Запретные плоды пропаганды

Действенность публичного слова постоянно возрастает по мере совершенствования сменяющих и/или дополняющих друг друга форм и способов передачи и хранения информации: устная речь, письменность, книгопечатание, звукозапись, кинематограф, радио, телевидение…

А. С. Пушкин, рассуждая об общественной роли писателей, «класса, самого малочисленного изо всего народонаселения», заметил: «Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная – есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки… Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно» [Пушкин 1978, VII: 206]. Здесь очень взвешенно сочетаются высокая оценка значимости писательского труда – в том числе текстов как импульсов революционных катаклизмов – и предостережение обществу (по крайней мере, читательской аудитории): сохранять способность здравого самостоятельного мышления, не подчиняя его всецело «властителям дум».

Напомним и суждения Л. Н. Толстого, который, размышляя о возможных целях европейских войн начала XIX столетия, рассматривал, в частности, и такой вариант: «Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты» [Толстой 1981, VII: 249]; ср. далее, в характеристике якобы отвечающей на эти вопросы «новой истории» (между прочим, поставившей своими целями «блага французского, германского, английского и, в самом своем высшем отвлечении, цели блага цивилизации всего человечества, под которым разумеются обыкновенно народы, занимающие маленький северо-западный уголок большого материка [как выразились бы сегодня, носители «общечеловеческих ценностей» и их «цивилизованные государства» – А. В. ]» [Толстой 1981, VII: 310]): «Притом некоторые люди писали в это время книжки. В конце 18-го столетия в Париже собралось десятка два людей, которые стали говорить о том, что все люди равны и свободны. От этого во всей Франции люди стали резать и топить друг друга. Люди эти убили короля и еще многих» [Толстой 1981, VII: 311]. И далее: «Только в наше самоуверенное время популяризации знаний, благодаря сильнейшему орудию невежества – распространению книгопечатания, вопрос о свободе воли сведен на такую почву, на которой нет и не может быть самого вопроса» [Толстой 1981, VII: 339].

Особого упоминания – как орудие информационно-психологической войны – заслуживает нелегальная литература (именуемая также «тайной», «потаенной», «тайнопечатной», «самиздатом» и т. п.) и ее распространение в стане противника как целенаправленный прием его деморализации и саморазоружения. Ср.: «Теперь, заключенный на четыре года за небольшое участие в той общей тогдашней смуте, которая собственно основывалась на слепой вере в печатное, и особенно тайнопечатное слово, Писарев из крепости писал о “Что делать?” по мере того, как роман появлялся в “Современнике”, получаемом им» [Набоков 1990, 3: 249].

Следует сказать, что эффект «тайнопечатного слова» как «запретного плода», особого рода средства воздействия на массовую аудиторию в целях ее идеологической обработки, хорошо известен, по крайней мере, со времен Великой французской революции [Кара-Мурза 2002: 243].

Прежде всего, имеет большое значение сам факт печатного воплощения какого-либо текста. А. С. Пушкин заметил, что «самое неосновательное суждение получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё еще печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может быть это глупо или несправедливо? ведь это же напечатано!» [Пушкин 1978, VII: 138]. Кроме того, растиражированный текст способен воздействовать единовременно на значительную читательскую аудиторию: «Действие человека мгновенно и одно (isolé); действие книги множественно и повсеместно» [Пушкин 1978, VII: 207]. Кстати, сам великий поэт высказался в пользу цензуры как необходимого атрибута цивилизации: «Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом» [Пушкин 1978, VII:207].

Однако же в истории отечественной словесности и общественной мысли насчитывается множество примеров того, как в центре внимания читающей публики оказывались произведения либо запрещенные, либо неподцензурные – и ставшие популярными вовсе не по причине высокой талантливости их авторов.

Так, сочинение француза А. де Кюстина «Россия в 1839 году» (весьма нелестное для объекта описания), по свидетельству А. И. Герцена, «перебывало во всех руках», несмотря на то, что было запрещено в России [Ашукин 1986: 643].

По поводу книги другого известного француза существует нечто вроде анекдота: «Не успел роман [Дюма «Записки учителя фехтования»] выйти в свет, Николай Павлович его запретил. Естественно, этот французский роман сразу же переслали декабристам в Сибирь… Немедленно этот роман захотела прочесть императрица Мария Федоровна …возлежит, а лектрисса ей вслух читает. В этот момент шум, шаги. Книжку – под подушку. Входит император. “Что вы здесь делаете?” – “Читаем”. – Молчание. – “Можете не отвечать. Я знаю, что́ вы читаете”. – “?!” – “Вы читаете “Учителя фехтования”. Это самый последний роман, который я запретил”. Во все времена запрет – это лучшее побуждающее действие» [Есин 2002: 558–559].

Показательна в этом отношении судьба стихотворения Н. П. Огарёва 1868 г. «Студент» (довольно средних поэтических достоинств) [Огарёв 1977: 197]. Впервые опубликованное в листовке, изданной в 1869 г. в женевской типографии, оно было посвящено памяти друга Огарёва и Герцена С. И. Астракова, но, по настоянию М. А. Бакунина, имя Астракова было снято и заменено именем революционера-анархиста С. Г. Нечаева. Уже с этим посвящением стало известным Ф. М. Достоевскому, который спародировал его в романе «Бесы» [Елизаветина 1977: 415]. Стихотворение «Студент» было оглашено на процессе участников «Народной расправы» и включено в судебные стенографические отчеты, опубликованные в официальном «Правительственном вестнике» от 10 июля 1871 г.; С. Г. Нечаев также издал «Студента» в своем журнале «Народная расправа». Написанная же Ф. М. Достоевским пародия «Светлая личность» (в соответствии с вероятным замыслом автора и по оценке одного из прозревающих персонажей романа, «самые дряннейшие стишонки, какие только могут быть» [Достоевский 1957, 7: 577]), «неожиданно», как считают позднейшие комментаторы, но на самом деле – вполне предсказуемо, «оказалась использованной революционерами для целей противоправительственной агитации: она была размножена и ходила по рукам в качестве революционной прокламации. В ответ на соответствующий запрос начальника III отделения Потапова министр внутренних дел Тимашев разъяснял, что “на означенное стихотворение не было обращено цензурою особого внимания… потому, что оно было напечатано в “Русском вестнике” не отдельно, – в каковом виде оно действительно не могло бы быть терпимо в русской печати, – а помещено в романе “Бесы” как документ, характеризующий образ мыслей и приемы зловредных пропагандистов”» [Евнин 1957: 751–752].

(текст Достоевского разбит нами на строфы для более наглядного сопоставления с прототипом – А. В.)

По мнению одного из персонажей романа «Бесы», запоздало осознавшего пагубность революционного нигилизма, «вся тайна их [ «беззаконных бумажек», т. е. прокламаций] эффекта – в их глупости!.. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость… Но… никто не верит, чтобы это было так первоначально глупо. “Не может быть, чтоб тут ничего больше не было”, – говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками, – эффект достигнут!» [Достоевский 1957, 7: 505].

А ведь и сам Верховенский-старший когда-то написал некую поэму, «ходившую по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. …Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме… Эту-то поэму и сочли тогда опасною… Вдруг… печатают нашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича… Он был сначала испуган… волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно» [Достоевский 1957, 7: 10–11].

Гораздо позднее, во второй половине XX в., в некоторых кругах советского общества становятся популярными «самиздат» (нелегальное тиражирование и распространение литературы, запрещенной в СССР по идеологическим соображениям; сами произведения, тиражируемые и распространяемые нелегально [ТССРЯ 2001: 693]) и «тамиздат» (совокупность зарубежных издательств как место издания русскоязычных произведений, которые не могли быть опубликованы в России по идеологическим, цензурным и другим сображениям [ТССРЯ 2001: 769]; так же обозначалась и соответствующая печатная продукция). «самиздат» и «тамиздат» объединяло и их антисоветское содержание, и нелегальность каналов распространения, и официальная запрещенность как особый стимул читательского интереса; собственно художественные достоинства текстов играли роль весьма незначительную. Ср.: «…Бывают стихотворные тексты, оставляющие нас совершенно равнодушными, пока их не положат на музыку. …Для книг соцреализма такой музыкой были шумная пропаганда и реклама, хвалебные статьи, экранизации, инсценировки, включения в школьную программу. А для андеграунда такой же музыкой были разгромные статьи, бульдозерные атаки режима, слепые машинописные копии, глушение по радиоголосам… И в первом, и во втором случаях сам текст играл роль второстепенную» [Поляков 2005: 118].

Впрочем, повторим: последнее обстоятельство не помешало расцвету «самиздата» как особого средства информационно-психологической войны начиная с 1960-х гг.: «К 1975 г. ЦРУ разными способами участвовало в издании на русском языке более чем 1500 книг русских и советских авторов… Захват и присоединение аудитории достигался… искусственно созданной приманкой – запретностью текста, так что авторы, издатели и распространители обращались к нонконформистским, диссидентским стереотипам в сознании» [Кара-Мурза 2002: 243–244].

Конечно, «запретный плод» может быть преподнесен не в меру доверчивому и малоискушенному потенциальному потребителю и в иной форме: ср. эффект тиражировавшихся в неофициальной звукозаписи творений самодеятельных «бардов» (они же – «авторы-исполнители»). Ведь зачастую чем-то, кроме полузапретности («потаенности»), трудно объяснить сегодня их широкую популярность в 60–80-е гг. XX века.

Date: 2015-10-19; view: 358; Нарушение авторских прав