Вкус любви 15 page

Гроза чем-то напоминает апокалипсис: теперь градины размером с шар для гольфа лупят по глади пруда, и это в разгар месяца августа, — насколько мне известно, только Нормандия славится таким микроклиматом.

Тоска. В Париже многие из моих мужчин уже вернулись из отпусков или вот-вот вернутся. С Зильберштейном, сама не знаю почему, я в этот момент общаюсь больше всего. Но его друг Октав тоже невольно оживил один из моих дней, как-то раз употребив в своем сообщении слово «клиторчик». До самого вечера я распаляла себя в одиночестве, представляя, как пронзительно звучит это уменьшительно-ласкательное слово в устах мужчины.

Я собиралась предложить девчонкам чем-нибудь заняться, — о чем наверняка пожалела бы уже через пару секунд, — например, поиграть в карты, но вдруг мой мобильный начал вибрировать. Спустя почти две недели с нашего последнего контакта Месье подтверждает получение письма, о котором я успела забыть. В нем рассказывала о своих беседах с Зильберштейном: «Мне очень понравилось твое письмо…»

— Это сообщение от Месье!

Я ору на всю гостиную и, прежде чем успеваю осознать, до какой степени глупо отвечать ему прямо сейчас, пишу: «Я так давно отсылала это письмо! Когда ты его получил? Ты что, в отпуск не собираешься?».

Мне совершенно безразлично, что он ответит, но я готова на все ради одного слова Месье и не могу же ни с того ни с сего заговорить с ним о сексе. Вовсе необязательно давать ему понять, как мне его не хватает, как не хватает этой вселенной, которую наполняет он один. Я просто физически не в состоянии отделить его сообщения от возможности с ним поговорить. Представлять его голос, читая их, столь же эффективно, как мастурбировать сломанным пальцем: пока я не услышу его вживую, я не могу надеяться на облегчение. И чем больше пытаюсь, тем больнее себе делаю.

Возможно, если я объясню это Месье словами, черным по белому, он осознает, как я переживаю из-за ограничений в общении. Быть может, тогда он перестанет выжидать по три дня, чтобы ответить на мои послания, всегда заканчивающиеся мольбой: «Позвони мне». Возможно, он мне позвонит.

В самый разгар партии в покер происходит невероятное: без пятнадцати девять Месье звонит мне. На самом деле высвечивается просто надпись «частный вызов», поэтому теоретически может звонить кто угодно, но мне известны эти звонки. Я знаю эти надуманные тайны, эти черные полумаски Месье во время его бесед по телефону, но больше всего, благодаря ему, мне знакома огромная гамма совершенно различных спазмов в животе, которая так или иначе всегда предшествует его появлению. Этот «частный вызов», каким бы частным он ни был, прекрасно мне знаком.

Я бросаюсь к своему мобильному, задевая стол, и Люси тут же все понимает. Говоря «алло», я приглашаю ее следовать за мной улыбкой, которая выглядит увереннее, чем я чувствую себя на самом деле, и Люси, бросившая мне после обеда, что никогда не представляла меня с мужчиной (меня!), встает и идет за мной.

— Как дела?

— А у тебя? — отвечает Месье.

Черт, как же это здорово!

— Мне очень понравилось твое письмо. Я получил его сегодня утром.

— Только сегодня утром?

— Я прочел его, ожидая пациента. Оно меня насмешило!..

Я улыбаюсь, стоя босиком на мокрой траве.

— Ты сейчас где?

— Возвращаюсь с работы, сегодня пораньше закончил. А ты что мне расскажешь?

— Да рассказывать особо нечего. Я в Нормандии. Унылое местечко.

Месье смеется своим бархатным смехом, и я тут же представляю, как он ведет машину, положив большие руки на руль и машинально выполняя все заученные движения, при этом не упуская ничего из нашего разговора. Скоро будет два месяца, как Месье молчит, и я уже потеряла всякую надежду когда-нибудь с ним поговорить. До такой степени, что беседа с ним мне кажется столь же нереальной, как эти встречи по вторникам, которые я, однако, помню наизусть.

Месье, похоже, совершенно не догадывается о том, что мне пришлось пережить в последнее время. Ему даже не пришло в голову, что я могу страдать, — или же, что также вполне вероятно, он получает извращенное удовольствие, причиняя мне боль, остальные люди подобное чаще всего делают неосознанно. Но просвещать его на этот счет я не собираюсь, лучше смерть: для Месье Элли Беккер живет своей жизнью, когда его нет рядом. В одном он не ошибается: я пишу. Книгу, которая носит его имя и рассказывает только о нем.

— «Месье» продвигается.

— Да, я прочел это в твоем письме, ты говорила, что закончишь в сентябре.

— К тому времени я уже дам тебе ее почитать.

Паузы, выдерживаемые Месье после каждого категоричного заявления подобного рода, также являются для меня поводом для преждевременной радости, глупой и наивной. С ним так всегда: когда он не говорит «нет», я инстинктивно понимаю, что это «да».

— Ну что Зильберштейн? — продолжает Месье.

— О, я думаю, что достаточно тебе рассказала.

— Он трахал тебя в попу?

Никогда не зная, как отреагирует Месье, разговаривающий со мной так, словно мы и не расставались, я иду на риск:

— Да.

— Тебе понравилось?

Это какая-то новая пытка: ответить ему «да» или лучше солгать, хотя Зильберштейн довел меня до оргазма, но зачем лгать? Чтобы этот мужчина на том конце провода подумал, что я жду его возвращения, как Пенелопа?

— Понравилось, — отвечаю я и, даже если никто меня не видит, кроме серой цапли, торчащей посреди пруда, гордо выпрямляюсь.

Это означало: я вытянула из Зильберштейна все, на что могла рассчитывать, учитывая обстоятельства. Я испытала оргазм, вопреки Месье, несмотря на его тень, постоянно витающую надо мной, когда занимаюсь сексом, и словно внушающую мне, что я не смогу получить удовольствия с кем-либо другим. Я смогла, но не стану утверждать, что при этом не ощущала его присутствия, что мне не хотелось выкрикнуть его имя, нет, я не могу такого утверждать. Ведь даже если я одна в постели, все равно посвящаю ему каждую крупицу удовольствия, которое себе доставляю, и каждая складка на моей подушке напоминает о том, как я кусала ее, повторяя эти два драгоценных и ядовитых слога. Я не могу сдержаться, поэтому жалко добавляю:

— Но все же не так, как с тобой.

— Правда? А почему? — мягким голосом спрашивает Месье.

— Потому что это было совсем по-другому.

— Как по-другому?

— Ты сам прекрасно знаешь как.

Тут же устанавливается былая атмосфера, когда мы с Месье играли в любовников, и я решаю рассказать ему подробности своей встречи с Зильберштейном.

— На самом деле я выходила от Эдуарда, и…

— Эдуард? Кто такой Эдуард?

— Один друг, преподаватель французского. В тот вечер я была у него, и мы занимались анальным сексом. Когда мне позвонил Зильберштейн, я уже собиралась спать, а потом поняла, что хочу его видеть. И тогда я села в метро и поехала к нему.

— Погоди… то есть ты сейчас говоришь мне, что в один вечер трахалась в попу с двумя мужиками?

Месье кажется ошеломленным, но я не вижу ничего удивительного в том, что, познакомившись с ним, превратилась в развратницу. Игривым тоном я отвечаю:

— Ну да. Так вот, я поехала к Зильберштейну и…

— С двумя мужиками… — вздыхает Месье, но, что скрывается за этим вздохом, понять невозможно.

— И когда я сказала ему, что совсем недавно занималась анальным сексом, знаешь, что он ответил?

— Что же?

— «Меня это возбуждает».

Впервые за несколько недель мы с Месье взрываемся смехом испорченных людей, которых веселит чужая порочность. Сразу же после этого возникает сладостная пауза, во время которой он шепчет:

— У тебя красивый голос, Элли.

В его интонациях звучит почти сожаление. Я тут же хватаюсь за эту возможность, устремив взгляд в странную синеву неба, ненавидя каждое слово, каждый вздох после сказанного:

— Почему ты ушел?

— Элли?..

«Прости, — проносится у меня в голове. — Я вывернула душу наизнанку, но у меня просто нет выбора. Мне необходимо понять». Я стараюсь говорить безразличным тоном, чтобы Месье не мог понять, даже на расстоянии трех сотен километров от меня, что мое сердце вот-вот остановится.

— Пойми, я не предъявляю претензий. Просто хочу понять.

— Что ты хочешь понять, детка?

(Когда Месье произносит «детка», я тут же осознаю, насколько понизился мой статус: как, в результате каких психологических манипуляций, я оказалась на том же уровне, что и все остальные, о существовании которых догадываюсь? Как мужчины переходят от чудесных слов «моя любовь» к пошлому «детка»?)

— Я хочу понять, почему ты в один прекрасный день перестал мне звонить, отвечать на мои сообщения, так или иначе общаться со мной. Мне непонятно, почему тебе было проще поступить так, чем честно признаться мне, что тебе все надоело.

— Но это вовсе не так. Я…

— Подожди. Пожалуйста, дай мне закончить. Я достаточно знаю тебя, чтобы утверждать: скорее всего, тебе все надоело. Иначе бы ты не остановился.

— Элли…

— Ты такой же, как я. Пока нам хорошо, мы продолжаем.

— Ты прекрасно знаешь, что все не так просто. Я по-прежнему хочу тебя, дело вовсе не в этом.

— Так в чем же тогда?

— Я почувствовал, что мы входим в штопор. Это стало опасно.

В дерьмо мы входим, вот куда. Сейчас у меня есть выбор — поверить ему или остаться при своем глубоком убеждении: Месье врет самым наглым образом. Мой череп раскалывается надвое, не понимаю, как справиться с этой болью. Я останусь такой на несколько дней, а он, разумеется, никогда ни о чем не узнает. И мне не очень хочется, чтобы Люси это видела, поскольку сейчас во мне не осталось абсолютно ничего от блистательной Элли, которой я кажусь вдали от этого мужчины. С учетом моих сальных волос, стянутых в хвост, и огромного свитера моего отца, я похожа на дерьмо. Через две секунды разговора я вновь начинаю нервно дергаться и накручивать свои волосы на палец до появления узлов.

— Как я могу быть опасной для тебя? Я? Я никогда не говорила тебе про обязательства и прочие глупости в этом роде.

— Я имею в виду не это. Я говорю о риске, который могу или не могу на себя брать. Ты же знаешь, для меня все непросто.

— По отношению к твоей жене?

— По отношению ко многим вещам. Мы входили в штопор. Ты прекрасно это понимаешь.

Я плохо справляюсь со своим возмущением.

— Если это так, зачем ты мне звонишь?

— Чтобы сказать тебе, что мне очень понравилось твое письмо. Оно настолько в твоем духе.

— Но если ты внимательно его читал, то наверняка помнишь: я закончила его предложением встретиться и заняться сексом.

— Совершенно верно, — говорит Месье, и мне даже не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть, как растянулись в улыбке его губы. — Этот абзац мне тоже очень понравился.

— Только этот абзац?

— И идея заняться с тобой сексом. Образ твоей попки.

По крайней мере на несколько минут Элли, которую хочет видеть Люси, имеет шанс немного поблистать.

— И что дальше?

— А что дальше, детка?

— Что мы будем делать дальше, Месье? Будем трахаться или нет?

Он начинает смеяться, вполне искренне, но на какую-то долю секунды я улавливаю в этом звуке, который обожаю, чрезмерное веселье, и оно меня не обманывает: Месье смущен. Его застали врасплох, поскольку он был уверен, что обладает монополией на непристойные предложения, — но это недоразумение говорит о многом. Он ничего не знает о том жалком периоде, переживаемом мною, и о том, что я уже давно перестала говорить намеками. Эта тонкая игра требует участия обоих игроков. Не то чтобы я сделала выбор сознательно, просто это единственный способ эффективно использовать такие редкие моменты, как теперешний.

— Я не знаю, — отвечает Месье. — Что мне нужно сказать, Элли?

— Тебе этого не хочется? — спрашиваю я новым для себя тоном, полным чувственности куртизанки, подыскивающей наилучшие аргументы.

— Ты же знаешь, очень хочется. Как только я вижу тебя, сразу возбуждаюсь.

(Месье во многих отношениях напоминает «Затмение» группы Pink Floyd: на короткие мгновения слова, которые он выбирает, вспыхивают во мне и уводят меня за тысячу световых лет от того места, где я нахожусь, одному Богу известно куда — туда, где все, о чем он говорит, обязательно сбывается.)

— Тогда скажи мне, что мы встретимся. Нет ничего проще, чем снова оказаться вместе в гостиничном номере во вторник утром.

— Я бы очень этого хотел. Ты прекрасно знаешь.

— Так давай это сделаем! Ты все время повторяешь: «Ты прекрасно знаешь», но я совершенно ничего не знаю. Ты говоришь со мной так, словно умираешь от желания увидеть меня, но на самом деле старательно избегаешь меня. Думаешь, мне было просто это пережить? Ты неожиданно пропал. Если все кончено, я хочу, чтобы ты мне об этом сказал.

— Но я совсем не хочу тебе такое говорить. Я не могу сказать тебе подобное, это было бы непорядочно с моей стороны. Ну что ты делаешь, дебил? Паркуешься или нет?

В пелене звуков, заглушающей его голос, я смутно различаю шум его автомобиля и еще более далекий гул парижских улиц. Я сдерживаю вздох, который показал бы Месье, как сильно мне не хватает этого города, но сильнее моей тоски по Парижу желание оказаться сейчас рядом с ним в машине, чтобы видеть его, поскольку я на сто процентов уверена: на таком расстоянии он не сможет запретить себе прикоснуться ко мне. А в конечном итоге именно это мне и нужно. Вечер, опускающийся на улицы квартала Марэ, и руки Месье, щупающие меня под платьем, пока он объясняет, — но его слова уже не имеют смысла, — почему наша история не имеет права на жизнь?

Закончив ругать нерадивого водителя, он продолжает:

— Извини, но эти придурки совершенно не умеют ездить. Ты просто не осознаешь, что твое положение в тысячу раз проще, чем у меня.

— Но в чем? Объясни мне, в чем мне проще, поскольку лично я уверена: именно ты находишься в более выгодном положении.

— Я?

— Да, ты. У тебя есть жена, работа и плюс к этому еще и симпатичная девчонка, которая не просит ни о чем другом, кроме секса. У тебя есть все.

— Ты переворачиваешь все с ног на голову. Тебе двадцать лет, ты ни к чему не привязана, целый мир принадлежит тебе. А я должен считаться со всеми своими обязательствами. Поверь мне, тебе гораздо легче.

— Но это НЕ ТАК! — воскликнула я, позабыв о том, что меня слушает Люси, а мой отец всего в нескольких шагах разжигает барбекю. — Это не так и абсолютно несправедливо с твоей стороны. Ты считаешь, что будто бы все случившееся между нами никак на меня не повлияло, словно я все со временем забыла. Тебе не приходило в голову, что я хочу раз и навсегда разобраться с этой историей? Я о многом тебя не прошу, сойдет даже «иди к черту».

— Наша история была столь бурной, что и конец должен быть таким же.

Я встречаю его заявление — достаточно категоричное — долгим нерешительным молчанием, даже если сгораю от желания просто сказать ему: «Но это, милый, отнюдь не бурно. Ты исчез с горизонта, и я не могла к тебе пробиться, как ни пыталась. Это больше смахивает на долгую, мучительную агонию. Выражаясь образно, это как если бы ты сбил меня на своей машине и, решив, что я умерла, оставил на обочине. Только я не умерла.

Что может быть ужаснее для двадцатилетней девчонки смотреть, как весело резвятся ее подружки, и еле поспевать за ними, подволакивая за собой ногу? Это ты должен был висеть на телефоне, набирая бессвязные сообщения, это ты должен был быть на моем месте, а я — на твоем. Чтобы мы дружно над этим посмеялись. Чтобы подумали, какую смерть ты предпочитаешь — быструю или медленную. И я…»

Но погоди. Погоди, погоди, погоди. Почему он говорит мне о конце, если…

— Если ты считаешь, что все кончено, зачем сообщаешь мне о получении моего письма? Тебе следовало поступить как обычно — просто промолчать.

— Я думал о тебе.

Рассудок бессилен против такого аргумента. Месье всегда находит способ перевернуть ситуацию, и получается: я одновременно без ума от ярости и вот-вот лопну от счастья, узнав, что еще живу в его мыслях, пусть даже на короткое мгновение, даже если желание, которое Месье испытывает ко мне, исчезает так же быстро, как появляется.

— Хорошая причина, — вяло соглашаюсь я.

— Ты какая-то странная, — замечает Месье, не подозревая, насколько попал в точку.

— Просто я не понимаю, куда это нас приведет и что мне думать.

Месье тяжело вздыхает.

— Я тоже. Когда ты возвращаешься в Париж?

— Не знаю.

Одного слова, одной даты от Месье хватило бы для того, чтобы я тут же купила обратный билет, но мне нравится, как звучит в моих устах это «не знаю». «Не знаю и знать не хочу».

— Я заезжаю на паркинг, придется тебя оставить. Когда тебе можно перезвонить?

— Когда хочешь, — вздыхаю я, разворачиваясь. — Можешь позвонить завтра, перед работой.

— Ок.

Я кусаю губы изо всех сил, мне нужно вытащить из себя этот P. S., который разрушил бы создавшееся ощущение безразличия:

— Я думала, что ты меня больше не любишь.

— Не надо так думать, Элли.

— Правда?

Я уже не могу сдержать улыбку.

— Правда. Если бы я мог с тобой видеться, если бы это не было так рискованно, я бы встречался с тобой как можно чаще.

— Ладно.

— Согласна, детка?

— Согласна, — отвечаю я голосу, ласкающему мой слух.

— Вот и договорились. А теперь мне пора бежать, я перезвоню тебе завтра.

— До завтра.

— Целую тебя, — шепчет Месье.

— Я тоже.

Мне сложно описать три секунды полной тишины, предшествующей окончанию разговора, этот короткий момент вечности, когда я слышу, как он дышит, быть может, не решается что-то добавить, ровный гул мотора, а потом — ничего, конец связи. Теперь мне нужно продержаться до завтрашнего утра, без конца перебирая в памяти все, что мы с Месье могли друг другу сказать между строк.

Выключив телефон, я продолжаю стоять, опустив руки, на мокрой траве: значит, Месье вернулся. Из ниоткуда. У меня нет никаких улик, никаких следов, которые помогли бы мне понять, как он проводил все это время вдали от меня. Я знаю лишь одну вещь, и она меня абсолютно устраивает, по крайней мере на пару минут: Месье здесь. Месье существует, Месье жив — я с ним разговаривала. У меня до сих пор горячо в груди от его голоса.

— Ну что? — спрашивает Люси, приблизившись ко мне, как она обычно это делает: совершенно беззвучно.

— Толком не знаю.

— Он будет с тобой спать?

— Да. То есть я так думаю. Во всяком случае, мне кажется, что он этого хочет. Если, конечно, не врет. С ним никогда ничего не знаешь наверняка. Это же Месье.

Пока мы направляемся обратно к дому, меня продолжает грызть непонимание. Чего он все-таки от меня ждет? Осознавая, что я не должна этого делать, прекрасно зная: именно такие действия привели меня к тому, что я ползаю у ног Месье, я отсылаю ему в СМС свой последний вопрос:

— Ты хочешь, чтобы я перестала выгибаться перед тобой, как салонная кошка?

Несколько минут спустя приходит ответ от Месье:

— Нет.

Я получила разрешение быть счастливой, хотя бы на некоторое время.

На следующее утро в четверть девятого я выкуриваю свою первую сигарету в маленьком саду моей бабушки. Поскольку мы с Алисой и Люси накануне легли очень поздно, глаза у меня закрываются. В этот час Месье, должно быть, обмотав полотенце вокруг талии, вихрем вылетел из ванной, полной пара. Он тщательно побрился и побрызгал одеколоном щеки и запястья. Я уверена, стоя в душе, он мастурбирует, медленно, под струями горячей воды. О чем он в этот момент думает, остается большой загадкой, но ничто ему не мешает мечтать обо мне.

Затем он бесшумно одевается в спальне, пропитанной испариной, где еще спит его жена. Он натыкается на Шарля в коридоре, рассеянно проводит рукой по его длинным волосам. На кухне Месье проглатывает чашку кофе, подписывая дневник Адама. Он даже не присаживается, завтракает на скорую руку так же, как делает все остальное: в конечном счете лишь в операционном блоке Месье позволяет себе медленные, размеренные движения. Только там он превращается в гения. В остальное время своей жизни он постоянно куда-то бежит. И даже если я не раз слышала, как он на это жалуется, ему, скорее всего, было бы сложно жить по-другому.

Половина девятого: Месье целует Эстель, которая только что вышла из спальни в ночной рубашке. Дети уже убежали.

— До вечера, — говорит он и несколько минут спустя уже садится в свою машину.

Его мобильный лежит в бардачке. Улицы за темными стеклами окутаны небольшой дымкой. Я вижу все это, не особенно напрягаясь: представляю его запах в салоне, привкус кофе в уголках губ, который ощутила бы, если бы прикоснулась к ним языком. Месье выезжает из паркинга, машинально вписываясь в узкие повороты, весь в мыслях о предстоящем дне. На набережной Межиссри, бледно-розовой от восходящего солнца, прохожие благодарят Месье коротким кивком, едва различая его тень за тонированным стеклом. Это невероятно! Если бы на их месте оказалась я и Месье милостиво разрешил бы мне перейти дорогу, мне кажется, я осталась бы стоять в свете его фар, как зверек, не сводя с него завороженного взгляда.

Без четверти девять: Месье нервничает в пробках. Он обговаривает с Эстель последние детали отпуска, без особого энтузиазма, поскольку для него это еще очень далеко. Сегодня назначено три операции, и одному Богу известно, сколько консультаций, поэтому голова Месье заполнена до отказа. В ней не осталось места для мыслей об отдыхе на солнечном пляже вместе с женой. Равно как и для мыслей обо мне.

Без пяти девять: Месье паркуется перед оградой клиники. Не успевает он выйти из машины, как его окликает коллега, который, болтая с ним о том о сем, сопровождает его до операционного блока. Переодевшись в раздевалке, Месье запирает в шкафчик свой саквояж хирурга, бумажник, мобильный и меня. Месье оперирует. Месье — взрослый мужчина. У Месье обязательства.

Поскольку у меня их нет, я бесшумно возвращаюсь в спальню. Моя самая младшая сестренка ворочается в кровати и ворчит:

— Чего ты ходишь?

— Ничего, просто не спалось.

Луиза, наверное, тут же уснула. Запах ее сна витает над нами, в комнате темно. Через несколько минут встанет моя бабушка, и если я не успею уснуть до этого, то поспать уже не удастся. Вопрос — как это сделать. Ненависть к Месье действует на меня словно допинг.

Я ворочаюсь и мешаю спать Луизе, поэтому через некоторое время решаю удалиться. Я взбираюсь на второй этаж, где спят Алиса и Люси, и расчищаю себе местечко в кровати сестры, которая подвинулась, не просыпаясь. В моем полном и всепоглощающем раздражении (и глубокой грусти, в чем мне совсем не хочется признаваться) единственное, чем я утешаю себя, пытаясь уснуть, — перспектива накуриться. Накуриться, чтобы хохотать во все горло, с красными глазами, тяжелыми веками, пересохшим ртом. С тех пор как я узнала Месье, меня спасают наркотики, помогающие пережить его отсутствие.

Я уже неделю в Берлине в окружении моих обожаемых девчонок. Среди них присутствует и всем известная Люси, которую я встретила, энергично похлопав по спине, — либо это, либо самые утонченные и невыразимые ласки, третьего не дано.

В первый день было солнечно и жарко, и я приобщила своих крошек к удовольствию курения травки, валяясь в нижнем белье в парке Монбижу. Я переводила взгляд с одной на другую, прикидывая, сколько времени им понадобится, чтобы перестать сопротивляться. Через пять минут, раскинувшись в позе морской звезды, они уже не хотели никуда уходить. Что и требовалось доказать.

В разгар карточной партии Люси стащила у меня «Месье», и теперь все, что я могла о ней написать, для нее не секрет. Она была полностью увлечена чтением, поэтому приходилось постоянно дергать ее, когда наступала очередь делать ход, и напоминать масть козыря.

Со сжавшимся сердцем я пыталась угадать, что происходит в ее красивой головке, за большими темными глазами: считает ли она все это вымыслом или уловками моего извращенного сексуального воображения, в котором отныне безраздельно властвовали она и Месье. Но это так и осталось тайной: она спокойно отложила в сторону тетрадь, не сказав ни слова, словно незачем было обсуждать, почему рядом с ней я перестаю думать о Месье, почему ее обнаженное тело влечет меня сильнее, чем его член.

Если я так умираю от сексуального желания, то, наверное, потому что Зильберштейн и Ландауэр названивают мне по очереди, напоминая врачей, справляющихся о состоянии пациентки, соблюдающей диету. Я за границей уже десять дней, и мне приходится довольствоваться собственными пальчиками, испачканными чернилами. Но одна вещь явно не дает им покоя, — поскольку, не успела я закончить разговор с Ландауэром, как позвонил Октав, чтобы убедиться: ему сказали правду, и Элли Беккер обходится целый месяц без мужчины. Эка невидаль.

Я могла бы, для красоты фразы, выделить нюанс: «месяц без мужчины». Но мне не хотелось бы вмешивать Люси в этот сексуальный цирк, оставлять ее имя в памяти тех ребят и демонстрировать притязания, которые пока ни на чем не основаны. Я решила не рисковать и сделала вид, что мужественно несу свой крест, убеждая их: подобное воздержание пойдет на пользу моим нервам.

В чем я совершенно не уверена.

В любом случае говорить о воздержании бессмысленно, поскольку с момента моего сенсационного приезда в Берлин я не упустила ни одной возможности довести себя до оргазма в моей маленькой неудобной кроватке — ибо, несмотря на поездки, перемену мест и новые привычки, мир, в который я каждый вечер погружаюсь на десять минут, остается неизменным. С теми же главными действующими лицами: Месье и Люси. И между ними — я, готовая подчиниться всем существующим порокам, самым невероятным и невыразимым.

Я присоединилась к девчонкам в парке Виктории в Мерингдамме. Стояла такая жара, что мы разлеглись на лужайке в купальниках, окутанные приятным ароматом травки, смакуя медовый привкус пива, которого не найдешь ни в каком другом месте. Каждый раз, открывая глаза, я вижу Люси в обрамлении моих коленей.

Возвращаясь к отелю, мы обнаружили на Кройцбергштрассе кафешку, замаскированную под магазин товаров для туризма. У продавца травки не было (кто бы сомневался), но он вручил нам пятнадцать волшебных пилюль. Сейчас мы буквально на крыльях летим в сторону Веддинга, а в моей сумочке лежит то, что позволит нам провести очень хороший или очень плохой вечер.

Говорила ли я, что Месье был гораздо сильнее всех наркотиков? Ни один искусственный рай не может удержать его вдали от моих мыслей. Мы с девчонками устроили такой маскарад с этими пилюлями, что я на время сконцентрировалась только на них, на той сильной любви, которую я к ним испытывала. Мы то и дело выбегали из гостиной в большой тенистый двор по мере того, как начинались позывы тошноты, Люси при этом держалась рукой за живот. Разговаривали мало, прерываясь в середине фразы, когда неприятная волна, поднимающаяся в желудке, делала невыносимым любое усилие. Поначалу возле велостоянки нас сидело всего четверо — остальные решили прилечь в номере. Люси курила сигарету с намерением стойко перенести нескончаемые мучения, а я пыталась, насколько это возможно, отвлечься от собственного недомогания, чтобы при помощи игры в слова поддержать стремительно падающий в войсках боевой дух. Алиса, следуя сестринской солидарности, вымучивала из себя улыбку, затем снова втягивала голову в плечи. Флора, сидя по-турецки на газоне и глядя в пустоту, грызла ногти. В повисшем молчании не было никакой неловкости: в это время мы изо всех сил боролись с нашим недомоганием, ломотой в ногах, учащенным дыханием и безудержным желанием вывернуться наизнанку. И хотя я уже начала беспокоиться, как бы пройдоха продавец нас попросту не надул, день был таким погожим и теплым, в воздухе так приятно пахло, что фиаско казалось невозможным. Я выжидала.

— Держимся, не сдаемся! — крикнула я достаточно громко, чтобы взбудоражить свой организм, и спазм в желудке тут же заткнул мне рот.

Алиса рискнула встать, чтобы перебраться ко мне поближе, и, прислонившись к стене, закурила сигарету.

— Сколько уже времени прошло, как мы приняли эту дрянь? — громко спросила она.

— Скоро будет час, — лаконично ответила Флора и тоже поднялась, с сигаретой в зубах. — Дайте огоньку.

Люси протянула свою загорелую руку с зажигалкой.

— Как думаешь, долго это еще продлится? — раздался ее голос из облака дыма.

— Рвота? Думаю, скоро закончится.

На самом деле я ничего об этом не знала. Я уже радовалась тому, что смогла удержать содержимое своего желудка на обычном месте. Перспектива провести весь день в подобных ощущениях меня совершенно не привлекала, было отчего разрыдаться.

— Вы что-нибудь уже чувствуете? — спросила Флора.

— Даже не знаю, что тебе сказать, — ответила Люси. — У меня жуткая ломота в ляжках. В ляжках! Со мной никогда такого не было.

— А я уже ощущаю что-то странное, — сообщила я, попытавшись изобразить улыбку.

— У тебя вообще зрачки расширены, — добавила Алиса, приблизив ко мне вплотную свое маленькое бледное личико и разглядывая меня черными зрачками, способными повергнуть в ужас самого Лавкрафта[35].

— Кто бы говорил! — ответила я, бросившись к застекленной двери, чтобы посмотреть на свои глаза.

— Представляете картинку, если сюда вдруг нагрянут полицейские? — засмеялась Алиса, вглядываясь в свое отражение.

Я не смогла сдержать смех, похожий на икоту, и заметила, что не в состоянии убрать с лица улыбку. Какая-то отрава, содержащаяся в таблетках, растягивала мою физиономию в эту радостную гримасу.

Пять минут спустя мы уже выли от смеха во внутреннем дворе, чувствуя себя легкими, словно перышки: наши животы наконец утихомирились. Нам было чрезвычайно хорошо, поэтому мы решили отправиться за музыкой, однако какой-то дряхлый жилец с шестого этажа пригрозил с балкона, что вызовет полицию. Мы позорно отступили в свой номер, пытаясь вчетвером втиснуться в одну дверь (на моей руке остался на память довольно изящный синяк, на который я надавливаю, чтобы вспомнить отголоски той боли — той эйфории).