Сегодняшняя вербальная магия: псевдоэвфемизация

…Вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чёрт знает что и значит.

Н. В. Гоголь

Несомненна непреходящая ценность вербального материала, используемого разнородными идеологическими жрецами, заклинателями и проповедниками в сотворении социальной реальности, необходимой их работодателям. Причем конструироваться может, конечно, не столько сама реальность, зачастую весьма неприглядная, сколько маскирующие ее словесные декорации, скрывающие от излишне доверчивой аудитории подлинное состояние дел. Вполне понятно, что не стал исключением и перестроечно-реформаторский период, ознаменовавшийся радикальным переходом «от империи лжи к республике вранья» [Поляков 2005: 67]. Особенно оправданно внимание к таким словесным играм со стороны языковедов. По глубоко справедливому суждению выдающегося польского лингвиста, «систематическое развитие способности пользоваться речью и ориентироваться не только в мире вещей, но и в связях между вещами и словами, которые их сигнализируют, должно составлять одну из главных общественно-просветительских целей языкознания» [Дорошевский 1973: 15].

Надо иметь в виду, что «убеждение в тождестве или объективной связи изображения [в широком смысле этого слова] и изображаемого свойственно не одному лишь детству человеческой мысли… Это убеждение лишь меняет свое содержание с успехом знаний» [Потебня 1967: 279–280]. Вербальная магия постоянно применяется для выполнения социально-манипулятивных задач.[82]При этом лексическое значение слова либо трансформируется почти радикально, вплоть до возникновения энантиосемии, либо попросту выхолащивается. Кроме того (в соответствии с канонами вербальной магии), зачастую обозначение «приравнивается» к обозначаемому, что также способствует успеху манипуляций.

Ранее подобные феномены уже рассматривались на примере советской риторики, где при конструировании текстов, направленных на созидание нового, борьбу с врагами и руководство массами в целях социалистического хозяйственного строительства, используется магия слова [Романенко 2003: 222–226].

Подобные явления и сегодня изучаются в различных аспектах. Так, с точки зрения герменевтики установлено, что в текстах российских СМИ часто наблюдается перетряхивание клише, которые слабо связаны даже между собой, что приводит к дисперсии смысла и к отсутствию единой логики. К богатому набору таких клише, никоим образом не поддающихся сколько-нибудь логичному осмыслению, «относятся, например, словосочетания переходный период, трудности переходного периода для объяснения и обозначения нынешней ситуации в России. Переход должен быть процессом от чего-то к чему-то. От чего? От реального социализма? Но такого в реальности не было, как и не было его дефиниции. Что требуется менять, кроме передела государственной собственности, не выяснено… Переход к чему? Говорят, к демократическому государству. Но понимание его не соответствует не только общепринятому в развитых государствах, но и историческим реалиям российской государственности… Поэтому “переходный период” из ничего в ничто просто обозначает ситуацию нестабильности и является неологизмом, закрывающим обсуждение неприятного вопроса о том, что же происходит» [Артамонова, Кузнецов 2003: 45] (т. е. на практике заранее радикально устраняет саму возможность понимания обществом сути событий, их вектора и наиболее вероятных результатов).

Чрезвычайно распространенным со времен т. н. перестройки стало устойчивое словосочетание человеческий фактор (вероятно заимствование из англ.: «the human factor» – из заглавия книги экономиста Б. Сибома «Человеческий фактор в предпринимательстве» 1921 г.; см. [Душенко 2006: 428]). Оно употребляется в тех случаях, когда соответствующие инстанции не могут (или не хотят) установить личность виновных в различного рода чрезвычайных происшествиях и авариях, в «техногенных катастрофах» и в неудовлетворительной ликвидации последствий стихийных бедствий и т. п. Таким образом, человеческий фактор успешно замещает не только фамилии конкретных деятелей, но и квалификации чьих-то деяний вроде «халатность», «нарушение техники безопасности», «несоблюдение служебной дисциплины» и т. п. Естественно, что установление виновности человеческого фактора в чем-либо не влечет за собой какой бы то ни было персональной ответственности, а это, в свою очередь, вполне устраивает очень многих.

Одним из наиболее известных – в силу своей востребованности властями предержащими и споспешествующим персоналом – в светлую годину российских реформ стало весьма диффузное в семантическом отношении, но тем не менее (или, может быть, наоборот, – тем более) устойчивое словосочетание административный ресурс. Оно используется главным образом тогда, когда идет речь о попытках, успешных или безуспешных (это зависит прежде всего от того, поддерживаются ли они верховным руководством, главами финансово-промышленных групп и т. д. – в общем, элитой), повлиять на исход демократических выборов разных уровней. Обычно такие попытки осуществляются действующими в период избирательной кампании представителями исполнительной власти и приобретают в каждом конкретном случае свои, но довольно типизированные формы мероприятий, направленных на устранение как реальных, так и потенциальных конкурентов (запреты на проведение митингов и демонстраций, уничтожение средств наглядной агитации, недопущение к каналам СМИ, обыски в штаб-квартирах и офисах оппозиционеров, уголовное преследование их лидеров, лишение возможности встречаться с избирателями и т. д.). Довольно часто ореолом административного ресурса освящены восхищающие и ошеломляющие малоинформированного наблюдателя феномены карьерного взлета, чрезвычайно успешной предпринимательской деятельности и молниеносного обогащения родственников, близких и приближенных российских руководителей разных рангов: обычно для широкой публики это объясняют (впрочем, изредка) выдающимися талантами представителей элиты.

Активных применителей административного ресурса, как правило, не подвергают никакому, даже символическому (вроде публичного порицания) наказанию, не только потому, что они представляют в предвыборных баталиях или в коммерческой конкуренции заведомо сильнейшую сторону и, таким образом, неизбежно обречены стать победителями (которых, как давно и хорошо известно, не судят: это они судят побежденных). В качестве универсального защитного средства используется вербально-маскировочное прикрытие.

Чтобы понять суть этого манипулятивного словесного фокуса, достаточно ознакомиться с формулировками некоторых статей действующего Уголовного кодекса Российской Федерации.

В главе 30 «Преступления против государственной власти, интересов государственной службы и службы в органах местного самоуправления» ст. 285 «Злоупотребление должностными полномочиями» сказано: «Использование должностным лицом своих служебных полномочий вопреки интересам службы, если это деяние совершено из корыстной или иной личной заинтересованности и повлекло существенное нарушение прав и законных интересов общества или государства… совершенное лицом, занимающим государственную должность Российской Федерации или государственную должность субъекта Российской Федерации, а равно главой органа местного самоуправления, – наказывается штрафом в размере от ста тысяч до трехсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от одного года до двух лет либо лишением свободы на срок до семи лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет или без такового».

Статья 286 «Превышение должностных полномочий» гласит: «Совершение должностным лицом действий, явно выходящих за пределы его полномочий и повлекших существенное нарушение прав и законных интересов граждан или организаций либо охраняемых законом интересов общества или государства… совершенное лицом, занимающим государственную должность Российской Федерации или государственную должность субъекта Российской Федерации, а равно главой органа местного самоуправления, – наказывается штрафом в размере от ста тысяч до трехсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от одного года до двух лет, либо лишением свободы на срок до семи лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет или без такового».

Как видно из этих формулировок, закон предусматривает довольно жесткие наказания за совершение упомянутых деяний. Однако ст. 14 того же УК РФ «Понятие преступления» содержит следующие дефиниции: «1. Преступлением признается виновно совершённое общественно опасное деяние, запрещенное настоящим Кодексом под угрозой наказания. 2. Не является преступлением действие (бездействие), хотя формально и содержащее признаки какого-либо деяния, предусмотренного настоящим Кодексом, но в силу малозначительности не представляющее общественной опасности».

Понятно, что если именовать некоторые действия, «формально содержащие признаки» злоупотребления должностными полномочиями или их превышения, использованием административного ресурса, то ни о каком уголовном преследовании его инициаторов и активных участников не может быть и речи: текст УК РФ попросту не содержит этого словосочетания. «Закон всегда морален. Иначе это плохой закон» (В. Путин) [Прямая линия. 1 канал. 25.10.06]. Может быть, еще и потому – во имя сохранения моральных ценностей – вертикаль власти склонна укрепляться за счет назначений, а не выборов. Смутное ощущение многих граждан, что административный ресурс – это всё-таки вряд ли сугубо позитивное явление, наталкивается на неколебимую самоуверенность политически целомудренной элиты. Ведь «преступление – это то, что совершает кто-то другой» [Стейнбек 1987: 733].

И действительно: хотя, по словам кинодеятеля Ф. Бондарчука, члена партии «Единая Россия», «в последнее время все мы очень плохие – все мы пользуемся административным ресурсом, все мы у власти и так далее…» (цит. по [Польгуева 2011: 2]), специалисты в других областях придерживаются несколько иного мнения. Ср. следующий диалог: «[М. Барщевский: ] “Как вы сформулируете, что такое административный ресурс при проведении выборов?” – [Заместитель председателя Центральной избирательной комиссии РФ С. Вавилов: ] “ Административный ресурс – явление действительно своеобразное, но, скорее, этическое [чем какое? – А. В. ]. Вроде есть, а документально подтвердить или опровергнуть очень сложно. Понятно, что если у одного кандидата ресурсы большие, чем у других, он в пылу соревнования [чуть ли не в состоянии аффекта. – А. В. ] постарается ими воспользоваться. Конечно, использование административного ресурса свидетельствует об уровне политической культуры кандидатов. Каждый конкретный случай нужно рассматривать индивидуально”» [РГ-Неделя. № 143. 01.07.10. С. 8]. В общем, ничего страшного.

Такие маскировочные штампы, предназначенные для порождения мифов и, соответственно, для сотворения глубоко мифологизированного общественного сознания, могут быть рассмотрены и в несколько ином аспекте.

Одним из видов парадигматических отношений, существующих в лексико-семантической системе языка, является синонимия – «совпадение по основному значению (обычно при сохранении различий в оттенках и стилистической характеристике) слов…» [Ахманова 1966: 407]; «синонимы – слова, обозначающие одно и то же явление действительности. Однако, называя одно и то же, синонимы обычно называют это одно и то же по-разному – или выделяя в называемой вещи различные ее стороны, или характеризуя эту вещь с различных точек зрения. Именно поэтому синонимы… как правило, не являются словами, абсолютно идентичными друг другу…» [Шанский 1972: 52].

Но нередко «возможность отнесения разных слов к одному явлению определяется не их собственной равнозначностью или смысловой близостью, а различным отношением или оценкой данного явления» [Шмелёв 2003: 143]. С этим во многом связан феномен эвфемизации – непрямого, прикрытого, вежливого, смягчающего обозначения (см. [Ахманова 1966: 521]). Эвфемизация как один из компонентов культуры речи может сделать ее и гиперкорректной – в соответствии с представлениями носителей языка об идеальных формах выражения, выступающих в роли важных социальных маркеров-стереотипов. Ср. классические примеры: «…Дамы города N отличались, подобно дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: “я высморкалась”, “я вспотела”, “я плюнула”, а говорили: “я облегчила себе нос”, “я обошлась посредством носового платка”. Ни в каком случае нельзя было сказать: “этот стакан или эта тарелка воняет”. И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: “этот стакан нехорошо ведет себя”» [Гоголь 1956: 150]. – «…Вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые, явились люди женоподобные, у которых на уме были только милые непристойности. Для этих непристойностей существовал особый язык. Любовное свидание мужчины с женщиной именовалось “ездою на остров любви”; грубая терминология анатомии заменилась более утонченною; появились выражения вроде: “шаловливый мизантроп”, “милая отшельница” и т. п.» [Салтыков-Щедрин 1953: 152].

Эвфемизация – одна из распространенных разновидностей игры в слова, активно применяемая в том числе и в текстах СМИ. Приведем здесь лишь несколько примеров наиболее частотных эвфемизмов в контекстах, позволяющих объяснить причины эвфемизации.

Так, на протяжении реформаторского (переходного) периода широко употребительной стала эвфемизация, тематически обслуживающая сферу трудоустройства.

Неслучайна уже сама замена субстантивированного безработный на неработающий: по всей видимости, предполагается, что внутренние формы каждого из этих слов воспринимаются по-разному; ср. «безработный – ‘лишенный возможности получить работу, заработок’» [МАС2 1981, 1: 75] – и неработающий – см. «работать – 1) ‘заниматься каким-либо делом, применяя свой труд; трудиться’; 2) ‘трудясь, создавать, совершенствовать или изучать что-либо’; 3) ‘заниматься каким-либо трудом, обеспечивая или обслуживая кого-, что-либо’» [МАС2 1983, III: 575]; соответственно, если безработный лишен кем-то или в силу каких-то обстоятельств возможности трудиться (оставлен без работы), то неработающий, скорее всего, сам избрал себе такой статус: не работает, потому что не хочет. А безработица – это всего лишь безмятежно-сладостный «период профессиональной невостребовательности» [7 канал. 14.06.01] и потому концептуально отождествляется с долгожданным обретением свободы, которая была бы невозможна при бесчеловечном тоталитаризме, почему-то определявшем индивидуумов, не желавших трудиться, как тунеядцев, да еще и наказывавшем таких свободолюбивых граждан, деспотично принуждая их к общественно полезному труду. Слово неработающий ранее применялось, кажется, исключительно по отношению к предметам неодушевленным: неработающий станок, неработающий утюг и т. п.

Зато теперь наступило время иных аксиологических установок: «У нас порядка пятьсот человек высвобождается» (главный инженер шахты «Амурская») [Время. ОРТ. 21.04.00]. «Массовое высвобождение четырех с половиной тысяч человек [вследствие расформирования ракетной части]» [ИКС. КГТРК. 11.12.01]. «Высвобождается первая очередь сокращаемых в угольной отрасли края – 597 человек» [Новости. Афонтово. 04.02.03]. «У нас в Сосновоборске нет мест, которые могли бы принять высвобождающихся работников завода (глава сосновоборской администрации – об увольнении почти половины рабочих завода автоприцепов, единственного крупного предприятия в этом городе) [Новости. ТВК. 15.05.02]. «В законодательном собрании пройдут публичные слушания о неотложных мерах по массовому высвобождению рабочих. В ближайшее время потеряют работу несколько тысяч человек. Такое массовое высвобождение грозит социальным взрывом» [Новости. ТВК. 14.02.03].

Ср. также: «Не секрет [!], что в преддверии зимы сложилась непростая обстановка в снабжении северян топливом [т. е. из-за отсутствия топлива в условиях Крайнего Севера могут вымерзнуть целые города и районы. – А. В. ]» [Вести. 09.11.98]. «Север [из-за срыва завоза продуктов] может ощутить огромные проблемы с продовольствием [иначе говоря, становится реальной угроза голода. – А. В. ]» [Вести. РТР. 02.08.96] и т. п. «Вова – один из семисот тысяч российских социальных сирот – так называют сирот при живых родителях» [Студия-2. КГТРК. 05.10.02]. «Центр “Родник”: здесь есть социальная гостиница – дом ночного пребывания для не имеющих жилья. По словам директора пансионата, количество постояльцев растет» [Обозрение-7. 7 канал. 05.10.02] (в досоветские времена подобное заведение называлось ночлежкой). «С самого начала, по официальной версии, армия там [в Чечне] не воевала, а восстанавливала конституционный порядок» [Обозрение-7. 7 канал. 25.06.02]. «Журналисты утверждают, что министр обороны [США] Рамсфельд лично одобрил 16 нетрадиционных методов ведения допроса [в военной тюрьме Гуантанамо]… ГУЛАГ на Кубе…» [24. Ren-TV. 14.06.05] (имеется в виду разрешение пытать пленных; здесь, конечно, по-своему интересно привлечение для характеристики сегодняшней американской тюрьмы в качестве некоего эталона былинного советского ГУЛАГа). «Альтернативные источники тепла – печки-“буржуйки” в домах жителей дальневосточного Углегорска» [Новости. ОРТ. 07.07.03]. «Рабочим [более тысячи человек, уволенным эффективными собственниками угольного разреза «по сокращению»] выделено 20 млн рублей на трудоустройство. Эти деньги красиво называются стабилизационным фондом» [Обозрение-7. 7 канал. 14.02.03]. «Министр иностранных дел Сергей Лавров говорит о трансформации НАТО» [Новости. ОРТ. 02.04.04] (т. е. о приближении НАТО вплотную к границам России). «Социально неадаптированные граждане» (Б. Горный, пресс-секретарь санэпидстанции) [Новости. Прима-ТВ. 18.08.03] (т. е. неимущие без определенного места жительства). «Социально направленный ресторан: цена комплексного обеда – 60 рублей» [Детали. Прима-ТВ. 06.05.05] (иначе говоря – для бедных). «Рядом со зданием Центрального рынка планируется построить социальный рынок, где будут торговать красноярские огородники» [Радио «Шансон». 20.01.06] (преимущественно – бедствующие пожилые пенсионеры).

Тем не менее, следует воздать должное власти в лице чиновников разных уровней, проявляющих неподдельную озабоченность положением населения и радеющих о нем: «Мы решили сделать учителям подарок к Новому году – выплатить зарплату» (заместитель главы краевой администрации) [ИКС. КГТРК. 17.11.98]. «Этот подарок красноярцам сделал наш земляк, министр МПС Геннадий Фадеев: новый электропоезд до Боготола. …Билет будет стоить не более 110 рублей» [Новости. Прима-ТВ. 28.03.03]. «Новая жизнь в Емельяновской больнице стала возможной только благодаря властям района» [Вести-Красноярск. 28.03.05]. «Дети поселка Громадск Уярского района получили подарок с губернаторским размахом – новую школу. …Строительство школы возобновилось по инициативе губернатора» [Вести-Красноярск. 01.09.08]. «Помощь льготникам станет особо адресной: льготы сохраняются только для тех, чьи доходы ниже прожиточного минимума» [Вести. РТР. 01.02.99] и т. п. Из новейших примеров – к 65-й годовщине победы в Великой Отечественной престарелая женщина – «ветеран войны всё-таки дождалась главного подарка к юбилею Победы – отдельного благоустроенного жилья» [Вести-Красноярск. 06.05.10]. Вроде бы должно успокоить горожан, привыкших к различным жилищно-коммунальным авариям и неурядицам, обещание администратора: «Этим летом масштабных отключений горячей воды не будет. Красноярцам грозят лишь частичные неудобства» (В. Мурысин, начальник ЖКХ г. Красноярска) [Новости. 7 канал. 16.05.05]. Однако жильцы, несомненно, поняли потаенный смысл этих слов, а затем и убедились в очередной раз в масштабности отключений (кстати, вовсе не отменяющих оплату отопления и горячего водоснабжения за этот период).

Следует заметить, что лексические значения некоторых ключевых слов изменились за сравнительно короткий период, либо обросли созначениями и обогатились коннотациями. Так, ср. соответственно в Словаре русского языка в четырех томах под ред. А. П. Евгеньевой (1981–1984) и в Толковом словаре современного русского языка под ред. Г. Н. Скляревской (2001): «перестройка – действие по знач. глаг. перестроить – перестраивать и перестроиться – перестраиваться (перестроить – 1) ‘построить заново, иначе, произвести переделку в постройке’; 2) ‘переделать, внеся изменения в систему чего-л., порядок следования чего-л. и т. п.’; перестроиться – 1) ‘построиться, расположиться в строю заново, иначе’; 2) ‘изменить порядок своей работы, направление своей деятельности, свои взгляды)» – и: «перестройка – ‘осушествлявшиеся в СССР в 1985–1991 годах реформы и преобразования в области экономики, общественной и государственной жизни, направленные на развитие демократии, гласности, на выход страны в мировое сообщество’»; «реформа – 1) ‘преобразование, изменение чего-л.’; 2) ‘политическое преобразование, не затрагивающее основ существующего государственного строя’» – и: «реформа – ‘преобразование, изменение, переустройство какой-л. стороны общественной жизни’»; здесь же отсылка к статье антиреформатор – «‘тот, кто выступает против реформ, препятствует их осуществлению’» (вероятно, по степени инвективности – некий современный аналог врага народа).

Существительное реформа, прежде оценочно нейтральное, за последние годы обогатилось устойчивым негативно-коннотативным ореолом. По признанию одного из региональных политиков-реформаторов, «слово реформа жителей нашей страны уже просто пугает» (депутат Законодательного собрания Красноярского края А. Клешко) [После новостей. ТВК. 09.03.04] (кстати, этот же деятель в общем-то справедливо отметил, что «слово депутат в нашей стране стало ругательным» [Будни. ТВК. 23.01.03], правда, почему-то не объяснив достаточно внятно истоки пейоративности этой, казалось бы, нейтральной лексемы). А ведь, по компетентному мнению другого регионального политика и депутата, «все реформы в России сопровождаются ростом тарифов» (В. Сергиенко, председатель краевого союза промышленников и предпринимателей) [ИКС. КГТРК. 25.06.02]. Прозорливо прогнозируя естественную реакцию граждан, чиновники «на совещании… предложили назвать реформу [жилищно-коммунального хозяйства] преобразованием, чтобы не раздражать население» [ИКС. КГТРК. 14.05.01], но – безуспешно: лингвистический фокус не удался. Поэтому-то «красноярцы шли выразить свой протест так называемой реформе ЖКХ» [Новости. ТВК. 04.03.02], а вдруг ставшие ну просто очень человеколюбивыми чиновники стали напряженно думать, «как защитить ветеранов и инвалидов от реформы ЖКХ» [Новости. Афонтово. 23.01.03] (между прочим, и смена названия соответствующего ведомства – советского социальное обеспечение на социальная защита – тоже кое-что объясняет).

Вполне закономерно, что для сохранения беззаветной толерантности населения непрестанно изобретаются и вводятся в широкий пропагандистский оборот через СМИ эвфемизмы к словам реформа и реформировать. Ср.: «В Пенсионном фонде стараются не употреблять слово реформа и говорят о совершенствовании пенсионной системы» [Новости. ОРТ. 01.01.02]. «…Почему это и не реформа называется, а модернизация» (чиновник минобра РФ – о введении т.н. «профильного образования») [Обозрение-7. 7 канал. 28.10.02]. «Урегулировать тарифы жилищно-коммунального хозяйства» [Вести. Красноярск. 14.10.02]. «[Диктор: ] “Центральный аппарат [министерства обороны] будет не столько реформирован, сколько видоизменен ”. [Министр обороны РФ С. Иванов: ] “Не столько реформа, сколько оптимизация ”» [Доброе утро, Россия! РТР. 21.04.04]. – «Сергей Иванов боится одного – реформы. Это слово заменено словом модернизация» [24. Ren-TV. 08.02.07]. «Не реформа жилищного законодательства, а упорядочивание» [Вести. РТР. 01.02.05]. «Люди плохо воспринимают слово реформа – в результате плохих реформ здравоохранения, жилищно-коммунального хозяйства, образования… Поэтому, может быть, более уместно использовать не слово реформа, а, например, “ изменение к лучшему ”» (А. Жуков, вице-премьер) [Новости. ОРТ. 06.04.05] и т. п. Небезынтересно, что и реформаторы русского правописания также использовали подобный псевдоэвфемистический прием: «…На самом деле то, что подготовлено нами, – это отнюдь не реформа» [Лопатин 2001: 55].

Однако многие носители русского языка, хорошо усвоившие малорадостный опыт собственного существования в перестроечно-реформаторский (тот самый переходный) период, научились довольно быстро распознавать сущность и цели подобных политкорректных словесных фокусов, ср.: «Почему всюду говорят, что это “ реформа ЖКХ ”, а на самом деле – поднятие тарифов?!» (вопрос телезрителя) [ТВК. 04.03.03].

Ранее эвфемистические обозначения перманентных экспериментов над населением (и, кстати, всегда с приблизительно одинаковыми результатами) варьировались и при назывании некоторых их частных воплощений, например: «Не надо называть работу с сельхозпредприятиями банкротством: выздоровление – да, оживление – да… Слово это [банкротство] обидное и далеко не всегда уместное» [Крестьянские ведомости. ОРТ. 19.04.98]. «Самарские чиновники вместо “ задержка пенсий” предпочитают говорить “ смещение сроков выплаты пенсий”» [Время. ОРТ. 03.04.98] и т. п.

Но, поскольку от изобретения политкорректных словесных знаков суть называемых ими явлений не меняется, а толерантность граждан повышается почему-то медленно, политтехнологам приходится продолжать исследования синонимических рядов русского языка, попутно обогащая их ресурсы.

Одной из относительно свежих находок стало введение в политкорректный официозно-речевой оборот слова оптимизация (кстати, оно регистрируется не всеми толковыми словарями). Вероятно, предпочтение ему отдается из-за скрытой, как и у других заимствований, внутренней формы – может быть, по той же причине многим российским руководителям и их обслуге так полюбилось прилагательное амбициозный, употребляемое ими как положительно-оценочное (например, «амбициозные проекты» – нечто вроде грандиозные) безо всяких на то причин (ср. «амбициозный – прил. к амбиция – ‘чрезмерное самомнение, самолюбие, необоснованные претензии на что-л.’» [Толковый словарь 2001: 18–19]; «амбиция [фр. Ambition < лат. ambitio] – ‘обостренное самолюбие, самомнение; спесь’» [СИС 1979: 31]). Вот лишь один из очень многих примеров подобного словоупотребления – в суждении гендиректора ВЦИОМа В. Федорова по поводу одного из «событий недели», пуска реактора на Волгодонской АЭС: «Первый за долгое время признак того, что амбициозная программа строительства новых ядерных станций в России может стать реальностью. И что наша атомная энергетика остается конкурентноспособной» [Фёдоров. Пять событий недели // РГ-Неделя. № 62. 25.03.10. С. 2]. В данном случае кое-что объясняется родом профессиональной деятельности г. Фёдорова – он занимается социологическими обследованиями («мониторингом») российского населения, в которых значительна роль статистики, или, точнее, интерпретации объективных (?) статистических данных (ср. апокрифический афоризм, обычно приписываемый Марку Твену: «Существуют три вида лжи: ложь, наглая ложь и статистика» [Душенко 2006: 633]). Возможно и иное объяснение, а именно – влияние английского языка, порождающее семантическое калькирование, которое, в свою очередь, приводит к речекоммуникативным неудачам и тупикам: одно и то же высказывание (шире – текст), из-за, как минимум, потенциально вариативного восприятия его ключевых слов, может иметь несколько толкований.

Характернейший пример последнего времени – использование словосочетаний контролировать ситуацию, контроль ситуации, взять (брать) ситуацию под (чей-нибудь) контроль, ситуация под контролем, ситуация вышла из-под (чьего-нибудь) контроля и т. п. Здесь зачастую смешиваются значения давнего заимствования из французского языка, откуда контроль – «наблюдение с целью проверки», и позднейшего английского, откуда контроль – «управление, власть над ходом событий». Поэтому постоянно обращаются двусмысленные высказывания вроде: «Будет установлено табло, глядя на которое, жители сами смогут контролировать радиационную обстановку в районе [подъема атомной подлодки «Курск»]» [Вести. РТР. 21.08.01]. «Сотрудники милиции собирают первый урожай [конопли]. Контроль над садовым участком на этом не заканчивается. Свои проверки милиционеры продолжат» [Новости. Афонтово. 14.09.10]. «Весь полет состояние девушки [травмированной спортсменки] контролировали врачи» [Вести. РТР. 14.09.10]. «Надеюсь, что временное правительство Киргизии, которое сейчас контролирует ситуацию, возьмет власть в свои руки» (Д. Медведев) [Новости дня. Звезда. 16.04.10]. «Пожарные уверяют, что торфяные пожары удалось взять под контроль» [Новости дня. Звезда. 09.08.10] и мн. др. Очевидно, что эти двусмысленности не случайны и кому-то выгодны, поскольку позволяют интерпретировать высказывание тем или иным образом – подробнее см. [Васильев 2000: 100–109], [Васильев 2003: 135–147].

В отличие от вышеприведенных дефиниций существительного амбиция и прилагательного амбициозный, содержащихся в русскоязычных словарях, определение из словаря двуязычного дает несколько иное толкование и указывает несколько иные коннотации соответствующих английских слов, хотя и происходящих от того же латинского источника. Ср.: «ambition – 1) честолюбие, амбиция; 2) стремление, цель, предмет желаний; it is his a. to become a writer его мечта стать писателем; ambitious – 1) честолюбивый; a. of power властолюбивый; 2) претенциозный» [Мюллер 1956: 27]; а также: «ambition – 1) strong desire, esp to be successful: A man who is filled with – usually works hard; 2) particular desire of this kind: He has great ~s; 3) object of such a desire: achieve one's ~(s); ambitious – 1) full of ambition: an – woman; – to succeed in life; 2) showing or needing ambition: – plans; an – attempt» [Hornby 1984: 20] (ср.: «Банда амбициозных грабителей в США напала на кредитное учреждение» [Новости. ТВК. 03.09.10]).

Ведь хорошо известны способности к изучению иностранных языков современных высших российских руководителей. Например: «…В Германии говорит прямо на чисто немецком языке… Очевидно, что к первому человеку России небесные светила благоволят» (В. Власенко) [Обозрение-7. 7 канал. 07.10.02]. – «…В Ново-Огарёво обнялись, обменялись рукопожатиями… Несколько минут Владимир Путин и Тони Блэр говорили по-английски» [Время. ОРТ. 29.04.03]. – «Президент Путин и премьер-министр Финляндии продолжили переговоры на английском языке» [Новости. ОРТ. 02.08.05] и т. д.; традиция успешно подхвачена преемником: «Российский президент на английском языке поздравил американцев с наступающим праздником Рождества» [Сегодня. НТВ. 19.12.09] (неудивительно, что и первый президент России, находясь на вполне заслуженном им за титанические свершения отдыхе, тоже задался благородной целью личного освоения иностранного языка: «Чтобы загрузить мозги, которые у меня не загружены полностью, я начал изучать английский язык» (Б. Ельцин) [Вести. РТР. 09.06.02]).

Безусловно, российского телезрителя должны радовать публичные демонстрации «топ-менеджерами» РФ их блестящего владения иностранными языками (обычно – в переговорах с зарубежными руководителями и в выступлениях перед зарубежной же аудиторией, хотя, кажется, дипломатический протокол не предусматривает подобной модели речевого поведения и не регламентирует ее как строго обязательную). По крайней мере, это выгодно отличает многих демократических правителей от их советских предшественников, в большинстве своем явно не бывших полиглотами, но, правда, сумевших построить и законодательно обеспечить такую государственную систему образования, при которой бесплатное изучение иностранных языков в школе и вузе было доступно всем желающим (по-видимому, в числе этих желающих находились и сегодняшние высшие должностные лица России).

Вероятно, политические и политкоммерческие игры в слова, разновидностью которых является в официальном публичном разговорном общении отказ высокопоставленного адресанта от использования родного и при этом государственного языка управляемой им страны (см. ст. 68 Конституции РФ), оправдываются какими-то соображениями, – политические спектакли могут иметь цели, неведомые телеаудитории (их достижение, конечно, предполагает существенное повышение ее благосостояния). Правда, надо было бы учитывать возможность возникновения психолингвистического феномена, который был образно описан отечественным классиком: «Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного языка к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли, притом так, что усилие его воли лишь изменяет колею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияет лишь посредственно. Это усилие может сравнено с тем, что делает стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы» [Потебня 1976в: 260]. Тот же великий лингвист замечает далее: «Вероятно, многие испытали на себе неприятное впечатление фальши, неискренности, слушая певца или актера, говорящего в угоду местной публике на непривычном для него наречии. Искусство переходит здесь в лицемерие» [Потебня 1976в: 265]. Впрочем, понятно, что А. А. Потебня не имел в виду политиков, тем более – современных российских.

С другой стороны, в практике международного общения «на высшем уровне» оказывается необходимым ведение переговоров без участия переводчиков. Например, в статье «Так называемое Мировое правительство собралось в Барселоне» сообщается, в частности: «…Более 100 иерархов экономики, финансов, политики и СМИ… приехали… на ежегодную встречу Бильдербергского клуба – некоего теневого мирового правительства… Организация требует, чтобы “никто не давал интервью” и не раскрывал ничего, что бы “сказал отдельный участник”. Непременное требование – прекрасное знание английского языка … на заседаниях нет переводчиков … Исследователи этой организации говорят, что [ее члены]… всегда собираются чуть ранее встречи G-8 (ранее G-7) и что [они] стремятся к созданию нового мирового порядка: правительства, армии, экономики и общей идеологии» (цит. по [Кастро 2010: 7]).

До некоторой степени подчеркнуто благоговейное отношение к иностранным языкам (в отличие от родного для многих и государственного – для всех граждан РФ) вообще и к употреблению иноязычных заимствований – в частности, распространенное среди именующих себя элитой российского общества, напоминает ситуацию в раннесоветском официозном дискурсе. Она неоднократно анализировалась авторами того времени.

На очевидное излишество заимствований в речевом потоке обращали внимание даже некоторые вожди. Так, в заметке, ранее бывшей хрестоматийной, с весьма характерным названием «Об очистке русского языка» и еще более характерным подзаголовком «Размышления на досуге, т. е. при слушании речей на собраниях» (1920), В. И. Ленин писал: «Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить “дефекты”, когда можно сказать недочеты или пробелы? Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще и особенно читать газеты, принимается усердно читать их, он невольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык у нас, однако, начинает портиться. Если недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новинку, иностранные слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности?» [Ленин 1976: 380].

Подобные, всё более распространявшиеся факты речекоммуникативного поведения констатировали языковеды, указывая психолингвистические и иные его истоки.

Например, Д. Н. Ушаков писал: «И употребление иностранных слов, излишнее и неправильное, и вообще “коверканье” русского языка свойственно людям, недостаточно овладевшим русским языком. Это недостаточное владение в частности состоит в бедности словаря… Всякий, не преодолевший еще трудности усвоения книжного языка, не свободен от ошибочного взгляда на этот язык: будто необходимейшим свойством книжного языка должна быть какая-то нарочитая непростота… На почве недостаточного умения точно и ясно выразить мысль (вследствие неумения расчленить ее и дать себе ясный и точный отчет во всех ее частях) иностранное слово может быть легко предпочтено русскому, именно вследствие своей непонятности» [Ушаков 1991: 61–62].

По оценке Л. В. Щербы, «язык стал вообще крайне небрежен, неряшлив и стал пестрить иностранными словами и оборотами больше, чем это было раньше, по крайней мере в некоторых газетах… В ряды пишущих вступило значительное количество эмигрантов и даже просто иностранцев» [Щерба 1991: 49].

С точки зрения эмигранта С. М. Волконского, «иностранное слово не потому плохо (не потому только), что засоряет язык, но и потому (главным образом потому), что, заменяя ясное, определенное слово новым, мало понятным и потому неясным, влияет и на запас умственных понятий затмевающим образом… Люди почему-то думают, что они умнеют, когда произносят слова, которых не понимают» [Волконский 1992: 46–47].

Здесь наблюдается некоторая социокультурная преемственность; ср. высказанное задолго до приведенных авторов – и до советской эпохи как таковой – наблюдение Я. К. Грота над мещанской речью: «Полуграмотный класс любит без… надобности щеголять» [Грот 1873: 21].

Эти черты речи широких масс хорошо иллюстрируются литературными текстами того времени (особенно – у М. Зощенко; например, рассказ «Обезьяний язык» 1925 г.).[83]

Е. Д. Поливанов оценивал такие явления с социолингвистических позиций, рассматривая «социально-групповой диалект: язык культурной верхушки современной Советской России, – язык, которым говорят и пишут революционные деятели наших дней, т. е. активная верхушка ВКП(б) прежде всего»; он учитывал как наиболее влиятельную ту «активную роль, которая принадлежит в языковых процессах революционной эпохи этой верхушке» [Поливанов 2001б: 336].

Кроме того, Е. Д. Поливанов указывал как «типичнейший для истории языковых культур случай, когда новый класс, приходящий к политическому господству на место другого, ранее господствовавшего, или занимающий командную позицию рядом с последним, механически перенимает у последнего и внешние признаки его привилегированности (в том числе и языковую традицию), несмотря на всю внутреннюю разницу в экономической базе, а следовательно, и в политической и во всякой другой идеологии обоих классов, поскольку эти внешние признаки, к которым относится в данном случае языковая традиция, не имеют органической связи с сущностью классовой психологии» [Поливанов 2001а: 324].

Нечто подобное, вероятно, затрагивает по крайней мере часть речекоммуникативной ситуации в реформируемой России.

Примеров словесных «ловушек» (В. В. Колесов), активно используемых в реформаторских вербальных манипуляциях, великое множество; российские СМИ используют их постоянно, то ли сами уверившись в реальности того, что́ призваны обозначать лексические мифогены, то ли ограничиваясь введением в заблуждение своей аудитории. Например, мы то и дело слышим и читаем о каких-то губернаторах – при отсутствии в РФ губернии как единицы административно-территориального деления. Почти столь же частотно в дискурсе СМИ слово сенатор, хотя официально-юридически таковые в России сегодня не существуют: есть члены Совета Федерации РФ. Однако, исходя (предположительно) из желания отождествить этих деятелей с именовавшимися так по праву членами дореволюционного сената Российской империи либо с членами верхней палаты парламентов «цивилизованных государств», СМИ постоянно твердят о неких «российских сенаторах». Поскольку понятийное наполнение этого слова реально является в российской ситуации нулевым, то оно вызывает приблизительно те же ассоциативные ощущения, что и у литературного персонажа, впервые увидевшего римских сенаторов: «Перед золотыми воротами тесно, как стадо, стояли люди с голыми, как у женщин, лицами, и с голыми ногами, без штанов. Одежда у всех была одинаковая, белая с красными полосами внизу, и Атилле [именно так Замятин писал имя Аттилы» – А. В. ] показалось, что у всех одинаковые, как их одежда, лица. “ Сенаторы ”, – шепнул ему Адолб. Это слово было пустое, как орех, в который можно свистеть, внутри этого слова для Атиллы ничего не было» [Замятин 1989: 519].

Можно (конечно, совершенно гипотетически) полагать, что активное, даже навязчивое употребление таких слов, как губернатор и сенатор, готовит почву (т. н. «общественное мнение») к новым стадиям неудержимого реформирования – скажем, к реальному возникновению в России губерний и сената.

Известно, что результаты семантических эволюций слов, восходящих к одному и тому же корню (во многих случаях – латинскому), в лексиконах разных языков зачастую оказываются различными. Потому представители российской власти, труженики СМИ и некоторые другие речедеятели-полиглоты зачастую вкладывают в употребляемые ими слова несколько иные смыслы, нежели большинство членов языкового коллектива, населяющего то же государство. О таких процессах немало говорили социолингвисты прошлого (Е. Д. Поливанов и др.) и настоящего; ср.: «Общественный дискурс оперирует понятиями типа толерантности, истинность которых полагается очевидной (а ведь подобные случаи не единичны!). Когда же эти понятия конкретизируются в бытовом дискурсе, возникают сомнения: об одном и том же говорит народ и его элита?» [Суспицына 2007: 73]. Кроме того, знание иностранного языка влечет за собой в том числе и некоторые трансмутации национальной ментальности, выражаемой и воплощаемой именно родным языком. Надо также учитывать, что такие слова, как оптимальный – «наиболее благоприятный, наилучший», оптимизм – «бодрое и жизнерадостное мироощущение, исполненное веры в будущее; склонность во всём видеть хорошие, светлые стороны» [МАС2 1982, 2: 632], корень которых связан с лат. optimus – «лучший» [там же], в языковом сознании, несомненно, маркированы позитивно – а значит, та же оценочность передается и этимологически родственному оптимизация – «нахождение наибольшего или наименьшего значения какой-л. функции или выбор наилучшего (оптимального) варианта из множества возможных, напр. О. процесса управления» [Словарь иностранных слов 1979: 257]. Конечно, можно было бы использовать и исконно русское слово улучшение, но оно для вербально-манипулятивных операций менее предпочтительно: во-первых, оптимизация – терминологично, а значит, наукообразно и в силу этого способно внушать доверие; во-вторых (хотя это сегодня и не столь существенно), обещание улучшения налагает на руководящего речедеятеля некое подобие ответственности (тем более, что улучшение может оказаться избирательным, или «точечным», «адресным»; проще говоря, для кого-то действительно реализуется, для кого-то – совсем наоборот; собственно, так и происходит в абсолютном большинстве случаев).

Дополним приведенные выше примеры употребления слова оптимизация как эвфемизма к «дискредитировавшемуся» («дискредитированному»?) слову реформа. [84]К тому же, в отличие от последнего, первое – популяризируемое – обычно именует изменения, пусть и весьма чувствительные для граждан, но в узколокальных масштабах. Итак: «Сокращение [статей социальных расходов] краевого бюджета – это оптимизация бюджетной сети» [Новости. ТВК. 16.11.98] (т. е. снижение расходов на здравоохранение и образование). «Оптимизация краевого бюджета – это и доведение до 70 % оплаты жилья» [Новости. 7 канал. 12.02.02] (поскольку так и непонятно, какая именно величина принимается за 100 %, то оптимизация в этом направлении неуклонно продолжается – квартплата растет по сей день). «Оптимизация расходов в медицинских учреждениях – сокращение количества больничных коек» [Новости. Прима-ТВ. 17.12.04] (ср.: «[Артемий Филиппович: ] Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет… Все как мухи выздоравливают» [Гоголь 1966: 25, 60]). «По мнению чиновников [красноярской] мэрии, то, что придется платить [за поездку] гораздо больше, количество автобусов и маршрутов будет сокращено, а ездить придется с пересадками и длинными интервалами, – и есть оптимизация работы городского транспорта» [Новости. 7 канал. 28.08.08]. «Площади детских садов Красноярска оптимизируют: вместо обычных кроваток поставят “пеналы” и откажутся от медкомнат. Вице-мэр Куимов: “Не нужны здесь [в детском саду] изоляторы”… Десятки бывших детсадов переделаны в медцентры, административные учреждения, сауны…» [Вести-Красноярск. 01.10.09] и т. д.

По степени семантической прозрачности близок к приведенным и следующий пример: «Квашнин [начальник российского генштаба] называет процесс… оптимизацией управления» [Обозрение-7. 7 канал. 12.02.02] (комментарий к не санкционированному министром обороны РФ распоряжению генштаба о выводе российских войск из Грузии; в любом государстве такая «оптимизация управления» именуется нарушением уставной субординации и армейского принципа единоначалия).

Судя по некоторым признакам, одним из самых употребительных слов, пришедших на смену таким, как реформа, станет (уже стало?) модернизация – по-видимому, несколько переосмысленное по сравнению с недавним периодом, ср.: модернизация – «действие по знач. глаг. модернизировать – 1) ‘изменить (изменять) что-л. соответственно современным требованиям и вкусам’; 2) ‘придать (придавать) прошлому не свойственные ему современные черты’» [МАС2 1982, II: 286].

В свете этого к числу весьма значительных и по-своему символичных нововведений буквально последнего времени следует, конечно, отнести такое: «Правительство переименовало антикризисные меры в модернизационные» [Новости. Прима-ТВ. 17.03.10]. Политтехнологи в данном случае сумели учесть возможное сочетание ряда факторов: прилагательное антикризисные, с одной стороны, свидетельствует о неуклонном стремлении руководства преодолеть последствия того, что упорно именуют мировым финансовым кризисом (скорее всего, это закономерный результат глобальных предпринимательских – спекулянтских – операций «новых кочевников», с которыми российское руководство никоим образом не связано); с другой – анти – всего лишь «против», да и вспоминать лишний раз о «кризисе» значит, с точки зрения вербальной магии, подчеркивать и тем самым поддерживать в сознании социума его наличие. Поскольку же широкая аудитория, кажется, успела уверовать в безусловно позитивный характер модернизации (помнится, многие энтузиасты на заре перестройки и реформ радостно призывали к введению «свободного рынка рабочей силы», т. е. – безработицы, пока сами не остались без работы), то прилагательное модернизационные, очевидно, предназначено переключить внимание граждан на некую оптимистическую перспективу (очередное светлое будущее и проч.).

Как показывают приведенные цитаты из российского теледискурса, для манипулятивной эвфемизации, наверное, в равной степени успешно применяются слова и исконные, и иноязычного происхождения. Последние, кажется, используются политкорректировщиками социальной реальности всё-таки более охотно – в силу известных специфических свойств лексических заимствований, к которым принадлежит и упомянутая затемненность их внутренней формы для носителя языка-реципиента, препятствующая четкому пониманию семантики. Ср. агитационную надпись, которая украшает кооперативную лавку-вагон, и ее восприятие адресатами в рассказе М. Булгакова 1924 г.: «“Транспортная кооперация путем нормализации, стандартизации и инвентаризации спасет мелиорацию, электрификацию и механизацию “. Этот лозунг больше всего понравился стрелочникам. “Понять ни черта нельзя, – говорил рыжебородый Гусев, – но видно, что умная штука”» [Булгаков 1989, 2: 402] – и современный теленовостной сюжет (правда, со снисходительной дешифровкой ключевых слов для «малопродвинутой» части аудитории): «В Москве проходит “инновационный конвент”, а в переводе [!] – форум, на котором молодые ученые представляют свои изобретения» [Вести. РТР. 10.12.08]. А еще законы РФ толкуют о каких-то юристах- медиаторах и об инсайдерской информации…

Наряду с вышеописанными, в СМИ широко используются и другие вербально-манипулятивные приемы, внешне очень схожие с маскировкой реалий с помощью псевдоэвфемизации: функционально они также предназначены для придания высказываниям смысловой диффузности за счет введения в текст деликатно-щадящих не совсем и почти. Суть обозначаемых таким образом явлений вроде бы и не меняется, но они в сопровождении смягчающих обертонов оказываются полускрытыми неким коннотативным туманным флером.

Некоторые примеры: «Судя по данным Счетной Палаты, то, что происходило с начала “эпохи перемен”, т. е. с 1992 г. [в сфере операций с землей], было не совсем законным» [Вести. РТР. 11.06.07] – т. е. операции купли-продажи земли велись заведомо незаконно, о чем наверняка знали и продавцы (в лице госчиновников), и покупатели (вряд ли совершенно чуждые продавцам).[85]«Елена Яцык [адвокат убийцы] могла воспользоваться методами, которые, может, не совсем законны, но могли помочь подозреваемому» (мнение коллеги-адвоката) [Человек и закон. 1 канал. 22.05.08] – получается, что цель (или гонорар за ее достижение) настолько оправдывает средства, что юрист сознательно идет на нарушение закона, при этом получая гласное корпоративное одобрение своих преступных деяний.

«Не совсем честным на руку банкирам [когда сумма процентов по ссуде превышает сумму самого долга банку] пришлось доказывать свою правоту» [Утро России. РТР. 07.09.07]; по всей вероятности, они ее успешно доказали, иначе попросту не были бы банкирами (попутно заметим ошибку в употреблении фразеологизма, ср.: «нечист на руку – склонен к воровству, мошенничеству; плутоват, вороват» [Фразеологический словарь 1987: 279]; конечно, оговорка довольно интересна).

«При прокладке дороги были использованы не совсем качественные материалы» [Край. Енисей Регион. 12.04.10]: иначе говоря, вместо указанных в смете дорожного строительства материалов были использованы другие, более дешевые, но зато и низкокачественные; недаром (или не даром?) в Красноярске происходит перманентный ремонт одних и тех же дорог, оплачиваемый госбюджетными средствами.

«Владимир Ефременко собирал почти контрабандную роскошь – морские раковины» [Новости. 7 канал. 09.08.08]. При выезде из страны простодушный натуралист (а по совместительству – предприимчивый коммерсант) был задержан на таможне и арестован за попытку вывоза природных объектов, находящихся под охраной государства (и, кстати, бизнесмен об этом заранее знал)…

Подобная квазиэвфемизация становится всё более привычной, ср.: «Почему владельцы гаража действовали не совсем законно?» [Новости. ТВК. 12.09.10]. «Светлана… помогала устраивать детей в детские сады не совсем законным способом» [Новости. ТВК. 07.04.11]. «Свои имена скрывает только мошенники или фирмы, которые действуют не совсем законно» (юрист – о т. н. коллекторах) [Доброе утро. 1 канал. 03.06.11]. «Иностранцы пытаются легализоваться в России не вполне законным способом» [Новости. 7 канал. 21.06.11] и мн. др.

В некотором отношении такие примеры близки чуть ли не пандемическому распространению как бы – этого вербального символа эпохи перемен, что позволяет говорить и о восприятии социумом реальности как чего-то фантомного, и о фантомизации его сознания (подробнее см. [Васильев 2003: 91–103]; [Васильев 2008: 90–91 и др. ]). Почти так же используются зачастую и рефлексивы (ср.: «3 октября – 15 лет так называемого расстрела парламента» [24. Ren-TV. 02.10.08] – то ли этого расстрела не было, то ли он заслуживает иного названия; см. [Васильев 2003: 212–220]). Впрочем, активное употребление подобных приемов объясняется еще и тем, что они в значительной степени позволяют говорящему снять с себя ответственность за содержание своих высказываний. Причем «не совсем законные решения» и «почти преступные деяния», конечно же, как бы снимают всякое подобие ответственности с тех, кто был в них уличен… Так трансформируется общественная мораль…

Весьма симптоматичен и символичен недавний пример очередного вербально-манипулятивного эксперимента над общественным сознанием, как и все подобные, круто замешенный на вере в магическую силу слова, – переименование российской милиции в полицию. Это еще одна стадия игры в слова, долженствующая свидетельствовать об окончательном разрыве нынешнего государственного устройства с советским прошлым и абсолютной необратимости перемен во всех сферах жизнедеятельности социума.

По-видимому, здесь, как и во многих подобных случаях, традиционно проявилось волюнтаристское начало, столь излюбленное российскими «топ-менеджерами». Было сказано, что милиция – это изобретение Советской власти (кстати, как обычно, обнаружилось малоудовлетворительное знание отечественной истории: милицией царскую полицию заменило весной 1917 г. Временное правительство – «десять министров-капиталистов»; упомянутая власть лишь (очевидно, уловив преобладавшие в обществе настроения) переняла от своей предшественницы это именование сил охраны правопорядка и борьбы с преступностью). Согласно энциклопедическому толкованию, круг обязанностей милиции определялся следующим образом: «милиция … – ‘в СССР гос. орган, призванный обеспечивать охрану общественного порядка, социалистической собственности, прав и законных интересов граждан, предприятий, организаций, учреждений от преступных посягательств и др. антиобщественных действий’» [СЭС 1983: 802]. Совсем иначе характеризуется тем же словарем полиция; в качестве первого (и главного) значения приводится: «‘в эксплуататорских государствах система особых органов надзора и принуждения, а также карательные войска внутреннего назначения, охраняющие существующий общественный строй путем прямого подавления классовых противников’» [СЭС 1983: 1027]; ср. в толковом словаре: «полиция – 1) ‘особый орган, располагающий вооруженными отрядами для охраны безопасности существующего строя и установленных порядков в дореволюционной России и капиталистических странах’… “Во всех буржуазных республиках, даже наиболее демократических, полиция является главным орудием угнетения масс (как и постоянная армия), залогом всегда возможных поворотов назад к монархии”. Ленин» [МАС2 1983, III: 262]. Радикальные различия в дефинициях налицо и не нуждаются в подробных комментариях, так же как и аргумент о якобы назревшей необходимости сменить название: «пришла пора вернуть милиции ее прежнее наименование и именовать в дальнейшем наши органы правопорядка полицией» [Кузьмин 2010: 2].

Высшие представители ведомства проявили завидную дисциплинированность и оперативность: по словам статс-секретаря – заместителя министра внутренних дел генерал-майора милиции С. Булавина, «такое переименование – один из результатов работы над проектом. Пришло понимание, что социальная модель милиции базируется на выполнении органами правопорядка профессиональных полицейских функций» [Фалалеев 2010: 10]. Другой юрист, президент федеральной палаты адвокатов РФ, тоже искренне одобрил нововведение: «Милицейское ведомство на сегодняшний день настолько дискредитировало себя, что даже простая смена названия содержит в себе позитив» [Семеняко 2010: 5] (хотя по поводу «самодискредитации милиции» можно было бы заметить, что и ни одно другое ведомство или социальная группа не устояли бы против мощной кампании, развернутой буквально всеми СМИ: ни адвокатура, ни прокуратура, ни чиновничество, ни здравоохранение, ни пенсионная система и т. д. – видимо, их черед еще не пришел…). В хоре единодушного одобрения зазвучали и полуанонимные голоса граждан, вроде: «По моему мнению, переименование милиции в полицию – это очень важный и своевременный шаг руководства страны» [РГ. 19.08.10. С. 5].

Собственно, в подобных реакциях аудитории легко обнаружить признаки того, что сегодня называют «обыденным метаязыковым сознанием», подразумевая «набор более или менее осознанных представлений рядовых носителей языка о самом языке в его разных проявлениях» [Голев 2008: 5] (хотя, наверное, абсолютное и безусловное разграничение языкового сознания на «обыденное» и «научное» довольно дискуссионно: придется предположить нечто вроде раздвоения личности, и хорошо, если только языковой…).

Любопытна, между прочим, точка зрения О. Анофриева, кажется, выдаваемая то ли за авторитетное мнение, то ли за глас народа: «Согласен с переименованием нашей службы правопорядка. Когда нужно внести изменения в существо дела, надо менять витрину, менять название, а точнее [!] – понятие» [Пять событий недели // РГ – Неделя. № 31. 12.08.10. С. 2]. Иначе говоря, ставится знак абсолютного равенства между реалией (каким-либо феноменом как элементом действительности), ее вербальным знаком-выражением (словом как единицей языка) и понятием об этой же реалии (т. е. мыслью как продуктом мышления, психического мира). Это – и глубочайшая, неискоренимая даже собственным житейским опытом индивида вера в магию слова, и наивная атавистическая убежденность в том, что сущность реалии можно мгновенно изменить за счет ее иного названия (т. е. радикально преобразить сущность, вплоть до придания ей черт полной ее противоположности, всего лишь нововведенным словесным обозначением). В общем-то, если учесть специфику трудовой деятельности престарелого актера (который к тому же видит «во всем происходящем [имеются в виду пожары в России и наводнение в Европе] не что иное, как знаки приближения Апокалипсиса» [там же]), здесь нет ничего удивительного: декорации привычно создают необходимый антураж, выстраивая подобия реального мира; грим и сценический костюм сотворяют персонажа спектакля или фильма, имитирующего настоящего человека, и т. п. Однако наиболее примечательным звеном псевдологического построения оказывается, на наш взгляд, отождествление названия и понятия. Собственно, это вожделенная мечта профессиональных лицедеев совсем иного уровня: властных манипуляторов, ведущих игру в слова, – и ведущих в ней; именно к упомянутому отождествлению как доминирующему способу мышления (и, естественно, единомыслия) направлены информационно-психологические операции. Вот что декларирует один из «жрецов власти» в «1984»: «…Вам следует понять, что власть – это власть над людьми, над телом, но самое главное – над разумом. Власть над материей – над внешней реальностью… не имеет значения… Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание. Действительность – внутри черепа» [Оруэлл 1989: 179].

Может быть, еще и поэтому – чтобы отвести от себя малейшие подозрения в инакомыслии – вроде бы профессиональный юрист предлагает, по сути дела, не вдаваться в какие-либо дискуссионные аспекты переименования, решительно заявив: «Законодательная инициатива президента страны о преобразовании нынешней милиции в полицию понятна и прозрачна без каких-либо толкований» [Семеняко 2010: 5].

Между тем, следовало бы всё-таки с большей осторожностью отнестись к рекомендациям политтехнологов, спичрайтеров и прочих соавторов переименований-инноваций, а именно – учесть некоторые константы упомянутого «обыденного метаязыкового сознания» на уровне устойчивой сочетаемости некоторых слов, вызываемых ими ассоциаций и т. п. Например, наличие (в том числе и в современном публичном и публицистическом дискурсе) явно негативно оценочных словосочетаний «полицейские меры, полицейское государство (ср.: «полицейский … 3. неодобр. ‘опирающийся на полицию… и жандармерию, характеризующийся грубым насилием и произволом’. Полицейский террор. Полицейские методы управления» [МАС2 1983, III: 262]), существительного полицейщина – «разг. неодобр. ‘система полицейской регламентации всей общественной жизни; полицейский режим’» [МАС2 1983, III: 262] (что, кажется, ничем не отличается от многократно преданного анафеме «советского тоталитаризма») и, конечно, пока еще окончательно не стертого из исторической памяти этносоциума слова-клейма полицай – «разг. презр. ‘полицейский, завербованный из числа местного населения (на оккупированных территориях во время Великой Отечественной войны)’» [МАС2 1983, III: 262]. Ср. по поводу последнего: «Некоторые [немецкие] слова в речи русского человека подвергались смысловому преобразованию, в ходе которого изменяли характер предметной отнесенности. Словом полицай (нем. Polizei – полиция) обозначались военизированные формирования, которые создавались из отщепенцев на временно захваченной территории, но это слово в речи русских превратилось в презрительное обозначение полицейских, – кто пошел на службу в полицию; примечательно, что в фашистском лексиконе функционер полицейских формирований назывался по-немецки: полицист (Polizist – полицейский). Но в речи местного населения блюстителей “нового порядка” всё же называли словом полицай – именем того учреждения, где служили изменники родины. Не прежнее слово полицейский, а слово полицай становится обозначением и отрицательной оценкой функционеров, творивших злодеяния на оккупированной территории. Закреплению оценочного наименования за полицистами – полицейскими, несомненно, способствовало то, что слово осмыслялось как образование с суффиксальным показателем – ай, – яй; русские образования на – ай, – тяй, – дяй обозначают “презираемого, вызывающего пренебрежение или отвращение человека: негодяй, кисляй, разгильдяй, лентяй, скупердяй, слюнтяй ”» [Кожин 1985: 279–280] (со ссылкой на В. В. Виноградова).

По каким-то, наверное, очень важным причинам потенциальное участие этих факторов психосоциолингвистического характера оставили без внимания (как и возможную реакцию молчаливого отторжения таких инноваций среди немалого числа действующих сотрудников МВД). Что же касается т. н. общественного мнения, то его явно не успели подготовить к очередной модернизации. Видимо, этой незрелостью сознания электората в оценке прогрессивного нововведения объясняются показатели соответствующих социологических обследований. По данным инициативного всероссийского опроса ВЦИОМ, проведенного 14–15 августа 2010 г. с привлечением 1600 респондентов, на вопрос: «К каким последствиям, по-вашему, приведет переименование милиции в полицию?» были получены ответы: 63 % – «эта мера ничего не изменит, всё останется по-прежнему»; 15 % – «эта мера приведет скорее к негативным последствиям»; 11 % – «эта мера приведет скорее к положительным последствиям»; 11 % – «затрудняюсь ответить» [ГН. № 127. 24.08.10. С. 1]. Конечно, и к таким результатам надо относиться с определенной осторожностью, но – именно в демократическом правовом государстве (см. действующую конституцию) подобные опросы было бы разумно проводить заблаговременно, до принятия широкомасштабных кардинальных решений. С другой стороны, понятно, что итоги социологических опросов (ранее осуществлялись и референдумы) во многих случаях (из-за той же гражданской незрелости населения), будучи учтены властями, оказались бы неодолимым барьером, препятствующим претворению в жизнь реформ, которые, как неоднократно декларировалось, направлены именно на благо электората, не желающего (может быть, и не способного) видеть светлые перспективы своего бытия – скажем, в 2020 г… Кроме того, существуют прецеденты референдумов, результаты котор