Похвальное слово телевидению

Великий русский мыслитель очень точно описал вербально-манипулятивные операции, проводимые по отношению к аудитории прессой (называя их эффект «эпидемическими внушениями, которым всегда подвергались и подвергаются люди» [Толстой 1983, XV: 302]). «С развитием прессы эпидемии эти сделались особенно поразительны… Как скоро какое-нибудь явление… получает хоть сколько-нибудь выдающееся против других значение, так органы прессы тотчас же заявляют об этом значении… Публика обращает на него еще больше внимания. Внимание публики побуждает прессу внимательнее и подробнее рассматривать явление… Интерес публики еще увеличивается, и органы прессы, конкурируя между собой, отвечают требованиям публики… Важность события, как снежный ком, вырастая всё больше и больше, получает совершенно несвойственную своему значению оценку… часто до безумия… Явилось подозрение, что какой-то капитан французского штаба виновен в измене… Органы прессы, соревнуя между собой, стали описывать, разбирать, обсуживать событие, публика стала еще больше интересоваться, пресса отвечала требованиям публики, и снежный ком стал расти, расти и вырос на наших глазах такой, что не было семьи, где бы не спорили об l'affaire[8]… И только после нескольких лет люди стали опоминаться и понимать, что они никак не могли знать, виновен или невиновен, и что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса» [Толстой 1983, XV: 302–303].

Можно предположить, что тексты СМИ обладают достаточно предсказуемым (даже и для их авторов и распространителей) эффектом. Однако, с учетом очевидной неоднородности аудитории, степень производимого информацией эффекта может варьироваться весьма широко. Ср. рассказ А. П. Чехова «Психопаты», персонажи которого в результате подробнейшего обсуждения вычитанных ими из газет политических, криминальных и прочих сообщений оказываются полностью деморализованными, близкими к истерике. Одна из явных причин этого – в том, что «оба трусы, малодушны и мистичны; душу обоих наполняет какой-то неопределенный, беспредметный страх, беспорядочно витающий в пространстве и во времени: что-то будет!!» [Чехов 1955, 3: 447]. Но именно такое мироощущение и самооценка потребителей СМИ и формируются последними.

С появлением радио «эпидемии» в массовом сознании приобрели принципиально иной масштаб: ведь для потребления информации, распространяемой через радиоканалы, вовсе не обязательно быть грамотным. Таким образом, аудитория, подвергаемая вербально-манипулятивной обработке (причем синхронно), чрезвычайно расширилась. Насколько эффективными стали теперь информационно-психологические потенции нового СМИ, можно судить по хрестоматийному примеру – радиопостановке «Вторжение с Марса» (по роману Г. Уэллса «Война миров»), осуществленной в 1938 г. в США. Режиссер О. Уэллс сделал инсценировку максимально достоверной: в виде прямых репортажей с места события, с соответствующим шумовым сопровождением, с имитациями выступлений высоких официальных лиц, включая обращение президента Рузвельта, и т. п. При этом и перед началом передачи, длившейся всего час, и по ее окончании диктор информировал слушателей о ее литературно-художественном характере. Однако множество американцев было охвачено паникой [Кукаркин 1974: 261–263, Кара-Мурза 2002: 158–159, Калашников 2007: 58–59 и др.]. Для американского радио эта постановка стала некоей «точкой перелома», после которой резко усилились его нивелирующая коммерциализация и одновременно – заостренная политизация [Кукаркин 1974: 262].

Ситуация в СМИ кардинальным образом изменилась с появлением и распространением телевидения, существенно дополнившим суггестивный эффект вербального текста за счет видеоряда. Возникло абсолютно новое игровое пространство, ср.: «Арена, игральный стол, магический круг, храм, сцена, киноэкран… – все они, по форме и функции, суть игровые пространства, то есть отчужденная земля, обособленные, выгороженные, освященные территории, где имеют силу свои особые правила. Это временные миры внутри мира обычного, предназначенные для выполнения некоего замкнутого в себе действия» [Хёйзинга 1977: 29]. Однако можно ли применительно к телевидению говорить, например, о некоем замкнутом пространстве (материальном или идеальном), внутри которого вступает в дело игра и царят ее правила [Хёйзинга 1997: 38]? Телевидение, которое одинаково удачно транслирует действительность – и имитирует ее, почти совершенно стирает грань между реальностью и вымыслом (а ведь пересечение всякой грани – например, рубежа между двумя исключающими друг друга состояниями – сознается как акт сакральный [Поршнев 1973: 12]). Более того, генерируются психические феномены, описываемые, например, так: «Смене изображения на экране в результате различных техномодификаций можно поставить в соответствие условный психический процесс, который заставил бы наблюдателя переключать внимание с одного события на другое и выделять наиболее интересное из происходящего, т. е. управлять своим вниманием так, как это делает за него съемочная группа. Возникает виртуальный субъект этого психического процесса, который на время телепередачи существует вместо человека, входя в его сознание как рука в резиновую перчатку. …Для человека, смотрящего телевизор, ничего реальнее этого виртуального субъекта нет. Чувства и мысли, выделение адреналина и других гормонов в организме зрителя диктуются внешним оператором и обусловлены чужим расчетом… Быстрое переключение телевизора с одной программы на другую, к которому прибегают, чтобы не смотреть рекламу, называют Zapping… Подобно тому, как телезритель, не желая смотреть рекламный блок, переключает телевизор, мгновенные и непредсказуемые техномодификации изображения переключают самого телезрителя. Переходя в состояние Homo Zapiens, он сам становится телепередачей, которой управляют дистанционно. И в этом состоянии он проводит значительную часть своей жизни» [Пелевин 1999: 104–106].

Примитивный, «одномерный» продукт, который в результате этого получается из аудитории, хорошо описан Р. Брэдбери в романе «451° по Фаренгейту», большинство персонажей которого настолько увлечены перипетиями псевдожизней героев телепостановок (сегодня их назвали бы телесериалами или реалити-шоу), что совершенно не обращают внимания ни на своих близких, ни на реальную действительность – в которой, между прочим, неотвратимо назревает ядерная война.

Впрочем, не относится ли уже сегодня к российскому телевидению многое (если не всё) из того, что писали американские авторы об американском же телевидении (т. е. о СМИ наших победителей в информационно-психологическом противостоянии)? Ср. разделенные четвертью века оценки: «Если не хочешь, чтобы человек расстраивался из-за политики, не давай ему возможности видеть обе стороны вопроса. Пусть видит только одну, а еще лучше – ни одной… Если правительство плохое, ни черта не понимает, душит народ налогами – это всё-таки лучше, чем если народ волнуется… Устраивайте разные конкурсы, например, кто лучше помнит слова популярных песенок, кто может назвать все главные города штатов или кто знает, сколько собрали зерна в штате Айова в прошлом году. Набивайте людям головы цифрами, начиняйте их безобидными фактами, пока их не затошнит, – ничего, зато им будет казаться, что они очень образованные. У них даже будет впечатление, что они мыслят, что они движутся вперед, хоть на самом деле они стоят на месте. И люди будут счастливы… Побольше такого, что вызывает простейшие автоматические рефлексы! Если драма бессодержательна, фильм пустой, а комедия бездарна… – ударьте мне по нервам оглушительной музыкой!» [Брэдбери 1992: 52–53] – и: «…Не стерпел только чертова этого ее телевизора. В нем корень зла… Я две недели сидел по вечерам и смотрел его – без предубеждения, как присяжный на суде. Я даже готов признать, что видел две или три передачи более или менее безвредные. Но в целом утверждаю, что это грязь и порок: убийцы, насильники, наркоманы, волосатики, лошади, полицейские. Плеваться устаешь. Женщины с микрофоном, чуть не голые, руки эдак томно тянут, зубищи свои блестящие скалят и поют песни – уж такие дурацкие, глупее не придумаешь, всё больше про постель. Викторины, когда у них там люди из кожи лезут, чтобы только получить деньги. Последние известия – с одного на другое перескакивают, ну прямо цирк какой-то. И бестолковщина, как в брошюре про укрепление здоровья. …Толкуют, что гомосексуалисты – такие же нормальные люди, как и мы с вами» [Гарднер 1981: 203].

Появление и распространение электронных СМИ, для потребления продукции которых, что немаловажно, слушателю либо зрителю совершенно необязательно уметь читать, открыли перед политиками и политтехнологами просторное поле деятельности. Любопытно, что в последнее время в России растет количество названий и тиражей печатной периодики, посвященной в основном или полностью телепередачам: их программам, персонажам, включая увлекательные рассказы о личной жизни «звезд», предварительные конспективные изложения грядущих выпусков нескончаемых сериалов и прочие ценные сведения, сугубо необходимые для культурного развития аудитории; здесь-то и находит себе применение ее грамотность. Столь же знаменательна растущая популярность аудиозаписей текстов, изначально известных в их типографском воплощении – аудиокниг.

«Человек, регулярно смотрящий телевизионные программы определенной направленности или читающий ежедневно одну и ту же прессу, не способен на объективность. Он против своей воли уже стал функцией, через которую материализуются просмотренные им передачи и прочитанные статьи» [Расторгуев 2003: 235].

В более широком смысле жертва информационного подавления – это «бывший человек, именуемый зомби; его система управления по определению полностью ориентирована на выполнение чужой воли» [Расторгуев 2003: 270].

Однако гораздо бо́льшая угроза для собственного государства и народа – политические зомби, находящиеся в верхних эшелонах системы управления страной: «СССР в последние годы своего существования и последующая Россия являют собой в этом смысле очень наглядный пример» [Расторгуев 2003: 270] (впрочем, в этих случаях вряд ли можно говорить о том, что руководящие советско-российские «зомби» возникли действительно только как продукты «информационного подавления»).

Небезосновательны следующие оценки, сохраняющие свою актуальность: «Телевидение за последние годы превратилось в одно из самых эффективных средств управления страной (т. е. Россией)» [Новости. ОРТ. 07.02.98]. «По словам агентства “Интерфакс”, президент Борис Ельцин считает, что средства массовой информации являются четвертой властью и относятся к силовикам» [Доброе утро. ОРТ. 25.12.98]. Напомним, кстати, что войска НАТО, выбирая цели для ракетно-бомбовых ударов по Югославии, в качестве мишеней первостепенной важности, кроме военных объектов, рассматривали теле– и радиостанции, считая, что «средства массовой информации наиболее опасны» для агрессора [Доброе утро. ОРТ. 09.04.99]. То же самое натовский альянс проделал и летом 2011 г. – но уже по отношению к теле– и радиовещательным станциям ливийского (законного) правительства. Ср. следующую иерархию ролей тех, кто должен беззаветно ратовать за счастие народное (построенную явно по степени убывания их значимости): «От СМИ, органов государственной власти, науки и системы образования, общественных организаций и гражданских движений, от федеральных концепций и программ, наконец, от самих себя мы вправе ожидать расширения мобилизационных усилий по целенаправленной поддержке современных трансформационных процессов» [Губогло 2002: 36].

На Западе роль СМИ осмыслена давно: «Поскольку ни одно правительство не может удержаться у власти, не обеспечив или не сохранив поддержку населения, законодатели и закон, стоящие на страже статус-кво, должны приспосабливать мировоззрение своих граждан к беспрестанно меняющейся политической и экономической обстановке. Политическое кондиционирование означает выработку взглядов, идей, привычек, традиций, которые станут служить интересам тех, кто направляет процесс кондиционирования. Технология и обработка этого процесса в наши дни по своей эффективности и разнообразию не знает равных в истории. При нынешних средствах связи государство способно добраться до своих граждан в любое время дня и ночи…» [Ниринг 1966: 125].

Можно с уверенностью говорить о том, что сегодня между дискурсом СМИ и дискурсом политическим весьма много общего. Эта общность сказывается и в их взаимообратимости: политические намерения реализуются (в приличествующем оформлении) через каналы СМИ («канализируются»), а СМИ как таковые поддерживаются различными политиками (в соответствии с имеющимися у них властными и финансовыми возможностями). Поэтому СМИ всё более настойчиво выступают в роли политизатора масс, далеко не всегда откровенно (но ведь и политики иногда тоже предпочитают не заявлять открыто о своих истинных целях), чему способствует разножанровость передач. Интенции творцов и медиа-, и политдискурса зачастую не эксплицируются в соответствующих текстах, поэтому значительная часть аудитории, кажется, прочно уверовала в мифическую деидеологизированность российских СМИ, что делает заведомо успешными любые пропагандистские операции, основанные на манипулятивном использовании ресурсов языка и служащие для контроля над мышлением и поведением масс. «Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмется? На чем основано?» [Прутков 1976: 138].

Успех телевидения как наиболее действенного информационного оружия объясняется несколькими его взаимосвязанными особенностями: тенденцией к «визуализации» («Мир таков – смотрите сами!»), сиюминутностью и быстротечностью информации, напористой идеологизированностью и политическим пристрастием, возникновением специфического языка, простотой восприятия текстов [Артамонова, Кузнецов 2003: 36]. Важную роль играют и другие, во многом общие для разных видов СМИ факторы, например, единство системы идеологического воздействия (сообщения основываются на данных, предоставляемых разным СМИ одними и теми же информационными агентствами; для адресата достоверным оказывается то, что́ многократно повторяется различными источниками); неспособность адресата критически оценивать получаемый им текст; принудительность содержания (стимулируемое стремление адресата «быть в курсе событий» и несомненно лестное для него самого ощущение собственного активного участия в формировании т. н. общественного мнения – «И вот общественное мненье!» [Грибоедов 1964: 111]); отсутствие возможности адресата вступить в полноценный диалог со СМИ (см. [Волков 2003: 62–63]).

При этом верификация сообщений СМИ в абсолютном большинстве случаев совершенно невозможна. Скажем, даже о том, что именно Б. Ельцин выиграл президентские выборы 1996 г. («…В безумии необъяснимом страна умудрилась избрать Ельцина … Всё решила ложь» [Константинов 2001: 189]), электорат узнал из сообщений СМИ. Что произошло в действительности, каким образом был достигнут этот эпохальный и, увы, судьбоносный результат – для аудитории СМИ так и осталось неизвестным (ср. [Леонтьев 2003: 76]).

Дезориентация, частые (и при этом как будто малообъяснимые) колебания «общественного мнения» происходят под влиянием СМИ, постоянные персонажи которых также не отличаются устойчивостью позиций. «Возьмите подшивку любой газеты года за два, полистайте и почитайте подряд комментарии какого-нибудь улыбчивого политолога, возможно, даже президента шикарного фонда. По мере чтения у вас может возникнуть подозрение, что никакой он не аналитик, а проходимец, зарабатывающий на озвучивании мнений, порой противоположных, но выгодных в данный момент тому или иному политическому клану… Стыдить человека за то, что ему в голову приходят исключительно хорошо оплачиваемые мысли… бесполезно. Но как же тогда быть с нашим правом на объективную информацию?» [Поляков 2005: 423–424]. Точно так же меняется и степень приверженности харизматических личностей (точнее, сделанных таковыми с помощью информационно-психологических операций через те же СМИ) ранее декларировавшимся ими идеалам; ср., например, сообщение российского президента американскому: «Я давно сбросил красный пиджак» (т. е. отказался от коммунистических «убеждений») (Б. Ельцин) [Останкино. 11.07.94]. Высокая принципиальность речедеятелей-политиков подкрепляется профессиональными усилиями работников телевидения, удостоенных такой характеристики: «Степень духовной извращенности этих людей давала возможность допустить, что кто-то из них даже любит свою работу» [Пелевин 1999: 72–73].

Вполне обоснованна, таким образом, точка зрения философа, полагающего, что «господствующим стилем мышления в СМИ является иррационализм. Фактически понятие истины используется в значении “то, с чем согласно большинство” или в значении “то, что полезно”. Это проявляется в характере аргументации. Для доказательства какого-то утверждения апеллируют к мнению аудитории, к традиции и к утилитарному смыслу. А часто аргументация почти полностью заменяется ложными доводами» [Нескрябина 2007: 109].

«Человек недоумевающий – замечательный материал для социально-нравственной инженерии» [Поляков 2005: 219]: его легко заставить поверить во всё что угодно. Это и происходит в ходе информационно-психологической войны, в том числе – и на внутреннем ее фронте.

И дискурс СМИ, и политический дискурс сегодня аргументированно рассматривают как относительно ограниченные и обладающие собственной спецификой речевые образования. Так, полагают, что, вдобавок к двум основным сферам коммуникативной практики общества, кодифицированной литературной речи и разговорной речи, «на наших глазах происходит формирование третьего речевого массива – речевой системы СМИ» [Коньков 2002: 76]. Справедливо, что и «политический язык воспринимается как особая система национального языка [курсив наш. – А. В. ], предназначенная для политической коммуникации» [Чудинов 2003: 11].

Однако объективно существует ряд признаков, объединяющих медиа-дискурс и политдискурс по общности критериев, которые экстралингвистическими можно назвать лишь конвенционально, поскольку так или иначе они связаны с самой сущностью языка в многообразии выполняемых им функций, в его психической и социальной обусловленности, с его до конца еще не осознанным и не исчерпанным потенциалом – который, однако, успешно используется в манипулятивных целях: «Слово – полководец человечьей силы».

Понятно, что любому политику необходимы трибуна и аудитория, чтобы представить («позиционировать») свою персону и декларируемые лозунги наилучшим – т. е. наиболее выгодным для себя – образом. При всем том, как последовательно совершенствуются технологии передачи информации, кодируется и декодируется она всё же неизменно: с помощью языковой способности.

Кроме того (и это, разумеется, следует постоянно учитывать), именно по мере технических эволюций СМИ, позволяющих доводить информацию до сведения всё большего количества адресатов, причем единовременно, политик расширяет сферу своего влияния на социум – вроде бы приближаясь к массам. Однако дистанция между коммуникантами на самом деле увеличивается, уподобляясь пропасти.

Коммуникация становится почти абсолютно односторонней: политик вещает, огромная аудитория внимает. Даже т. н. «прямые линии» разных уровней и прочие интерактивные действа производят обычно впечатление более или менее удачных эрзацев реального общения. Поскольку аудитория укрепляется в ощущении своего статуса пассивно-безответной массы, то и оратор-политик, даже если и рассчитывал когда-то на «обратную связь» с аудиторией, теперь вполне может удовлетвориться имитацией этой связи. Довольно затруднительно напрямую ассоциировать подобные феномены, а тем более – ставить их в зависимость от конкретного типа государственного устройства, именуемого (впрочем, довольно субъективно) тоталитаризмом или демократией. «Если в условиях буржуазного общества главной функцией массовой коммуникации является социальная манипуляция общественным сознанием, адаптация населения к стандартам и канонам буржуазного образа жизни, то в условиях социализма массовая коммуникация становится важнейшим рычагом массовой информации и пропаганды, коммунистического воспитания и, в конечном счете, эффективным средством самоориентации» [Ножин 1974: 8]. Таким образом, в любом случае через каналы СМИ реализуются («канализируются») замыслы политиков (т. е. намерения социальных макро– и микрогрупп, интересы которых эти деятели по тем или иным причинам представляют), что, в то же время, повышает престиж СМИ, создает у аудитории представления об их высочайших возможностях в процессах управления государством. Надо учесть и то обстоятельство, что в депутатском (и чиновничьем) корпусе довольно значителен удельный вес тружеников СМИ, прежде всего телевидения, включая бывших дикторов. Вспомним, что еще недавно Алтайский край возглавлялся эстрадным артистом Михаилом Евдокимовым, а, например, в Белгородской области депутатом от ЛДПР избрана 25-летняя Маша Малиновская, «бывший секс-символ MTV», заявляющая: «У меня, может быть, нет таланта, но есть огромное желание… оставить после себя что-то, кроме фотографий с обнаженной грудью» [Частные истории. Ren-TV. 27.01.07]. Для электората происходит олицетворенное слияние масс-медиа и политики.