунья‑хохотунья не умеет быть серьезной. Предупреждая, чтобы я не влюблялся в мисс Картерет, она просто‑напросто поддразнивает меня – ведь знает же, проказница, что для подобных предостережений уже слишком поздно.

Наступила среда – день, когда я должен был поехать в Кентербери к мистеру Тредголду. Но я не поехал. Все дела, настойчиво требовавшие моего внимания, потеряли для меня всякое значение – единственное желание владело мной теперь, и вскоре оно вытеснило у меня из головы все прочие мысли. Вместо того чтобы отправиться на условленную встречу с мистером Тредголдом, ровно в одиннадцать часов утра я постучался в дверь особняка миссис Мэннерс на Уилтон‑Кресент и спросил, дома ли мисс Эмили Картерет.

– Дома, сэр, – ответила служанка. – Вас ожидают.

– Вот видите, я сдержала слово, – улыбнулась мисс Картерет, когда я вошел в гостиную. – Я вернулась, и вы первый, с кем я встречаюсь здесь.

О, как забилось мое сердце от счастья, что мы с ней снова вместе! У нас тотчас завязался живой, непринужденный разговор: мисс Картерет поведала о своем времяпрепровождении в Париже, а я сообщил об улучшении самочувствия мистера Тредголда. Лорда Тансора, сказала она, сейчас нет в Англии, он уехал в свое Вест‑Индское поместье, вместе с леди Тансор; Эвенвудская усадьба закрыта, а потому она останется у тетушки в Лондоне до возвращения его светлости.

– Мистер Даунт уехал с ним, – добавила мисс Картерет, искоса взглянув на меня.

– Зачем вы говорите мне это?

– Ну, вас ведь всегда интересует, где находится мистер Даунт и чем занимается.

– Мне жаль, если у вас сложилось такое впечатление, – ответил я. – Могу вас заверить, мистер Феб Даунт не вызывает у меня ни малейшего интереса.

– У меня тоже, – промолвила она. – А теперь, мистер Глэпторн, если вы соблаговолите проэкзаменовать меня, viva voce, [277]на предмет моего знания месье де Лиля, вряд ли я разочарую вас.

Мы восхитительно провели два последующих часа, но потом в дверях появилась миссис Мэннерс и напомнила племяннице о каком‑то визите, который они вдвоем должны нанести. Мисс Картерет вышла со мной в холл.

– Вы придете в следующую среду? – спросила она.

Так мой мир начал сужаться до единственной точки всепоглощающего интереса. Я не мог думать ни о чем другом, кроме мисс Картерет; она одна занимала мои мысли. В промежутках между нашими еженедельными встречами на Уилтон‑Кресент я жил словно во сне и пробуждался только по средам в одиннадцать утра. Изредка я наведывался вечером в Блайт‑Лодж, но всегда уходил пораньше под каким‑нибудь предлогом. Однажды Белла спросила, все ли у меня в порядке. Я улыбнулся и сказал, что никогда не чувствовал себя лучше.

– У меня сейчас работы невпроворот, – ответил я на следующий ее вопрос. – Я снова стану самим собой, когда управлюсь с делами.

– Бедненький мой Эдди! Ты не должен так много работать, иначе совсем сляжешь. Иди сюда, положи голову мне на колени.

Когда я устроился у ног Беллы, она принялась нежно ворошить мои волосы длинными пальцами, напевая итальянскую колыбельную, и на несколько счастливых минут я снова стал ребенком, который прислушивается к крикам морских птиц и шуму ветра, дующего с Пролива, покуда матушка читает сказку на ночь.

Мне следовало отвергнуть ее ласковую заботу и сказать всю правду, но честность представлялась мне большим злом, чем умолчание, избавлявшее милую девушку от боли. Со временем я начал понимать, что мисс Картерет не всецело завладела моим сердцем и в нем по‑прежнему оставалось место – маленький уединенный уголок – для Изабеллы Галлини, да будет благословенна память о ней.

С наступлением весны 1854 года я начал предпринимать попытки вывести мисс Картерет куда‑нибудь. Не желают ли они с тетушкой сходить в Опера или на концерт в Ганновер‑сквер‑румс? Как насчет того, чтобы снарядить экспедицию на выставку ассирийских древностей в Британском музее? Все мои предложения, однако, она с сожалением, но твердо отклоняла. Но однажды утром, когда я уже почти отчаялся когда‑нибудь вытащить ее из тетушкиного дома, мисс Картерет внезапно изъявила желание посмотреть змей в Зоологическом саду.

– Я никогда в жизни не видела змей, – сказала она, – и очень хотела бы увидеть. Можно это устроить?

– Разумеется, – живо откликнулся я. – Когда мы пойдем?

Мы договорились посетить Зоологический сад на следующей неделе, 12 апреля. Миссис Мэннерс была занята, а потому мы, к великой моей радости, пошли одни. В особенный восторг мисс Картерет привели гремучие змеи, и она несколько минут зачарованно разглядывала их, не произнося ни слова. Потом мы гуляли по солнышку, болтая о разных пустяках самым беспечным образом. Она звонко рассмеялась, когда гиппопотам внезапно плюхнулся в свой бассейн, окатив холодной водой зрителей, и захлопала в ладоши, наблюдая за кормлением пеликанов. На выходе из Зоологического сада, спускаясь по короткой лестнице, мисс Картерет оступилась, и я схватил ее за руку, чтобы удержать от падения. Восстановив равновесие, она отняла руку не сразу, и несколько мгновений мы стояли, немножко неловко, держась за руки, а потом она, с самым невозмутимым видом, осторожно высвободила руку, позволила взять себя под локоть, и мы двинулись дальше.

– Куда направимся теперь? – спросила мисс Картерет. – Сегодня такой чудесный день. Мне еще не хочется возвращаться домой.

– Не угодно ли вам осмотреть собор Святого Павла?

Когда мы вошли в собор, предварительно ознакомившись с вывешенными у входа расценками, она тотчас же выразила намерение подняться в Золотую галерею. Я знал, что на самый верх ведет узкая крутая лестница, затруднительная для особ женского пола, и вдобавок там очень грязно, а потому попытался отговорить мисс Картерет. Однако она настояла на своем, и мы, вопреки моему здравому разумению, заплатили шесть пенсов и начали подниматься по ступеням. В Галерее шепотов мы остановились передохнуть.

– Что мы прошепчем? – спросила мисс Картерет, приближая лицо к холодному камню.

– Нужно говорить обычным голосом, не шептать.

– Тогда бегите. Посмотрим, услышите ли вы.

Я бегом бросился в другой конец галереи, прижал ухо к стене и махнул рукой, давая знать о своей готовности. Сперва я ничего не услышал и знаком велел мисс Картерет повторить; потом я постепенно начал различать отдельные слова, жутковатым образом исходящие из недр самой стены: …слепа… лишает глаз… не вижу… ясно. [278]

– Ну как, услышали? – возбужденно спросила она, когда я вернулся к ней.

– А вы хотели, чтобы я услышал?

– Ну конечно. Пойдемте. Я хочу подняться выше.

И вот мы продолжили путь наверх: миновали Часовую камеру и стали подниматься все выше и выше, вслух считая ступеньки, что становились все круче и круче. Мы пыхтели, отдувались и хохотали над самими собой, внаклонку пробираясь под низкими сводами и прижимаясь к стене на лестничных площадках, чтобы пропустить других посетителей, – и наконец вышли на залитую туманным солнечным светом Золотую галерею прямо под стеклянным фонарем. Черное платье мисс Картерет испачкалось в пыли и паутине, щеки у нее разрумянились от усилий, потребовавшихся для преодоления пятисот с лишним ступеней. Едва мы вышли на галерею, налетел резкий порыв ветра, и она ухватилась за мой рукав, когда мы приблизились к низкой железной ограде.

Мы стояли в восхищенном молчании. Казалось, будто мы находимся на палубе огромного корабля, плывущего по безбрежному океану, сотканному из пыли и тумана. Далеко внизу пролегали улицы, запруженные толпами людишек‑муравьишек и медленными потоками экипажей. Глаз без труда различал знакомые шпили и башни, дворцы и парки, далекие фабричные трубы, изрыгающие клубы черного дыма; солнце зажигало окна, наводило позолоту на флероны и набрасывало мерцающий золотистый покров на серую реку; но за Лондонским мостом, над столичным портом, полным пришвартованных судов, словно спускалась темная завеса: ни единой мачты не было видно. Из‑за легкой дымки, стелившейся в воздухе, все вокруг казалось расплывчатым и зыбким, как во сне. Отсюда, с высоты, человек не столько видел огромный, тяжко и размеренно дышащий город внизу, сколько ощущал его пульсирующее присутствие. Мне оно было хорошо знакомо, ощущение живой мощи Великого Левиафана. Но для мисс Картерет это грозное величие стало настоящим откровением, и она замерла в безмолвном восторге с широко раскрытыми глазами, часто дыша и сжимая мою руку так сильно, что даже сквозь перчатки ее ногти впивались мне в кожу.

Она стояла неподвижно несколько минут, крепко держась за меня и завороженно глядя на широко раскинувшийся внизу Лондон, окутанный мглистой пеленой. Впечатление полной ее зависимости от меня глубоко волновало душу, хотя я знал, что впечатление это ложное. Но я вспоминаю то мимолетное мгновение как одно из счастливейших в жизни – мгновение, когда я стоял наедине с любимой женщиной высоко над грязным, лживым миром, погрязшим в грехе и раздорах, на маленькой площадке между небом и землей, и под нами лежал неугомонный дымный город, а над нами простиралось безбрежное небо.

– Интересно, каково это? – наконец проговорила она странным тихим голосом.

– О чем вы?

– Каково это – броситься отсюда и лететь с такой высоты к земле? Что ты чувствуешь, что видишь и слышишь во время падения?

– Мысль о подобном поступке может прийти в голову только очень несчастному человеку, – сказал я, осторожно оттаскивая мисс Картерет от ограды. – Вы ведь не настолько несчастны, правда?

– О нет, – ответила она, внезапно оживляясь. – Я думала не о себе. Я вовсе не чувствую себя несчастной.

Всю весну и в июне я наведывался к мисс Картерет (теперь я получил позволение называть ее по имени) почти каждый день. Иногда мы сидели и разговаривали час‑другой или по шесть‑семь раз кряду обходили Белгрейв‑сквер, всецело поглощенные беседой, а порой предпринимали небольшие вылазки – с особенным удовольствием я вспоминаю, как мы ходили смотреть восковые фигуры в музей покойной мадам Тюссо[279]на Бейкер‑стрит (по настоянию Эмили мы заплатили дополнительные шесть пенсов, чтобы увидеть жуткие экспонаты в Комнате ужасов). Еще мы посещали Ботанические сады в Кью, а однажды совершили увеселительную пароходную прогулку от Челси до Блэкуолла, во время которой, разумеется, проплыли мимо Темпл‑Гарденс, где мы с мистером Тредголдом столь часто прохаживались, и мимо причалов Темпл‑Степс, где стоял мой собственный ялик. Видя Эмили в такой близости от хорошо знакомых мне мест, я испытывал своего рода виноватое удовольствие и мысленно улыбался от радости, исполненный надежды, что однажды, очень скоро, она пройдет со мной по этим улицам и переулкам, посидит со мной в Темплской церкви и поднимется по лестнице в мои мансардные комнаты, уже принадлежа мне и только мне одному.

Казалось, Эмили находила неподдельное удовольствие в моем обществе: она неизменно приветствовала меня радостной улыбкой, когда я входил в гостиную дома на Уилкот‑Кресент, позволяла мне держать себя под локоть на прогулках и целовать свою руку при встречах и расставаниях.

Она стала для меня приятнейшим из собеседников и самым участливым другом, но теперь я начал замечать в ней признаки, красноречиво свидетельствовавшие о чем‑то большем, нежели простая приязнь, – особые жесты и взгляды, особые нотки в голосе… Порой она чуть дольше задерживала мою руку в своей руке и сжимала чуть крепче, чем прежде; и смотрела на меня таким сияющим взглядом; и как бы ненароком прижималась ко мне плечом, когда мы стояли на тротуаре, собираясь перейти улицу. Все это говорило о чем‑то большем, гораздо большем, чем дружба, и меня переполняло счастье от сознания, что любовь пришла наконец и к ней, как в свое время пришла ко мне.

Потом, в третью неделю июня, лорд и леди Тансор вернулись из Вест‑Индии – без Даунта, который отправился в Нью‑Йорк по своим литературным делам. Соответственно, мисс Картерет начала готовиться к переезду из тетушкиного дома в Эвенвуд. Утром накануне ее отбытия мы пошли прогуляться в Гайд‑парк. День выдался пасмурный, и уже через час, когда мы находились в одном из глухих уголков парка, внезапно хлынул дождь. В поисках укрытия мы бегом бросились к могучему дубу.

Несколько минут мы стояли, прижимаясь друг другу и хохоча как дети, под раскидистой кроной, в которой стрекотали дождевые струи. Потом с запада донесся глухой раскат грома, заставивший Эмили тревожно оглянуться вокруг.

– Здесь небезопасно, – испуганно промолвила она.

Я сказал, что никакой опасности нет и что гроза слишком далеко, чтобы беспокоиться.

– Но мне все равно страшно.

– Дорогая, для страха нет причин.

Несколько мгновений она молчала, а затем тихо проговорила, опустив глаза:

– Возможно, меня пугает не гроза, а смятение в моей душе.

В следующий миг я порывисто привлек Эмили к себе и почувствовал ароматное теплое дыхание, когда прижался губами к ее губам, сначала нежно, потом настойчиво. Ее тело, которое я некогда считал чуждым всякого желания, сейчас с готовностью, со страстью отозвалось на мое прикосновение и прижалось ко мне с такой силой, что я едва не потерял равновесие. Но она ни на миг не ослабила объятий. Я ощутил себя тонущим человеком, подхваченным бурным потоком, могучим и необратимым, и в считаные секунды вся жизнь пронеслась перед моими глазами, прежде чем я погрузился в блаженное забытье.

Задыхаясь, Эмили прильнула ко мне всем телом, в сбитой на затылок шляпке, с растрепанными волосами, с мокрым от дождя лицом.

– Я полюбил тебя с первого взгляда, – прошептал я.

– И я тебя.

Положив голову мне на плечо, она нежно водила пальцами по моей шее сзади, и мы стояли в молчании, не размыкая объятий, покуда дождь не пошел на убыль.

– Ты будешь любить меня всегда? – чуть слышно проговорила она.

– Нужно ли спрашивать?

40. Nec scire fas est omnia [280]