Вкус любви 17 page

— Погладь свою маленькую киску.

Это и другие хаотично разбросанные заметки, которые я собиралась использовать: «Член Месье в брюках. Месье, когда ласкает себя. Яички Месье?» (Посвятив описанию его тела несколько страниц, я вдруг осознала, что совершенно не помню, как выглядят его яички — очень странно.)

Я без труда представляю себе холодное непонимание, возможно, даже тревогу перед этими беспорядочными заметками, говорящими только о нем: слово «Месье» здесь написано тысячу раз, тысячей разных способов. Моя тетрадь напоминает комнату психопата со стенами, оклеенными фотографиями жертв, газетными статьями, прядями волос. Он осторожно входит в это логово, констатируя: спустя несколько месяцев после апогея нашей истории я держу в памяти столько подробностей о нем, о нас, которых он, скорее всего, даже не помнит. То, что ему может показаться патологией, для меня является единственным способом написать более-менее объективную книгу на тему, таковой не являющейся, это средство сохранить живой нашу историю, поскольку ожог, оставленный им, никак не хочет успокаиваться, даже невзирая на долгую разлуку.

Я жалобно смотрю, как он насыщается моими секретами, проникает в мой розово-черный мир маленькой девочки, заранее возмущенная его оценкой, которую он не преминет высказать.

Захлопнув мой последний том, он хмурит брови и издает долгий-долгий вздох мужчины, поставленного перед свершившимся фактом.

— Как меня зовут в твоей книге?

— Месье. Ты прекрасно это знаешь.

— И какую ты мне выбрала профессию?

— Хирурга. Я тебе уже говорила, что не могу это изменить. Это Ты.

Месье снова подавленно вздыхает и шепчет словно для себя:

— Теперь все узнают.

Мне хотелось прокричать эту фразу, но я еле слышно произнесла:

— Ты не единственный хирург в Париже.

— Зато я единственный, кто увлечен эротической литературой.

— И что теперь? Ты хочешь, чтобы я превратила Месье в продавца пирожков, читающего Сан-Антонио?[41]

Месье едва заметно улыбается, немного ослабив невыносимое напряжение.

Я прекрасно видела: читая эти две страницы, он не просто испугался, он осознал, что гениальная идея написать книгу о нашем романе в итоге обернулась против него. Это не могло не вызвать у Месье раздражения. Но на его непроницаемом лице не отражается ничего. Глядя на него из-под ресниц, я бросаю:

— Ты меня ненавидишь.

— Я? Ненавижу? — подскакивает он, явно шокированный моим заявлением, словно в том, что он может меня иногда ненавидеть, есть нечто поразительное. — Но за что мне тебя ненавидеть, детка?

— Что бы я ни сделала, что бы ни показала тебе, — все плохо.

— Напротив, мне нравится все, что ты делаешь.

— Ты же считаешь, что я хочу доставить тебе неприятности?

— Нет, я так не считаю, — отвечает он. — Я просто не хочу никого обидеть. Понимаешь?

— Я тоже не хочу. И мне тоже есть что терять.

— Но мне нечего терять! Просто не понимаю, для чего причинять людям боль? Поэтому обязательно поменяй подробности.

— Будет сделано.

Я незаметно опускаю тетради с кровати. Остаемся мы с Месье и наши тела, ставшие друг другу почти чужими. Уткнувшись подбородком в его подмышку, я не слушаю, как этот любимый голос рассказывает мне о недавно прочитанной книге. Я молча изучаю нас: Месье всем телом прижался ко мне, но на самом деле находится за километры отсюда. Его недовольство допущенной мною неосторожностью в конечном счете всего лишь детали: он лежит в этой кровати, я тоже, но нас (это абстрактное, однако немедленно узнаваемое понятие «Нас») уже нет.

— Мне пора идти, — сообщает он без десяти одиннадцать, то есть через полчаса после своего триумфального прихода.

— Ты что, издеваешься надо мной? — Я отпрянула к краю кровати, недоуменно глядя на него. — Сейчас? Ты же только что пришел!

— Знаю, но что ты от меня хочешь? Это все, что я мог сделать. Я даже был готов отменить нашу встречу.

Полчаса. Это все, чего я удостоилась за все свои страдания. На моем лице появляется детская гримаса, не оставляющая Месье равнодушным, поскольку он вздыхает, еще стоя нагишом на коленях среди скомканных простыней.

— Не смотри на меня так. Ты прекрасно знаешь: если бы я мог — обязательно остался бы.

— Нет, как раз не знаю. Я ничего не знаю. Мне просто кажется, что знаю.

— Так вот знай. У меня нет выбора.

Я с горечью продолжаю:

— В последнее время ты совсем не уделяешь мне внимания.

— Когда?

— В этот уик-энд, например.

И поскольку он, похоже, меня не понимает, всецело занятый поиском своих трусов, я продолжаю:

— Я вспоминаю о наших первых встречах. У тебя было столько же работы, тебе также не хватало времени, но ты как-то выкручивался. Постоянно звонил мне, отправлял сообщения. А теперь — ничего. Я до последней минуты не была уверена, что ты придешь.

— Я сделал все, что смог. Ты просто не представляешь, я ничего не успеваю. Какая-то вечная гонка. Это ужасно. Работаю по четырнадцать часов в день!

— Но ты же понимаешь: ничего не изменилось. Я всегда тебя таким знала, я сейчас не об этом.

— Теперь стало еще хуже.

Месье на секунду задумался, держа трусы в руках.

— Когда мы в первый раз встретились?

— Все началось в мае, — жалобно отвечаю я, не в силах смотреть на него и одновременно думать о только что поразившем меня сравнении: «Месье прошел сквозь меня как (рантом».

— В мае… тогда, видимо, был кризис. У меня было меньше работы.

Красивые глаза Месье, привычные ко лжи, выдерживают мой взгляд. Мне знакома эта притворная самоуверенность: я лгу точно так же, но Месье об этом не знает, считая, что все уловки запатентованы на его имя и неизвестны остальным.

Я закуриваю свой остаток косячка, решив переждать напряженную тишину. Делаю глубокую затяжку.

— Ты ведь не доверяешь мне?

Эта безумная мысль о том, что я могу простым движением руки перевернуть его жизнь, как стол с еще дымящимися яствами, меня забавляет. Всего пары слов будет достаточно, чтобы Месье вызвал отвращение у своей жены, стал чужим для собственных детей, посмешищем на работе и среди друзей. Мне двадцать лет, у меня нет положения в обществе, я всего лишь неумелый эскиз женщины — и я обладаю такой властью. Это все равно что держать в руках огромную винтовку: иногда просто умираю от желания выстрелить, но гражданская сознательность, тактичность, нравственность или что-то еще навсегда уберут мой палец с курка.

Месье, повернувшись лицом ко мне, садится на корточки, чтобы найти второй носок.

— Нет, я тебе доверяю.

— Ты никогда мне об этом не скажешь, но я это вижу. Ты боишься «Месье», как чумы.

— Если ты поменяешь все, что может стать понятным для людей из нашего окружения, я не вижу в этом ничего страшного. Наоборот! Это же твой первый роман! Ведь я всегда поощрял твое творчество, разве не так?

— Это правда.

— Я просто говорю, что у нас остается мало времени до того, как тебя издадут в тридцати тысячах экземплярах. Ты еще успеешь сделать своих персонажей более завуалированными.

— Тридцать тысяч экземпляров — не слишком ли много? — машинально спрашиваю я, думая о своем.

У меня, должно быть, раздосадованный вид, так как Месье на секунду прерывает поиски, чтобы погладить мои колени.

— Поверь мне, ты — прирожденный писатель. Я в том нисколько не сомневаюсь. Я понял это, как только прочел твой рассказ в «Разврате».

— О, кстати…

Я бросаюсь к своей раскрытой сумке, из которой торчит розовая обложка моего последнего экземпляра с объемной дарственной надписью. Месье, широко улыбаясь, хватает маленькую тетрадь, раскрывая ажурную обложку и с дотошностью эксперта разглядывая каждую страницу.

— Просто замечательно! — восклицает он, и только за эти два слова, повторяемые снова и снова, я готова отдать свою жизнь.

Почему для меня так важно одобрение Месье, когда совершенно очевидно: объективность ему не свойственна? Все комплименты, которые он мне делает, заранее взвешены, проанализированы, отформатированы, и я даже не говорю о потоке лести, что льется на меня во время секса, по большей части рождаясь в результате прилива спермы к мозгу и так же внезапно иссякая, как только этот прилив прекращается. Я всегда это знала, но ничего, ни одна пружина интеллекта ни разу не подтолкнула меня к нужным выводам. Месье говорит: «Это замечательно», и мир вокруг меня расцветает.

— Я написала тебе суперпосвящение.

«Там, где многие другие увидели только слова „член“ и „киска“, вы разглядели Люси и поняли ее. Значит, я передаю этот экземпляр в умелые руки. Для Месье С. С. от Элли Беккер».

Красивые губы раздвигаются, обнажая ряд восхитительных зубов.

— Это мне? — все же уточняет Месье с поразительно неуверенным выражением лица.

— Тебе. Я с самого начала это обещала.

— Великолепная книжка. Спасибо.

Я уже представляю ее в священной библиотеке острова Сен-Луи, рядом с непристойными книгами, в которых Месье прячет мои письма. Люди даже не представляют, какие оргии разворачиваются в этом кабинете, которому я приписываю размеры будуара или замка. Великие книги смешивают там свою пыль и сальный запах страниц, тысячи разных понятий сражаются и наскакивают друг на друга, и, начиная с этого вечера, я тоже буду там, с моей маленькой обложкой цвета розовой вагины, от которой еще пахнет типографией и безмятежными фантазиями девочек-подростков.

Но уже одиннадцать, и Месье торопится уйти. Несколько минут, оставшихся у нас, потрачены на поиск его одежды, разбросанной по всей комнате (я не помню такого торнадо, когда он пришел).

— Не грусти, пожалуйста.

— Я не грущу. Просто этого слишком мало.

— Я знаю. Для меня тоже.

Нехотя оторвав от него взгляд, я усаживаюсь на край кровати, делая вид, что ищу что-то в своем компьютере. Месье старательно зашнуровывает ботинки, с серьезным видом, свойственным всем мужчинам, позволяющим представить их в двенадцать лет посреди школьного двора. Затем так же серьезно он выпрямляется, берет свои солнцезащитные очки и, слушая мою болтовню, окидывает внимательным взглядом комнату, опустевшую кровать, смятые простыни. Я уже знаю, что он скажет, вернувшись ни с чем со своей охоты за мелочами, незаметно выпавшими из кармана:

— Пройдешься еще разок перед уходом?

Культовая фраза Месье, закрывающая каждую нашу встречу, а я о ней вспомнила только сейчас.

— Хорошо.

— Спасибо.

Воздух от его передвижений неприятно холодный, почти как на улице. Он доносит до меня поэтические флюиды, мой запах на его дорогой одежде, и я закрываю глаза, будучи на грани обморока. Мне потребовались месяцы на то, чтобы побыть вдвоем с Месье немногим меньше часа, а теперь понадобится вдвое больше, чтобы повторить такой подвиг, и это заранее лишает меня сил.

— У тебя вчера были гости? — спрашивает он, тронув носком ботинка пакет из японского ресторана.

— Подружки.

— Какие подружки? Бабетта и Инэс? — пытается угадать Месье.

— Моя сестра и наши подруги. Люси, Флора, Клеманс.

— Они знают, зачем ты здесь?

Беспокойные брови Месье словно сошли с карикатуры.

— Да, они знают, что я ждала тебя.

— Им известно, кто я?

На секунду я ошарашенно замолкаю: Месье мог допустить, что я ничего не расскажу своим лучшим подругам. Я. Девчонка. Я бормочу:

— Но… разумеется, известно!

— И они знают мое настоящее имя?

Если я скажу ему правду, мне снова придется бессмысленно оправдываться, и из этой перепалки я неизбежно выйду проигравшей. Тогда я решаю солгать:

— Нет. Они называют тебя Месье.

Впрочем, это наполовину правда: они действительно его так называют, отчасти потому, что я, не в силах произносить два восхитительных слога его имени, сама теперь использую только имя своего персонажа.

— Будь осторожна. Ты даже не представляешь, как быстро распространяются подобные слухи.

— Я знаю своих подруг. У них нет никаких точек соприкосновения с людьми твоего круга.

Месье издает долгий-долгий удрученный вздох.

— Всего ты знать не можешь. Это Париж.

— Ты должен мне верить.

«С какой стати?» — могло промелькнуть в голове Месье. Мы бы не стали обсуждать столь болезненную тему, как доверие, если бы я умела держать язык за зубами. Тем не менее он наклоняется ко мне и целует в лоб.

— Мне пора бежать.

Я бросаю на него пронизывающий взгляд. То есть я надеюсь, что он пронизывающий.

— Ну, тогда беги.

Месье направляется к двери.

— Ты хочешь со мной встретиться еще?

— Конечно.

Потом, поскольку я не свожу с него застывших глаз, он добавляет:

— Когда мы познакомились, у меня было меньше работы. А сейчас кризис закончился, дела оживились. К счастью, конечно… — Томный взгляд скользнул от моей шеи к бедрам. — Но иногда к несчастью…

Чувственность, озаряющая лицо Месье, исчезает, чтобы уступить место холодной, хирургической трезвости.

— Но это так.

Я киваю без всяких эмоций.

— А теперь поцелуй на дорожку, — вздыхает Месье.

Его губы уже утратили томную мягкость. Все в нем теперь принадлежит жене и клинике. Я предпочитаю подставить ему свой живот, прошептав:

— Ну, тогда звони.

— Позвоню.

Чувствуется, что ему немного неловко давать такие обещания после того, как он столько раз их не выполнял. Точно так же выглядит моя сестра, когда бабушка просит ее прислать открытку с каникул: всем известно, что даже двухминутный звонок для нас — это уже подвиг, а открытка из трех слов — вообще недостижимая цель. Бабушка и сама знает: вряд ли получит какой-либо письменный привет с нашего отдыха, и самое ужасное — она улыбается и прощает нас заранее, находя всевозможные оправдания обычному эгоизму, который не может сломить ни жалость, ни любовь.

Если я примерю эту метафору на себя, получится, что мой неблагодарный внук пришел навестить меня и забрать мои подарки. Тем лучше, если этот презренный мальчишка, спускаясь по лестнице, чувствует себя виноватым. Для меня это маленькая компенсация за все то, что я не посмела сказать или сделать.

Поскольку у меня не хватает духу смотреть, как он уходит, я возвращаюсь в кровать и зарываюсь под одеяло. Пытаюсь уснуть, но ни на секунду не перестаю представлять Месье в образах, при которых сон становится невозможным. Дело как раз в том, что я не могу подобрать нужных образов! У меня не получается вообразить страстные сцены, обычно предшествующие стадии моего засыпания. Убийственная разница между фантазиями и реальностью подавляет все мечты, которым я могла бы предаться.

Держа окурок в руке, я пристально смотрю на себя в зеркало. Пепел осыпается на простыни, еще хранящие запах Месье, едва уловимый, спрятанный где-то в складках. Этот укус на ляжке, который я приняла за выражение чувств, это легкое жжение в животе, напоминающее о произошедшем, — на самом деле всего лишь проявление возбуждения, не считающегося с моим. Не прошло и двух минут после его ухода, а мне уже плохо от острого чувства нехватки, не поддающегося объяснению, и все мольбы в мире, все душераздирающие просьбы не смягчат сердце Месье, не заставят его найти для меня пять минут в своем расписании до того момента, как его вновь не охватит внезапное желание секса.

Я уже знаю, что скажу Бабетте по телефону. Этот мужчина — чудовище. Этот мужчина не любит меня и никогда не любил. Это самый худший из мерзавцев, который до последней минуты не может мне сказать, придет он или нет. Он приходит с опозданием, уходит раньше, а в середине осыпает меня упреками, почти ставя мне в укор пятьдесят шесть минут, которые мы провели вместе, даже меньше часа, и мне уже кажется, что я их у него украла, приставив нож к горлу. Этот мужчина приходит, переполненный моими комплиментами, что я сама делала ему этим летом, надеждами, что связывала с ним, фантазиями, в которых предоставила ему главную роль. И он красуется передо мной, раздувшись от важности, и входит в меня, когда я еще сухая, и насмехается над моим желанием поговорить с ним.

Я пишу книгу об этом мужчине, но он видит во мне только опасность, готовую разрушить его жизнь и семью, живую угрозу, так некстати имеющую литературные способности, которая столь низко мстит ему, и он малодушно дает мне обещания, позволяет мне платить за гостиничный номер, но я прощаю ему, Бабетта. Я прощаю ему все. Ведь я влюблена.

— Алло?

— Это я.

— Кто — я?

— Ну… я!

Мое лицо морщится, как у старой кокетки, которую просят назвать ее возраст.

— Да кто это? Извините, но я ничего не слышу.

— Элли! — возмущенно кричу я.

— Элли?

— Да!

Шум на другом конце линии. На долю секунды слышно, как подошвы Месье изящно постукивают по кафельному полу клиники.

— Извините, я не понял. Кто говорит?

Тон довольно резкий. Совершенно мне незнакомый. Я подавленно повторяю:

— Элли. Ты меня не слышишь?

— Послушайте, я сейчас в клинике, здесь плохая связь, и у меня очень много дел. Кто говорит?

— Элли!

— Какая Элли?

— Беккер. Элли Беккер! — решаюсь уточнить я, покраснев и побелев от стыда, с испорченным на весь день настроением.

Настоящее унижение — это не случайно заправленное в трусы платье или падение с лестницы в метро. Это, прежде всего, осознание, что тебя спутал с тысячей других мужчина, о котором ты пишешь книгу.

— Элли Беккер, — повторяет Месье совершенно другим голосом, сладким, как карамель. — Здравствуй. Как твои дела?

— У тебя что, много знакомых по имени Элли? — спрашиваю я, смертельно оскорбленная.

Смех Месье для меня — словно те шлепки, что он раздает мне во время секса.

Пятница. Я прекрасно это помню. Даже если я была скорее горда тем, что смогла добиться свидания с Месье, я себя ненавидела. У меня не было никакой срочной необходимости в этой встрече. Я сама устроила себе это ожидание на холодной улице Франсуа-Мирон и теперь получала от Месье сообщения, откладывающие его приезд на десять, двадцать, тридцать минут. Я была похожа на курильщика, который, продержавшись полгода без сигарет, позволяет себе выкурить одну и после этого малодушного поступка выбрасывает окурок, с мерзким вкусом во рту, пропахнув дымом и горько сожалея о содеянном. Не следовало вообще бросать курить. Чувство вины — слишком тяжелое бремя.

Когда я позвонила Бабетте, чтобы хоть как-то отвлечься от моих посиневших коленок, она издала долгий вздох.

— Ну и где ты сейчас?

— Я… на улице. Жду Месье.

— На улице? Там же всего три градуса, ты все себе отморозишь!

— Если я пойду в кафе, то не смогу там курить.

— С каких это пор ты не можешь обойтись без сигареты?

— С тех пор, как встретила Месье. Я уже полчаса тут прыгаю. Учитывая мое волнение, курю каждые пять минут.

— Он на работе или дурит тебе голову?

— В клинике его в последнюю минуту, когда он уже собирался уезжать, отозвали назад. Я сама предложила подождать его, Бабетта.

Я украдкой шмыгнула носом.

— А теперь мерзну.

— Да уж, как не повезло, что его позвали обратно, — проскрипела Бабетта.

— Не говори. Очень некстати.

— А ты его ждешь для чего конкретно? Я уверена: он поговорит с тобой десять минут на углу улицы и умчится на всей скорости.

Значит, вот где настал конец терпению Бабетты. В июне я почувствовала это у Валентины, а теперь лишилась поддержки и своей лучшей подруги. Мои опоры рушились одна за другой.

— Я должна его увидеть. Ты прекрасно это знаешь.

— И когда он появится и плюнет тебе в физиономию, ты его поблагодаришь.

— Что я тебе сделала, Бабетта? — с трудом выдавила я, сжавшись от такого оскорбления, которого совершенно не ожидала.

— Да ничего, Элли… Зачем ты упорствуешь? Тебе не кажется, что стадия скорби давно прошла?

— Какая еще стадия скорби?

— Я прекрасно понимаю: существуют моменты, когда считается нормальным грустить и творить невесть что, но сейчас ты словно вошла во вкус. Серьезно, этот тип не стоит восьми месяцев твоей жизни. Это безумие.

— Знаю. Но я обязана с ним поговорить. Мне нужны ответы.

— Ответы на что?

— Для моей книги. Она должна быть правдивой.

— Она должна быть правдивой. Вы только ее послушайте. Правда в том, что ты готова ради него на что угодно, а не только книгу написать.

— Согласна, но…

— И ты действительно думаешь, что, оказавшись перед ним, захочешь задать ему эти вопросы? Вопросы, которые вызовут у него только раздражение?

— Значит, ты считаешь, что поступаю неправильно.

— Держу пари: ты еще и нарядилась для него.

Я окидываю себя взглядом. Платье, чулки с подвязками, гетры и кеды Bensimon. Да, я при полном параде. Месье прекрасно это поймет.

— Вовсе нет.

— Твой голос совсем не похож на голос девочки в трусиках «Снупи». Ни на голос студентки после утренних лекций.

Я раздраженно рявкаю:

— Ладно, пока! — И отключаюсь в ужасном настроении.

Слава богу, во время этого короткого разговора Месье прислал мне СМС, чтобы назначить встречу в паркинге Винчи Пон-Мари через пять минут. В том самом паркинге.

Стараясь унять дрожь, я уселась на грязные ступеньки. Мое сердце бешено колотилось в груди, почти заглушая легкую музыку, характерную для таких мест, где никто, как правило, не задерживается. Кроме меня. И Месье. Когда я, опустив голову, завязывала шнурки, справа от себя заметила быстрое движение, внезапное дуновение, звук открывшейся двери. Я подняла глаза и увидела Месье, окинувшего мое тело таким родным оценивающим взглядом. Он держал для меня дверцу, как для пациентки, и, проходя рядом с ним, я ощутила, как пространство между нами буквально кипит от моего робкого и преступного влечения к этому мужчине.

— Ты мне сказала, что у тебя есть вопросы?

— Да, по поводу «Месье». Есть некоторые пункты, которые я хотела бы прояснить, поскольку многого не понимаю.

— Чего, например? Посмотри на меня.

Долю секунды я смотрю ему в глаза, чтобы тут же пожалеть об этой дерзости. Затем продолжаю, тараторя как пулемет:

— Я не поняла, почему мы перестали встречаться. Даже если ты и попытался мне объяснить, мне по-прежнему это непонятно. Почему ты больше не поддерживаешь никакого общения, тогда как очевидно, что мы можем многое друг другу дать. Почему…

— Тише, тише, — перебивает меня Месье. — Ты слишком быстро говоришь!

Я кусаю нижнюю губу, тщетно пытаясь дышать спокойнее.

— У тебя стресс, потому что ты видишь меня?

— Это очень самонадеянно с твоей стороны.

— У меня тоже стресс. Дай пощупать твой пульс.

Прежде чем я успеваю возразить, Месье хватает мое запястье и удерживает его своими пальцами. Раздраженно подняв глаза вверх, я с улыбкой говорю:

— У меня нормальный пульс.

— Нет, он учащенный, — отвечает Месье почти шепотом. — Как и мой.

— Никакой он не учащенный, — возражаю я, быстро отдергивая дрожащую руку.

Но, несмотря на мой сдержанный вид, я с удовольствием принимаю мысль, что абсолютно ничего не могу утаить от Месье. Даже то, что скрывается в моем организме. Я тут же становлюсь мокрой. Мне нравится, как бесцеремонно и элегантно Месье вторгается в мой мир, читая все, о чем я ему никогда не скажу. Жаркая волна заставляет меня снять пальто, и Месье круглыми от удивления глазами смотрит на мое декольте. И на прозрачные кружева.

— Ты с ума сошла — ходить так по улице? Это рискованно!

— На улице я застегиваю пальто. Как все нормальные люди.

— В этом платье видна вся твоя грудь, — замечает Месье, явно колеблясь между отцовским и заинтересованным тоном, и его пальцы осторожно хватают мой торчащий сосок.

— Что ты делаешь?

Он улыбается, не обращая внимания на мою непривычную агрессивность.

— Отвлекаешься, когда я слегка ласкаю тебя, пока мы разговариваем?

— Зачем это делать, если мы больше не можем заниматься любовью? Ты представляешь, в каком состоянии я вернусь домой?

— А я? Только посмотри на меня!

Опустив глаза, я очень ясно вижу эрекцию в его красивых брюках от костюма. Вот бы сейчас расстегнуть ширинку. И больше ничего. Как только его член окажется снаружи, Месье тут же превратится в другого человека. Он перестанет каждые две минуты смотреть на часы, и этот нож гильотины, зависший над нами, моментально исчезнет. Прикосновение прохладного воздуха к этой нежной коже напомнит ему о моем теле, как об убежище. Но с течением времени я растеряла свою дерзость и плохие манеры — и сегодня, несмотря на эрекцию Месье, между нами стоит целый мир. Я взволнованно отвожу взгляд.

— Что я должна на это сказать? Только взгляни на себя. Зачем нам эти танталовы муки?

— Какие еще муки? Это нормально, что я хочу тебя. Посмотри мне в глаза.

Месье берет пальцами мой подбородок, и, поскольку я могу ему ответить лишь этим вечным взглядом загнанной лани, его улыбка постепенно становится все шире, пока не показываются завораживающе плотоядные зубы.

— Какая ты красавица, — наконец бросает он. — Ты как будто еще больше похорошела.

Я с горечью отвечаю:

— Не думаю, что мне от этого есть какая-то польза.

— Элли, дело вовсе не в том, что я не хочу тебя видеть. Разве можно этого не хотеть? Я просто не могу. — Глядя мне в глаза, Месье заводит свою пластинку: — Ты же знаешь, что это в итоге сделает нас несчастными. Будь у меня больше времени, мы бы проводили его вместе. Я хочу тебя видеть, разговаривать с тобой, обнимать тебя. Я бы с удовольствием пообщался с тобой за бокалом вина. У меня мало знакомых, с которыми я могу обсуждать книги так, как делаю с Элли Беккер.

Глядя на руль своей машины, он в замешательстве встряхивает головой.

— Разве мы не можем общаться просто так, без секса?

Я не в состоянии сдержать изумленного смеха.

— Да ты посмотри на себя! Посмотри на свои брюки! Ты и в самом деле думаешь, что мы на такое способны?

— Рядом с тобой я понимаю, что не способен, — жалобно подтверждает Месье.

— Никто не способен. Мы в тупиковой ситуации.

Я то кладу ногу на ногу, то снова снимаю ее, не зная, плакать мне или злиться. Я столько ждала Месье, чтобы услышать, как он спрашивает себя вслух, достаточно ли мы благоразумны, чтобы находиться рядом, не думая о постели. Что до меня, так я никогда не могла похвастаться благоразумием в присутствии Месье. Кстати, интересно знать, какой была бы моя жизнь, будь у меня хоть немного этого самого благоразумия. Чего я могла бы добиться?

— Я не могу с тобой видеться, — продолжает он, — потому что от этого пострадает девяносто процентов моего существования. У меня семья, работа, и мне понадобилась бы еще одна жизнь, чтобы найти в ней для тебя достойное место.

— Но… как же делают другие женатые мужчины, изменяющие своим женам?

— Как они делают? — Месье сдерживает язвительный смех. — Очень просто! Они встречаются два раза в неделю в каком-нибудь отеле, раздеваются, рассказывая о своих делах, занимаются сексом, потом расходятся. Она, возможно, спросит у него: «Как поживает твоя жена?», на что он ответит: «Спасибо, хорошо». И все. Как видишь, это просто. Но я так не хочу.

— А у нас разве было по-другому? Не так, как ты описал?

— Нет, не так, — возражает Месье, тряхнув головой, видимо, возмущенный таким сравнением.

— В последний раз, в отеле шестнадцатого округа, все было точно так. — Я с грустью смотрю на него. — Ты пришел, мы занялись сексом, полчаса поговорили, и ты ушел.

— Значит, ты считаешь, что у нас было только это? Правда?

— Я пишу роман о тебе. Если бы у нас была такая простая история, то создала бы комикс.

В некоторые моменты я физически ощущаю ликование Месье от того, что он стал героем книги. Теперь я уверена в одном: если эта история была такой сложной, с самого начала до того, что я считаю концом, то отчасти потому, что он не умеет проводить границу между реальностью и вымыслом. Жизнь, которую ведут любовники в литературных романах, кажется ему слишком красивой, слишком волнующей, чтобы возвращаться к штампам повседневности. Но то, что представляется героическим или романтичным в произведении Стендаля, для таких людей, как я, — просто желающих жить, — превращается в долгое мучение.

Месье, не таясь, разглядывает мои чулки с подвязками (возможно, он даже хочет, чтобы я это видела) и говорит мне:

— Какая симпатичная вещица.

Я одергиваю платье с раздраженной стыдливостью, которой научилась, общаясь со всеми теми мужчинами, что меня не устраивали, так как, хотя они и были хирургами, женатыми, сорокалетними, страстными или порочными, но не все сразу. Я чувствую: Месье улыбается, забавляясь этим новым вызовом.

— Покажи, — продолжает он, и его красивая рука пробирается под мое пальто.

В тот момент, когда она скользит к моему животу, я нагибаюсь вперед, полная решимости закрыть доступ, насколько это возможно, двигая коленями, чтобы изгнать его из себя. Месье наклоняется ко мне и шепчет одновременно обжигающим и ледяным голосом, парализующим меня:

— Не шевелись. Не бойся.

Его ласки немного расслабляют меня, я дышу и вожу глазами, как пойманный за уши кролик.

— Я просто хочу потрогать твою сисечку. Не бойся.

Его большая ладонь принимает ее точную форму и размер, обхватывает меня так нежно и тепло, что я тут же становлюсь мокрой. Я отчетливо ощущаю, как моя грудь дергается и дрожит в его руке, а мой сосок между его пальцами кричит этой мимолетной ласке «да, да, да».

Затем ладонь Месье спускается вдоль моего живота и проскальзывает между моих ног. Я возмущенно отодвигаюсь, он с улыбкой вытаскивает руку.