Вкус любви 16 page

В этот момент из своей комнаты выползла Клеманс — она лежала там, пытаясь успокоить свою тошноту, — затем Клер и Анна-Лиза и, наконец, Эрманс, которая высунула нос, услышав, как мы рыдаем от смеха.

Одна сцена будет стоять у меня перед глазами всю жизнь: спустя десять минут после нашего триумфального возвращения в комнату, когда мы описывали друг другу это незнакомое ощущение счастья, испытываемое постоянно и по любому поводу, валяясь рядышком на диванах, словно семейство котят, Эрманс неожиданно подскочила как пружина, закрыв лицо своими тонкими руками. Уверенные, что она каким-то образом причинила себе боль, Клеманс и Алиса настороженно приподнялись, словно сурикаты, и заверещали: «Эрми, Эрми, Эрми». А мне все никак не удавалось унять этот чертов смех.

Эрманс издала совершенно неописуемый вопль, переместив руки на свой судорожно сжимающийся живот, и Фло, увидев слезы с потекшей тушью, воскликнула:

— Смотрите, она плачет! Эрми плачет!

Она действительно плакала, но от радости. Это мы в итоге поняли после того, как еще немного обеспокоенная Люси погладила ее по руке, и она всхлипнула:

— Я не знаю, почему плачу! Я даже не уверена, что плачу! Все прекрасно, все, все! Этот город прекрасен, вы прекрасны, музыка прекрасна!

Ее подбородок начал отчаянно дрожать, и пронзительным, словно скрипка, голосом, она добавила:

— И это разрывает мне сердце!

Рыдая еще громче, она подлила себе в бокал пунша.

У нас было множество подобных моментов в течение семи часов, из которых состоял наш вечер. Это, впрочем, единственные четкие воспоминания, запечатленные моей памятью: Алиса, охваченная необъяснимой вялостью, не смогла удержать свою тарелку со спагетти и, не сделав ни малейшего движения, опрокинула все на платье. Со смехом. Позже, сидя по-турецки в плетеном кресле между двумя диванами, я начала давать описание каждой из малышек в стиле «Заведения Телье» Мопассана. Основной целью беседы было найти тип женщины, соответствующей каждой из нас, подобно тому, как в борделе Мопассана присутствовали красавица блондинка, красавица еврейка, нормандка. Но глядя на эти разные лица, на эти тела, диссонирующие друг с другом, на эти волосы, которые так трудно описать, я почувствовала себя в тупике.

Я отказалась от описания товара, которое дала бы «мамочка», чтобы заманить клиента, поскольку внезапно осознала, что являюсь единственным клиентом, способным увидеть их истинную красоту. Они все стояли на порядок выше низменного животного желания, так быстро утоляемого. Ограничить их рамками женского типажа казалось мне преступлением. Речь шла о чувственности, об особой, индивидуальной сексуальной ауре, и говорили мы об этом даже слишком много.

Незаметно длинные конечности расслаблялись на диванных подушках, томные веки опускались на черные зрачки, и все элементы этой очаровательной группы постепенно с удовольствием отдавались во власть самых изощренных льстивых и ласковых слов, на которые я была способна. Это требовало от меня некоторых усилий, поскольку, например, Флору я представляла лежащей на огромной атласной кровати с открытым ртом, судорожно вцепившейся в подушку. Мне было сложно подобрать подходящие слова, чтобы правильно описать странную красоту ее лица, я видела ее лишь изнемогающей в объятиях мужчины.

— Флора не похожа ни на кого другого, — закончила я тягучим, как карамель, голосом, поджимая под себя ноги.

— А теперь Люси! — объявила Клеманс.

«Взгляд Люси пышет сексом, и я наброшусь на нее, как только вы повернетесь ко мне спиной», — подумала я, глядя на Люси, с загадочной полуулыбкой сфинкса сидящую на корточках возле низкого столика. Она прекрасно осознавала, насколько мне сложно говорить о ней. Придав лицу приличное выражение (которое на самом деле наверняка было непристойным), я вздохнула:

— Люси… Люси — это Люси. Вы сами прекрасно знаете, что это не выразить словами.

Явно польщенная, Люси улыбнулась еще шире и опустила глаза.

Довольная своим маленьким триумфом, я заерзала в кресле, внезапно ощутив сильный прилив жара внизу живота.

Поздним вечером мы с Люси решили покататься на качелях, для этого отправились в сквер, разделяющий улицу на две части. Взмывая высоко над землей, я ждала, что меня вот-вот поглотит небо, усеянное звездами, более яркими, чем обычно. Мои расширенные зрачки образовывали ореол вокруг каждой светящейся точки. Я видела мир в акварели, а в нескольких километрах подо мной Люси, радостно вскрикивая, следила за моим полетом. Закрывая глаза, когда закон притяжения внезапно отбрасывал меня назад, я испытывала эйфорические приступы тошноты, в которых головокружительное опьянение и это невероятное ощущение свободы были подобны оргазму. Волосы били меня по лицу, и я шумно выдыхала, ощущая трепет внизу живота, а перед закрытыми глазами неоновым светом мигало имя Месье.

Месье.

Я совершенно не понимаю, что здесь понадобилось Месье. Почему, даже целиком поглощенная нашими беспорядочными прогулками, нашей бессвязной болтовней, почему, видя только Люси, я позволила ему занять ее место? И в какой именно момент вечера это произошло?

Думаю, когда мы были еще в номере. Да, я в этом уверена. Сама не знаю почему, я была в купальнике. В самый разгар беседы с сожалением поднялась с кресла, чтобы сходить в туалет. Бросила взгляд в зеркало — этот стеклянный взор тут же выдал бы меня родителям. Мое отражение завораживало меня, словно я смотрелась в зеркало, не отражающее взгляда. Внезапно забыв о своем переполненном мочевом пузыре, я пошевелила руками, неторопливо разглядывая их движения, прежде чем прикоснуться к щеке. Это было так необычно! Напротив меня стояла молодая женщина, невероятно на меня похожая, одетая в тот же купальник, с теми же растрепанными волосами, с той же нелепой улыбкой. Я словно слышала какой-то непрекращающийся потрескивающий звук.

Нехотя расставшись с зеркалом, тяжело опустилась на сиденье унитаза. И пока справляла нужду, посмеиваясь над своими мыслями, дверь неожиданно приоткрылась. Видимо, из-за небольшого сквозняка, но это я поняла лишь несколько часов спустя, поскольку в тот момент, не испытывая ни малейшего страха или ощущения нереальности, я подумала, что это Месье. А почему бы и нет, в конце концов? Почему мои галлюцинации обязательно должны быть невероятными и не касаться моей самой главной проблемы? Сидя голышом на унитазе со спущенными трусами, я не сводила широко раскрытых глаз с двери, — иначе говоря, с Месье, неподвижно стоявшего в проеме. Месье, пронзив мою плоть взглядом, словно гарпуном, медленно приближался ко мне с одновременно загадочной и одобрительной улыбкой. Каждым взмахом своих ресниц словно говоря: «Это я, моя куколка, я и мой член, который никогда не прекращал вставать на тебя, в частности, на тебя в этой позиции, когда ты писаешь своей влажной ярко-розовой щелкой, ведь ты наверняка уже мокрая. Если ты видишь подобную галлюцинацию, то только потому, что это тебя возбуждает, не так ли? Скажи мне правду, моя маленькая горячая шлюшка: поначалу мысль о том, что я буду смотреть на тебя, вызывала в тебе отвращение, но потом, хорошенько поразмыслив, ты поняла, что это возбуждает тебя так же, как меня? Вот область, в которой Люси никогда не сможет победить меня (да и могла ли вообще, Элли?), — твои совершенно новые мысли о возможности мочиться в моем присутствии, возникшие из ниоткуда. Она бы этого не поняла. Она слишком молода, тогда как меня уже сложно чем-либо шокировать. Самые извращенные твои мысли меня не удивят, поскольку я знаю их все наизусть, и особенно, Элли, особенно потому, что я всегда догадывался об этой бурлящей в тебе порочности.

Поэтому ответь мне: ты действительно думала, что сможешь забыть обо мне на все лето? Какая ты смешная. Я сейчас здесь, с тобой, и мы вволю посмеемся над этим».

И я непристойно улыбалась пустому проему двери. Месье наклонялся ко мне, чтобы коснуться меня своими пальцами, когда Алиса, как пьянчужка, принялась колотить в дверь ногой. Месье лопнул, словно мыльный пузырь, и я ошарашенно встряхнула головой.

— Шевелись быстрее, я тоже хочу! — завопила она.

Позже мы отправились спать. Флора с Алисой оставили для меня кровать в своей маленькой спальне. Я ушла, чтобы доставить себе один из тех оргазмов, которые заглушала, вцепившись зубами в подушку, когда перед моими закрытыми глазами снова возникал Месье со своим змеиным взглядом и улыбками, похожими на шлепки по ягодицам наотмашь. Он словно говорил: «Так на чем мы остановились?».

На этом, Месье. Именно на этом.

В одном конфиденциальном музее Берлина, на выставке черно-белой эротической фотографии, Месье окончательно занял свое место с непреклонностью злопамятного любовника. Я быстро шла по коридорам в надежде оторваться от группы туристов, когда вдруг увидела их. Не сразу поняв, что это.

«Обри Бёрдслей[36], иллюстрации к пьесе „Саломея“ Оскара Уайльда», — небрежно прочла я, после чего на сверхзвуковой скорости заработали мои нейроны, и я вспомнила его письма, в одном из которых описывалась эта пьеса и ее иллюстрации. Мне показалось, что я сейчас разревусь или завою от нестерпимого желания увидеть его, прямо посреди музея, под носом у смотрителей, в этой церковной тишине.

Ночью мне пришла в голову мысль, и рано утром, когда свет был еще розоватым, я отправила ему сообщение:

— Рисунки Бёрдслея для «Саломеи» на выставке. Потрясающе.

Сюрприз из сюрпризов: когда я ждала этого меньше всего, Месье проявился несколько минут спустя:

— Какой музей?

— В Берлине.

— Ты видела Фон Байроса[37] и Кокошку?[38]

Одному Богу известно почему, но Месье внезапно оказался неистощим на тему искусства: Весь мой день превратился в сплошной разговор в ритме берлинского метро и приемов пищи перед Facebook. Месье нравоучительным тоном давал мне объяснения, шокированный этим пробелом в моем образовании. В итоге я отправила длинное страстное письмо, заканчивающееся предложением встретиться: во вторник 14 сентября. Направляясь к Катрин под музыку Rolling Stones, я спросила его:

— Ты получил мое письмо?

Это послужило наглядным подтверждением моей теории Лишнего Сообщения, поскольку Месье таинственным образом замолчал.

Прежде чем сделать такие выводы, я долго мучилась, пытаясь понять, что же в моих сообщениях могло расстроить, обидеть или напугать Месье до такой степени, что он прерывал всякое общение. Мне казалось, я не слишком доставала его рассказами о том, как пишу книгу. Наконец до меня дошло: иногда, движимый непонятным мне порывом, Месье снисходил до ответа. Его обычно хватало на два-три сообщения, отправляемых в вялом темпе, реже — больше, поскольку в какой-то момент (известный только Месье) одно из моих сообщений, полных воодушевления, неизменно натыкалось на стену — это и было то самое Лишнее Сообщение.

Никто, кроме Месье, не знает, когда и почему это происходит, но со временем и опытом я научилась распознавать причины. На первое место я бы поставила избитые фразы. Настойчивые предложения встретиться, с указанием даты или какого-либо конкретного хронологического ориентира также недолго удерживают интерес Месье. Добавим сюда еще одну деталь, совершенно для меня непостижимую: Месье абсолютно неожиданно, с откровенным, почти комичным хамством также может повернуться ко мне спиной в самый разгар страстной переписки, когда я уже пускаю слюни на клавиатуру моего телефона. Возможно, он точно так оставил без внимания письмо с фотками моей попы! Я была готова себя убить.

Но, поскольку человек ко всему привыкает, в итоге я смирилась с таким общением, построенным на непредсказуемых импульсах этого мужчины.

Итак, я прибыла к своей берлинской тетке с молчащим мобильным телефоном. Она спала после обеда, и, испытывая ярость от того, что я снова зашла в тупик, я исписала десять страниц «Месье», выкурив дневную дозу Lucky Strike.

Два часа спустя, сидя в саду, я получила ответ:

— Когда ты его отправила?

Я (лихорадочно):

— Неделю назад. Это странно, один из моих друзей получил свое вчера, а я отправляла его позже.

Месье (ворчливо):

— Какое еще письмо? Какой друг? Ты рассылаешь одно и то же всем своим дружкам?

Я (рассмеявшись от такой наглости):

— Вообще-то, я имею право посылать письма тем, кому хочу, и это не значит, что я трахаюсь со всеми своими друзьями! Как ты мог подумать, что я рассылаю одно и то же письмо в нескольких экземплярах?

«Вот оно, твое Лишнее Сообщение», — подумала я три часа спустя, объедаясь маффинами[39] перед немецкой версией «Огней любви» (разочарование и бесплодное ожидание очень располагают к подобному поведению).

— Гадкий, мерзкий Месье, — проворчала я позже, когда ехала в метро.

Бабетте я написала:

— Иногда Месье бывает классным, иногда дрянным, как сегодня.

И вдогонку отправила:

— Проблема в том, что все это уживается в нем одном.

И потом, в самый неудобный момент, когда поезд был на станции Мерингдамм, он позвонил. Я, словно заяц, выпрыгнула из вагона, нашла свободное место на скамье, пропустив два поезда с интервалом в семь минут, хотя должна была вернуться к себе ровно в девять часов. Но поймите меня, мне нужно было без помех слышать его красивый и глубокий голос с ласкающими нотками, голос, который проникает под платье и расшнуровывает ботинки. Я провела целый месяц без этого голоса и солгала бы, если б ради красного словца написала: «Я уже забыла, насколько это приятно». Нет, я ничего не забыла, ни малейшей детали. Я прекрасно помнила, что Месье по телефону был чудовищно, отвратительно возбуждающим. Я не была удивлена — просто впитывала в себя этот голос.

Только через пять минут разговора я осознала, что недвусмысленно ерзаю по скамье на глазах у всех. Смех Месье вызывал у меня особенно сальные улыбки и ненасытное желание испробовать свои самые лучшие остроты, чтобы услышать его снова и снова, этот бархатный глубокий смех, вспыхивающий, словно оргазм, в телефонной трубке. Месье говорил, что очень хотел бы приехать в Берлин. Повелительный тон, которым он произнес: «Возьми меня с собой», одним взмахом руки смел все эти месяцы, когда он не переставал ускользать от меня. Как обычно, Месье разговаривал со мной так, словно мы только что вылезли из постели. Сама мысль о том, чтобы устраивать ему допрос, казалась неуместной.

— Я так рада тебя слышать! — воскликнула я, и Месье, без малейшего побуждения с моей стороны, принялся рассказывать мне о возможном конгрессе в Потсдаме, о долгом уик-энде рука об руку с косячком во рту, в самом трогательном городе мира, со мной в качестве вдохновителя берлинских ночей, подразумевая, что эти ночи будут переходить в дни и снова становиться ночами, а мы будем лежать обнаженными на измятой постели нашего отеля в Фридрихсхайне. Даже находясь в самом центре города, наполненная приятным теплым воздухом берлинского метро, я не осмеливалась представить его плечо рядом со своим на этой скамье, опасаясь, что не смогу сдержать крик нетерпения. Мне было очень приятно об этом думать. Я убеждала себя, что это вполне возможно, если только Месье действительно сможет, если только он захочет.

— Ты сегодня красивая? — спросил он меня.

— Не очень.

Он рассмеялся.

— Почему?

— Не знаю, грязные волосы собраны в хвост, джинсы рваные… я сегодня не в лучшей форме.

— Ты меня обманываешь… — ответил он. — Посмотри в стекло. Ты себя видишь?

— Да.

Напротив я увидела свое багровое лицо и ноги, всегда неплохо смотрящиеся даже в самых отвратительных кедах. Вид влюбленный: так, во всяком случае, наверняка думали пассажиры, слыша мое жеманное щебетание. Вид болезненный, но об этом знала лишь я.

— Я только что перечитывал твое сообщение и вспомнил о фотографиях Беллмера, не знаю, знаком ли он тебе. Ханс Беллмер.

— Конечно. Он фотографировал кукол.

— Одна из них мне напомнила тебя, в первый раз, когда я тебя увидел. Я еще не знал, какая ты, просто различил твое маленькое розовое тело под простынями — розовое, как у кукол Беллмера.

Административный район Берлина.

— Ты мне никогда об этом не говорил, — пробормотала я, пытаясь изо всех сил скрыть от него, насколько сильно мне хочется слышать подобные фразы еще и еще, так они ласкали мне слух.

— Когда ты возвращаешься из Берлина?

— Третьего.

Я на несколько секунд впилась зубами во внутреннюю поверхность щек, но это было сильнее меня:

— Увидимся, когда я приеду?

— Да, — важно ответил Месье, и все мое тело внезапно показалось мне легким, из-за такой ерунды, без всяких на то оснований, словно теперь Месье не мог не сдержать обещания, и я парила, парила. Даже после того, как связь неожиданно прервалась, я летела под Rolling Stones, едва касаясь земли.

Оказавшись в своей кровати, словно особые обстоятельства требовали отметить это событие таким же необычным способом, я засунула в свою вагину ручку щетки для волос, быстро доведя себя до грани истерики. Поскольку Месье рядом не было, мне требовалось хоть чем-то заполнить брешь, которую он только что приоткрыл, и ощущения, полученные от этого, были такими же неуловимыми, как он сам.

Нередко, возвратившись из Берлина, я рыдала от тоски в своей кровати. Чаще всего мне не хватало запаха его улиц, этого воздуха со смесью пыльцы, зеленой воды Шпрее и ароматов из всех кафешек, выстроившихся вдоль тротуаров. Мне не хватало людей. Ощущения постоянной эйфории. Одиноких прогулок без оглядки на время. Но теперь, когда я жду встречи с Месье, зная, что он всего в пятнадцати километрах от меня, тоска имеет совсем другой привкус.

Вот уже два вечера мы ходим по краю пропасти из-за этого чертова городского телефона. Что меня дернуло позвонить с незнакомого ему номера? Я сидела в кабинете и оставила на его автоответчике сообщение, в котором уточнила, чтобы он ни в коем случае не перезванивал на этот номер. Причина: это был телефон моего дяди, а тому понадобится всего пара секунд, чтобы почуять неладное. Но я, видимо, забыла, что у Месье никогда не хватает времени или терпения дослушивать до конца свои сообщения, поскольку их обычно накапливается не меньше тридцати. Через пятнадцать минут, когда я уже забыла об энной по счету попытке связаться с ним, пронзительно зазвонил телефон. Я в своей комнате писала очередную главу книги.

Первый звонок: я услышала наверху топот сестры, бросившейся к телефону. Второй звонок: до меня вдруг дошло, чем это может кончиться, если звонит тот, о ком я подумала. И я подскочила с места, опрокинув этажерку, с угрожающим воплем: «Это меня!». Наконец я прижала трубку к пылающему уху.

— Здравствуйте, — услышала я голос Месье. — Вы мне звонили, но этот номер мне незнаком.

— Это я! — улыбнулась я с бешено колотящимся сердцем.

— Кто?

— Элли. Прослушивай внимательнее свои сообщения, я просила тебя не звонить сюда! Я у Филиппа!

Но Месье уже не слушал дальше, повторив мое имя веселым тоном, какого я у него никогда не слышала, словно я только что озарила его день.

— Как твои дела, куколка моя? Мне так приятно тебя слышать!

— У меня все отлично. Как ты?

— Как обычно, работа, ничего нового. Ты в Париже?

— Вчера приехала. Ты получил мое письмо?

— Представляешь, нет. Невероятная история. О чем ты в нем говорила?

Свернувшись в кровати в позе зародыша, я зажала между ног свою свободную руку.

— Много о чем: я писала тебе о Берлине, о том, что у меня не было мужчины целый месяц. Долго рассказывать по телефону.

— Знаю. Когда увидимся?

— Как тебе четырнадцатое?

— Это еще так не скоро.

Месье не знает, насколько меткими порой бывают его слова. Прежде чем я увижу его, пройдет целых десять ночей.

КНИГА III

Ты последний напиток, который мне не следовало пить.

Ты тело, спрятанное в багажнике.

Ты привычка, от которой мне не избавиться.

Ты мои секреты, которые каждую неделю появляются на первой полосе.

Ты машина, которую мне не следовало покупать.

Ты поезд, за которым мне не следовало бежать.

Ты шрам, который вынуждает меня прятать лицо.

Ты вечеринка, которая заставляет меня почувствовать свой возраст.

Словно автокатастрофа, которую я вижу, но просто не могу избежать.

Словно самолет, на который, как мне сказали,

мне никогда не следует садиться.

Словно фильм, который очень плох, но мне приходится смотреть до конца.

Позволь мне сказать тебе сейчас,

Тебе повезло, что мы друзья.

Все, что мне известно о Месье, в конечном счете держится на одной фразе, часто им повторяемой. Он и не подозревает, сколько подтекста кроется в ее лаконичности: «Это было бы здорово, будь у меня больше времени».

Будь у него больше времени, мы с Месье могли бы долго разговаривать по телефону. Пили бы кофе на террасе кафе. Может, сходили бы поужинать в тот итальянский ресторан, который он считает лучшим в Париже. Он придумывал бы семинары в провинции, как наверняка делал для другой, для других. В воображении мы с Месье ведем беспокойную жизнь, характерную для пары любовников, в которой он — женатый мужчина. И если я не имею на это права, то вовсе не из-за нехватки времени, как утверждает он в своей категоричной манере, — я пришла к выводу, что просто не стою всех этих усилий. Когда он занимается со мной сексом, а я ничего не чувствую, то серьезно рассматриваю эту гипотезу: я этого не стою, но мне также сложно сказать, кто из нас двоих ничтожнее. Он, который опускается до секса со мной, или я, унижающая себя этими стонами.

Я могу по пальцам пересчитать поцелуи и слова, которых удостоилась до проникновения (сегодня это слово не заслуживает заглавной буквы), и я считаю минуты, отделяющие меня от того момента, когда он получит свой оргазм, и мы наконец сможем поговорить.

В это сентябрьское утро вторника я чувствую, как во мне зреют первые ростки протеста. Если хорошенько подумать, все могло бы начаться гораздо раньше. Будь у меня хоть капля воли, я бы провела свои каникулы, испытывая к нему отвращение, как перед энным по счету косячком, ни на секунду не упуская из виду проблемы дома, разочарование, подавленность, потерю ориентиров, в общем, полный хаос, в который я превратила свою жизнь в обмен на несколько секунд эйфории. Но я выбрала наихудший вариант, собрав свои воспоминания словно реликвии, сделав из этого мужчины героя, а из его прикосновений — рай на земле, хотя Месье — всего лишь мужчина, и я сама превратила его руки в то, чем они являются.

В нем ничего не изменилось: возвышаясь надо мной, он осыпает меня непристойными словами и раздает похабные указания, но я больше не чувствую себя сгорающей от возбуждения и стыда. «Давай, помастурбируй», — шепчет он, а мне хочется ответить, что он мне осточертел. Что я все равно не кончу. И, если ему нужны омерзительные сцены, пусть делает, как я: закрывает глаза и представляет фильмы с моим участием, где у меня более стройные бедра, менее выраженное целомудрие, более мокрая киска.

Но Месье спокойно трахает меня. Поиск оргазма, который у него, похоже, нерегулярен, целиком поглощает его. И я чувствую, что он сжимает меня с такой силой только потому, что не хочет встречаться со мной взглядом или дать мне возможность в чем-либо его упрекнуть. В конце концов, я сама этого хотела. Я попросила его заняться сексом. Вот мы и занимаемся.

Я вспоминаю, как два дня назад рассказывала по телефону Месье об одном разговоре, в котором мои подружки, встав на его сторону, не увидели ничего плохого в том, что он любит смотреть, как я себя ласкаю. Даже наоборот. Главным аргументом Инэс было следующее: «В сорок шесть лет он, возможно, понимает, что не сможет сам тебя удовлетворить». Месье возмутился до глубины души, ответив невероятно претенциозным тоном:

— Передай ей, что я могу удовлетворять ее всю ночь, если она захочет!

Тогда я очень ясно подумала, увязнув в своем нетерпении скорее его увидеть и начинающемся разочаровании: «Для начала удовлетвори меня! Когда захочешь!».

Но ему я с притворным смехом ответила:

— Нет-нет, не надо никого удовлетворять!

И в конечном итоге он скрупулезно мне подчинился.

После секса Месье бросает на меня быстрые взгляды, как другие смотрели бы на еще теплый труп. Я лежу поперек кровати с раздвинутыми ногами и чувствую себя куклой, разобранной на детали, которые он разглядывает, завороженный тем, во что меня превратил. На внутренней стороне моей ляжки остался след от зубов. Когда я начинаю шевелиться, собираясь перевернуться, Месье хватает меня и сжимает в объятиях, видимо, пытаясь выразить эту неловкую, вынужденную нежность, которую мужчины считают обязательной для женщин после секса. Однако, ощущая одну его руку на своей шее, а вторую на животе, я почему-то думаю о змее, которая душит свою жертву, предварительно искусав ее.

Несколько минут спустя я лежу у него на спине и смотрю на нас в зеркало, висящее на правой стене. Я — верхом на своем наваждении. И как только могла хоть на секунду допустить мысль о том, что способна покорить этого мужчину? У Месье изящные мышцы, будто созданные для того, чтобы быстро убежать или укротить добычу; тогда как достаточно одного взгляда на меня, и можно понять: я отношусь к тем, кто демонстрирует проворство и ловкость только в постели. К тем, кто, покинув этот невероятный ринг, еле передвигает свои вялые конечности.

— У тебя был секс в Берлине? — внезапно спрашивает меня Месье.

— Что ты, я все лето провела на сексуальной диете, — отвечаю я, соскальзывая с его спины и устраиваясь рядом.

— У тебя же столько мужчин, неужели ни с кем ничего не было?

— Никто из них не приехал в Берлин.

Месье кладет свою руку мне на грудь, повернувшись ко мне лицом. На его щеке уже появляется ямочка, предвещающая улыбку.

— Точно, теперь я припоминаю твою историю с щеткой для волос.

— Я же предупредила, что больше не хочу ничего об этом слышать.

— Однако эта история очень забавная.

Отчаянно пытаясь перевести разговор на другую тему, чтобы Месье перестал представлять меня занимающейся любовью с нелепым предметом, я продолжаю:

— Зильберштейн, Атлан, Ландауэр — парни, с которыми я охотно занимаюсь сексом, но вряд ли смогу выдержать их присутствие больше пары дней.

— Погоди-ка… Зильберштейн, Атлан, Ландауэр…

— Знаю. Все мои нынешние любовники — евреи. Одному Богу известно почему.

Также одному Богу известно почему, я уточняю:

— Евреи и врачи.

И тут на лице Месье появляется гримаса, которую мог бы состроить мой отец, услышав об одной из моих оплошностей, — кривая пренебрежительная усмешка, сопровождаемая недвусмысленным вздохом.

— Это нехорошо.

— Что нехорошо?

— Трахаться только с врачами.

— Но… я их не выбирала. Просто так получилось. Я встретилась с одним, потом с другим, потом еще с одним — и, поскольку они все друг друга знают… выбраться из этого круга невозможно.

Месье ничего не добавляет, словно ему вполне достаточно такого объяснения. Но складка, оставшаяся у его губ, говорит о том, что эта новая теория, возможно, не так уж и невероятна: романтический писатель вполне может оказаться маленькой амбициозной потаскухой, коллекционирующей врачей из любви к избитому сценарию. Эта теория мне совсем не по душе, но, честно говоря, у меня нет сил доказывать обратное.

На подушке разложены три моих тетради с «Месье». Не в силах сдержать тревогу и возбуждение, я наблюдаю, как главный действующий персонаж листает их с абсолютно непроницаемым лицом, и лишь глаза с изящной жадностью бегают по строкам — очень быстро. Мое сердце отчаянно колотится. После каждого прочитанного абзаца я готова броситься к нему, чтобы вырвать из его рук свою тетрадь. Ближе к последней главе (той, разумеется, где во всех ракурсах описывается его жена и их семейная пара) серые глаза замедляют темп, чтобы медленно остановиться на одном слове, может, на одной фразе — ее этот загадочный персонаж напротив меня счел примечательной. Кажется, я перестала дышать. Так же медленно Месье поднимает лицо, приоткрывает свои красивые пухлые губы, и я слышу сухой вопрос, заданный слишком спокойным тоном, чтобы не вызвать беспокойства:

— Что тебе известно об изменах моей жены?

— Ничего, — быстро отвечаю я (Господи, я просто умираю от страха, от ужаса). — Это только предположение. Но мне кажется, такое возможно, разве нет?

Увидев, что теперь Месье внимательно читает весь абзац, вероятно, посчитав подобное заявление нелепым, я спешу малодушно добавить:

— Это не мои слова. В книге это говорит один из персонажей. — Переведя дыхание, я продолжаю: — В любом случае я изменила все имена, включая твое.

Месье, медленно листающий страницы, остается невозмутимым.

Я осторожно добавляю:

— Даже у твоей жены другое имя.

— И все-таки объясни мне, при чем здесь моя жена?

— Но… при очень многом! Ты даже не представляешь, сколько людей так или иначе вовлечено в эту историю! Рассказ о твоей жене имеет огромный смысл. Даже если я ничего не знаю о ней. Особенно потому что я ничего не знаю о ней. Кстати, об этом я неоднократно упоминаю в «Месье».

Не слушая меня, он переходит к расшифровке моих записей на внутренней стороне обложки, которая уже давно служит мне блокнотом, куда я записываю удачные слова, еще толком не оформленные мысли, наброски. Нагромождение фраз, понятных только мне, несколько высказываний Месье, тщательно взятых в кавычки, черным по белому непристойности, которые он шептал мне как-то утром во вторник и которые я боялась забыть (напрасные опасения, так как почти уверена, что и через пятьдесят лет они не утратят своего страстного звучания в моей памяти старушки).

Date: 2015-10-18; view: 244; Нарушение авторских прав