Игрища журналистов

В российском публицистическом дискурсе своего наивысшего расцвета достигла «прелестная вербальная вольница, позволяющая пишущему всё: мешать залоги, играть с инверсиями, “лепить” подлежащие и сказуемые куда захочется, играть на интонациях вплоть до полного перевертывания смысла, менять ролями одушевленное и неодушевленное, трансформировать графический облик слова и т. д.» [Соболева 2003: 238].

Наиболее ярко это проявилось, конечно, в СМИ, тексты которых (особенно конца советского и затем послесоветского – или антисоветского? – периода) характеризуются эфемерностью, недолговечностью – в зависимости от «политических загогулин» и «рокировочек» (раньше это называли «колебаниями генеральной линии партии», а затем «оптимизацией» и «модернизацией»); кроме того, им присуще далеко не только сильно развитое игровое начало, но и многочисленные ошибки как результат низкого профессионального уровня журналистов, их постоянной спешки из-за жесткой конкуренции между изданиями, борьбы за милость рекламодателя и т. п.

Иногда такие тенденции оценивают весьма положительно. Например: «журналисты играют со словами и в слова… ломая традиционные модели словообразования, грамматики, снимая табу на сочетаемость слов… Языковая игра помогает творчески осваивать чуждые для публицистического стиля лексические единицы, вторгшиеся [точнее, внедряемые. – А. В. ] в тексты СМИ и существенно расширившие традиционный для прессы инвентарь слов… Построенный с помощью языковых игр журналистский текст дарит читателю альтернативную картину мира… Обращение СМИ к кодам игры отражает общую для нашего времени ситуацию, связанную с активизацией внимания к символическим формам жизни (искусство, игра, сновидения, фантазии, предсказания экстрасенсов, гороскопы и т. п.). В самой природе игры содержатся важные для человека, освобождающегося от идеологического диктата, компоненты. Они связаны прежде всего с культивированием ценностей свободы в самых разных ее значениях… Игровое (альтернативное, виртуальное) в документальном в своей основе тексте СМИ тех или иных ситуаций может быть рассмотрено и как знак демократического общества, и как средство снятия общественной напряженности, примирения различных позиций, приглашение к диалогу, дружеский жест. …Игра всегда предполагает сотрудничество…» [Сметанина 2002]. Все вышеприведенные положения могут быть интерпретированы несколько иначе. Например: малограмотные журналисты нарушают нормы русского литературного языка, в том числе и элементарной семантической валентности; использование жаргонизмов и отражает высокий уровень криминализации российского общества, и стимулирует ее; далеко не каждый читатель нуждается в том, чтобы ему «дарили» альтернативную подлинной картину мира; распространение эзотерических учений, популяризация экстрасенсов, шаманов и проч. свидетельствует и об интеллектуальных потенциях тружеников СМИ, и – еще раз – о том, что «сон разума рождает чудовищ»; один идеологический диктат сменяется другим, замаскированным под деидеологизацию; непонятно, что такое «культивирование ценностей свободы» (скорее всего, лишь пропагандистский штамп); «знак демократического общества» и прочее в комментариях не нуждаются. Впрочем, встречаем здесь и гораздо более продуманные суждения: «Игровая подмена реального, как бы искусно она ни была произведена в медиа-тексте… остается подменой… Конечно, в результате документальный дискурс медиа-текста размывается. Это приводит к субъективации информации, но качественно иной [более качественной? – А. В. ], чем это было в советской прессе… Переход журналистов к тексту-игре – результат естественных в условиях рынка поисков оптимальных способов создания интересного для разного читателя материала» [Сметанина 2002: 93] (в общем, «от империи лжи – к республике вранья»).

Можно согласиться и с тем, что «манипуляция с языком часто обнаруживает связь с манипуляцией фактами, поэтому функционирование текстов с игровым дискурсом нормально лишь в ситуации, когда коммуникативное пространство насыщено полной и достоверной информацией» [Сметанина 2002: 93]; правда, адрес этого пространства не указан – не виртуальное ли оно?

«Игровая стихия медиа-текста» реализуется в конкретных текстах по-разному. Кажется, наибольшее внимание исследователи обычно уделяют игровым заголовкам в печатных изданиях (хотя можно было бы начинать непосредственно с названий некоторых из них; например, «Независимая газета» традиционно является собственностью одного владельца, а «Московский комсомолец» и «Комсомольская правда» вовсе не связаны сегодня с комсомолом как массовой политической молодежной организацией; здесь уже трудно отличить иронию от стеба[10]). «Игровые заголовки часто базируются на прецедентных текстах – определенных крылатых выражениях («чужих словах», которые могут именовать также цитатами, крылатыми словами, аллюзиями, реминисценциями – см. [Наумова 2004: 406]), известных в равной степени как автору, так и читателю…» [Атаева 2001: 123]; здесь же справедливо отмечена всеобщая тенденция к непомерному употреблению стилистически сниженной лексики даже в серьезных публикациях, что, с одной стороны, создает малоуместный комизм [там же], но, с другой, вполне согласуется с упомянутым духом иронизации. Степень реминисцентности подобных заголовков варьируется: от одной лексемы до фразы. Однако, поскольку при этом создается «аллюзивный потенциал: от каждого такого маркированного текста расходятся волнами ассоциативные тяготения и резонансы, далекие и близкие» [Матвеенко, Цветкова 1998: 110], то возникают некоторые сомнения, насколько серьезны намерения автора именно информировать читателя о чем-то: во-первых, такой заголовок может отражать лишь желание блеснуть «красным словцом»; во-вторых, журналисту, чтобы его остроумие было оценено по достоинству, приходится довольно чётко прогнозировать уровень культуры и образования читателя – а разве автор действительно способен стопроцентно прогнозировать эффект собственного высказывания, шире – текста? Интересно, между прочим, что языковая игра в газетном заголовке может либо затухать (в относительно спокойный, стабильный период), либо активизироваться – в период обострения [Боброва 2000: 167] – т. е., по существу, участвовать в регулировании общественных настроений как дополнительный манипулятор. Иногда отмечают, что благодаря словообразовательной игре окказиональность в языке газеты стала нормой [Ильясова 2004: 277] – т. е. фактически перестала быть окказиональностью? Здесь же упоминается о широком распространении в языке СМИ и рекламы «игры с латиницей».

Следует сказать о том, что эта игра тоже вовсе не безобидна и, по крайней мере, не столь уж привлекательна, как это может кому-то показаться. Здесь можно увидеть и обеднение национальной ментальности – как и при других заимствованиях (лексических) [Колесов 2004в: 122], и «обезьянье пристрастие самозваных “элит” к самолюбованию» [Колесов 2004в: 206], пренебрежение возможностями кириллицы как якобы недостаточными, и – шире – отказ от возможностей русского языка. Напомним также, что в ч. 6 ст. 3 гл. 1 Федерального закона о языках народов Российской Федерации говорится: «В Российской Федерации алфавиты государственного языка Российской Федерации и государственных языков республик строятся на графической основе кириллицы. Иные графические основы алфавитов государственного языка Российской Федерации и государственных языков республик могут устанавливаться федеральными законами» – т. е. действующее законодательство уже предусматривает возможность отказа от кириллицы как графической основы русского – государственного – языка (подробнее см. [Васильев 2007: 64–65], [Васильев 2008: 67–68]).

Может быть, берется в расчет необходимость подготовить к этому сознание социума, что, собственно говоря, и делается весьма активно на протяжении двух последних российских десятилетий (через пропаганду английского языка, американской культуры, широчайшее распространение текстов, оформленных с помощью латинской графики, и т. д.).

Вспомним эпизод из произведения великого русского писателя: современные ему столичные «новые люди» (между которыми были «литераторы… – критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители» – и «много мошенников»), наряду с рассуждениями «о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр» и прочем [Достоевский, 7, 1957: 25] (немало этих замечательных замыслов воплотилось в перестроечно-реформаторский период!), говорили также «о заменении русских букв латинскими» [там же]. Следует сказать, что автор «Бесов» и в этом случае опирался на реальные факты: в 1862 г. в Петербурге состоялся ряд совещаний по вопросам орфографии, на одном из которых «некто Кадинский… предложил воспроизводить звуки русского языка при помощи не русских, а латинских букв» [Евнин 1957: 739].