Ангел Голиада 5 page

Высокий бородатый англичанин, сидевший напротив Хьюстона, что-то негромко говорил. Правой рукой он разминал нераскуренную сигару, левая покоилась в белой шелковой перевязи; виду незнакомца был печальный, благородный и очень значительный. Стоявший рядом с ним Мик был занят извлечением огня; чуть сложившись в талии, он чиркал по стальному огниву, прикрепленному к концу резиновой газовой трубки… — и тут дверь захлопнулась.

Сибил присела в шезлонг; в гулком мраморном вестибюле было тепло, облепленные грязью туфли немного подсохли, онемевшие пальцы ног согрелись и мучительно ныли. Наконец тяжелая дверь распахнулась, первым из курительной вышел сомнамбулический рассыльный, следом за ним — широко улыбающийся Мик. На пороге Мик обернулся и взмахнул рукой, словно говоря кому-то: “Подождите немного, я сейчас ненадолго”. При виде Сибил его узкое лицо помрачнело.

Он быстро пересек вестибюль и схватил вскочившую на ноги Сибил за локоть.

— В бога душу! — Великий авантюрист говорил тихо, почти шепотом. — Что это еще за новости? Ты что, совсем сдурела?

— Но почему? — взмолилась Сибил. — Почему ты не пришел за мной?

— Непредвиденные осложнения. Тот самый случай, когда собака кусает собственный хвост. Было бы смешно — не будь все так паскудно. Но раз ты здесь, все может повернуться иначе…

— Но что случилось? И что это за однорукий клиент?

— Британский трижды сучий дипломат, который, видите ли, не одобряет планы генерала собрать армию в Мексике. Да ты не бери в голову. Пусть о нем думают те, кто остается в Лондоне, а мы завтра уже будем во Франции. Хотелось бы надеятся, вот только генерал… Надрался в стельку и опять за старое. В пьяном виде этот тип — настоящее, прости Господи, говно. Друзей забывает.

— Так он что, — догадалась Сибил, — надул тебя? Хочет от тебя отделаться?

— Он спер мои кинокарты, — бросил Мик.

— Но я же отправила их в Париж, пост-рестант, — удивилась Сибил. — Все, как ты велел.

— Да я не про те. Кинокарты к речи!

— Твои театральные карты? И он их украл?

— Он знал, что мне нужно будет упаковать их вместе с другими вещами, чтобы везти во Францию, разве ты не понимаешь? Подсматривал, наверное, а потом взял да спер их из моего багажа. Говорит, что я ему больше не нужен, что он наймет какого-нибудь лягушатника и тот будет гонять ему кино по дешевке. Так прямо и говорит.

— Но это же воровство!

— Он предпочитает термин “заимствование”.Говорит, что снимет копию и тут же отдаст мне колоду обратно. И что я вроде как ничего не теряю, представляешь?

Сибил была ошарашена. Может, он шутит?

— Но ведь это все равно воровство!

— А вот ты объясни это Сэмюэлю, мать его, Хьюстону! Он тут как-то спер целую страну — обобрал до нитки, подчистую!

— Но ты же — его человек! Ты не позволишь, чтобы он тебя обокрал!

— Ну, если уж на то пошло, — оборвал ее Мик, — ты могла бы поинтересоваться, на что я заказывал эту хитрую французскую программу. Ведь я, так сказать, позаимствовал на это деньги генерала. — Он хищно оскалился. — Первый, думаешь, раз мы друг другу такие сюрпризы устраиваем? Это ж вроде проверки на прочность. Нашему драгоценному генералу палец в рот не клади; чтобы иметь с ним дело, нужно быть ой каким шустрым…

— Господи милосердный, — выдохнула Сибил, падая в шезлонг. — Мик, если б ты знал, чего я только не передумала…

— Так возьми себя в руки. — Мик выдернул ее из шезлонга. — Мне нужны эти карты, а они у него в комнате. Ты их отыщешь и заберешь, а я вернусь сейчас к ним, как ни в чем не бывало. — Он рассмеялся. — Сам же и виноват, организовал эту комедию на лекции, иначе он десять раз бы подумал, прежде чем выкинуть такой финт. А так послушал старый прохвост вас с Корни Симпсом, и взбрело в его тупую башку, что он и вправду здесь что-то значит и может крутить всеми как хочет и поплевывать. Ничего, мы с тобой его сделаем, еще как сделаем, он у нас волком выть будет…

— Мик, мне страшно, — сказала Сибил. — Я не умею воровать!

— Умеешь, умеешь, все ты прекрасно умеешь.

— А давай ты тоже пойдешь со мной и поможешь.

— Ни в коем случае! Он тогда сразу обо всем догадается. Я сказал им, что это один мой приятель из газеты. Если я задержусь тут слишком долго, он нюхом почует, что тут что-то не так.

— Ладно, — уступила Сибил. — Дай мне ключ от его комнаты.

— Ключ? Нет у меня никаких ключей!

— Ну тогда и говорить не о чем, — облегченно вздохнула Сибил. — Ведь я же все-таки не взломщица.

— Тише ты, не ори на всю гостиницу, — яростно прошипел Мик.

Да он же пьяный, сообразила Сибил. Она никогда еще не видела Мика по-настоящему пьяным, сейчас же он был под крупным, очень крупным градусом. Это не сказывалось ни на голосе, ни на походке, однако придавало ему наглую, безумную смелость.

— Я достану тебе ключ. Подойди к конторке, поговори с этим типом. Займи его чем-нибудь. Только на меня не смотри. — Он подтолкнул ее в спину. — Действуй!

Охваченная ужасом, Сибил подошла к конторке. В дальнем ее конце стоял телеграфный аппарат, мерно тикающий латунный механизм на низкой мраморной подставке, украшенной гирляндами позолоченных виноградных листьев. Блестящая стрелка, вертящаяся под невысоким стеклянным колпаком, указывала то на одну, то на другую букву расположенного по кругу алфавита. С каждым ее подрагиванием в мраморном основании что-то методично щелкало, и устройство выпускало новые четверть дюйма аккуратно перфорированной желтой бумажной ленты. Портье, пробивавший дыроколом стопку бумаг, оставил свое занятие, нацепил на нос пенсне и направился в ее сторону.

— Да, мадам?

— Мне нужно послать телеграмму. Это довольно срочно.

Портье без спешки, но быстро изготовил к работе откидной латунный перфоратор, пододвинул к себе маленькую коробочку с перфокартами и разлинованный телеграфный бланк. Затем он извлек самописку, ту самую, которой пользовалась недавно Сибил.

— Слушаю вас, мадам. Гражданский индекс?

— О… Чей индекс, мой или его?

— Это зависит от ваших намерений, мадам. Вы планируете платить через национальный кредит?

— А можно выписать счет на мою комнату? — увильнула от прямого ответа Сибил.

— Разумеется, мадам. Номер комнаты? Сибил замялась:

— Пожалуй, я лучше заплачу наличными.

— Очень хорошо. Гражданский индекс адресата?

— Боюсь, я его не знаю. — Сибил нервно прикусила костяшку пальца.

— Но ведь вы знаете имя и адрес? — терпеливо спросил портье.

— О да, — обрадовалась Сибил. — Мистеру Чарльзу Эгремонту, Ч.П. [36], “Буки”, Белгрейвия [37], Лондон. Клерк не торопясь вывел на бланке адрес.

— Посылать телеграмму по одному адресу, без индекса, заметно дороже, мадам. Вам есть прямой смысл направить ее через Центральное статистическое бюро.

Сибил не смотрела на Мика. Не позволяла себе смотреть. Теперь же углом глаза она увидела, как через вестибюль мелькнула темная фигура. Мик бежал, согнувшись чуть ли не вдвое, ботинки он снял, связал шнурками и повесил на шею. Добежав до высокой, по пояс, конторки, он схватился за нее обеими руками, взметнулся в воздух и исчез.

И все это — без единого звука.

— Это связано с тем, как машина обрабатывает сообщения, — объяснял портье.

— Понятно, — кивнула Сибил. — Но индекса у меня нет, так что придется заплатить побольше. Это очень важно.

— Да, мадам. Нисколько не сомневаюсь. Продолжайте, пожалуйста, я запишу все под вашу диктовку.

— Думаю, мне не обязательно указывать свой адрес и сегодняшнюю дату? Я хочу сказать, телеграмма — это ведь не письмо, не так ли?

— Да, мадам.

— Или повторять в тексте его адрес?

— Краткость — суть телеграфии, мадам.

А Мик пробирается сейчас к доске с ключами. Сибил ничего не видела, однако ей казалось, что она слышит шорох его движений, почти что чувствует его запах, и портье стоит только взглянуть вправо, чтобы обнаружить, что к нему подползает полубезумный, скорчившийся, как обезьяна, вор.

— Запишите, пожалуйста, следующее… — Сибил на секунду смолкла. — Дорогой Чарльз. — Портье прилежно записывал. — Девять лет назад вы подвергли меня худшему бесчестью, какое только может выпасть женщине.

Портье в ужасе уставился на свою ручку; из-под тугого крахмального воротничка поползла к щекам красная краска.

— Вы обещали спасти моего несчастного отца, а вместо того развратили меня душой и телом. Сегодня я покидаю Лондон в обществе влиятельных друзей. Им прекрасно известно, как вы предали Уолтера Джерарда и меня. Не пытайтесь отыскать меня, Чарльз. Это будет бесполезно. Я всем сердцем надеюсь, что вы и миссис Эгремонт уснете сегодня спокойно. — Сибил передернуло. — И подпись: Сибил Джерард.

— Да, мадам, — выдавил клерк.

А Мик снова перепрыгнул конторку, низко присел за ней, прячась от глаз портье, и заковылял прочь, как огромная, карикатурная утка. Мгновение спустя он скрылся за парой пухлых кресел.

— Сколько я вам должна? — вежливо осведомилась Сибил.

— Два шиллинга шесть пенсов. — Портье заикался и не смел поднять глаза.

Она вынула из муфты кошелек, отсчитала деньги и отошла, оставив красного, как рак, портье пробивать телеграфные карточки.

Мик лениво, словно в задумчивости, пересек вестибюль и остановился возле газетной стойки. Тут он наклонился и сделал вид, что завязывает шнурки; в руке его блеснуло что-то металлическое. Не потрудившись даже поймать взгляд Сибил, Мик засунул ключ за бархатную подушку шезлонга, выпрямился, поправил галстук, смахнул с рукава невидимую соринку и прошел в курительную.

Сибил подошла к шезлонгу, присела, делая вид, что просматривает толстый, с раззолоченным корешком том ежемесячника “Доклады Королевского общества”, и осторожно, кончиками пальцев, поискала за спиной ключ. Вот он, с номером 24 на медном овале головки. Устало — и, по возможности, благопристойно — зевнув, она встала и направилась по лестнице наверх — леди, заскучавшая над чрезмерно унылым журналом, удаляется к себе в номер.

Ноги у нее отчаянно ныли.

По пути к номеру Хьюстона в пустом, ярко освещенном коридоре Сибил изумилась своей нечаянной смелости, почти жалея об отправленной телеграмме. Нуждаясь в каком-нибудь драматичном послании, чтобы отвлечь портье, она вспомнила Чарльза Эгремонта и выплеснула наружу вскипевшую неожиданно ярость. Странно, даже неприятно — ведь она считала, что давно выбросила этого человека из головы.

Легко представить себе страх на лице Эгремонта, когда тот будет читать телеграмму. Она слишком хорошо помнила это пустое напыщенное лицо, лицо благостное, которое всегда извинялось, всегда поучало, и хныкало, и клянчило, и плакало — и делало гадости. Дурак, тупой беспросветный дурак.

Он-то дурак, а кто такая ты? Раскисла, поддалась на уговоры Мика и вот теперь крадешься по коридору — очень правильное слово, именно крадешься, чтобы не щипцы какие-то там со столика в парикмахерской взять, а совершить самую настоящую кражу. Будь у тебя хоть на грош ума, вышла бы ты сейчас из этой гостиницы, затерялась в Лондоне и навсегда забыла бы про Мика, пусть ищет. Да и не стал бы он тебя искать. Клятва? А что клятва! Ну нарушила бы ты ее, добавила бы еще один грех к списку прочих, ничуть не меньших. Ну почему, почему ты здесь, почему ты позволяешь, чтобы он крутил тобой как хочет?

Она остановилась перед нужной дверью, оглядела пустынный коридор, повертела в пальцах украденный ключ. Почему она это делает? Потому что Мик сильный, а она слабая? Потому что ему известны тайны, неизвестные ей? Только сейчас у Сибил появилось подозрение, что она влюбилась. Может быть, она действительно испытывает к Мику нечто вроде любви, а если да, то это многое объясняет, можно успокоиться и не изводить себя. Если это любовь, она вправе сжечь за собой все мосты, парить в небесах, жить, повинуясь сердцу, а не уму. И если она любит Рэдли, у нее есть наконец что-то, что она знает, а он нет. Тайна, принадлежащая ей, только ей.

Сибил опасливо оглянулась, вставила ключ в скважину и повернула. Проскользнув внутрь, она тихо прикрыла дверь и привалилась к ней спиной. Света в номере не было.

В воздухе явно ощущался запах гари — верное свидетельство, что где-то здесь стоит масляная лампа.

Прямо напротив двери проступали контуры квадратного окна, из узкой щелки между неплотно сдвинутыми шторами сочился тусклый газовый свет. Сибил вытянула перед собой руки, оторвалась от двери и осторожно пошла по комнате; через несколько шагов она наткнулась на что-то громоздкое (бюро, как выяснилось позднее) и тут же заметила слабый отблеск света на ламповом стекле. Осторожно, чтобы ничего не уронить, она взяла лампу, встряхнула ее и услышала негромкое бульканье. Заправлена, так что теперь дело за Люцифером.

Сибил ощупала бюро, немного удивилась, что все ящики выдвинуты, и начала их обшаривать. Бумага, канцелярские принадлежности. Ничего полезного. И сильно пахнет чернилами — пролили их тут, что ли?

Коробку Люциферов она узнала не столько наощупь, сколько по характерному погромыхиванию. Пальцы почти не слушались. Первый люцифер затрещал и с шипением погас, заполнив комнату гнусным запахом серы. Второй осветил лампу. Левой, отчаянно дрожавшей рукой она подняла стекло и поднесла пламя к черной полоске фитиля.

Из трюмо на Сибил широко раскрытыми от страха глазами уставилось ее собственное освещенное лампой отражение, потом оно повторилось в зеркальных дверцах шкафа. На полу, и на кровати беспорядочно валялись груды одежды и словно огромный, окутанный тенью ворон…

На подлокотнике кресла сидел человек — с длинным, зловещего вида ножом в руке.

Скрипнула кожа, человек медленно поднялся — как большая деревянная кукла, годами пылившаяся на чердаке. Он был закутан в длинный темно-серый плащ. Нижнюю часть его лица скрывал черный платок.

— Только без шума, мисс. — Страшный человек чуть приподнял свой тяжелый, вроде тех, какими мясники рубят мясо, клинок. — Сэм идет?

Сибил наконец обрела голос:

— Только не убивайте меня! Пожалуйста!

— Ну надо же, этот старый козел все никак не уймется. — Тягучий техасский говорок цедил слова, как вязкую патоку, Сибил едва их разбирала. — Ты его подружка?

— Нет! — еле выдавила Сибил. — Нет, клянусь вам, нет! Я… я собиралась его обокрасть, честное слово! Человек с ножом зловеще молчал.

— Да ты посмотри, — процедил он наконец, — что тут делается.

Сибил в страхе оглянулась. Кто-то неленивый перевернул весь номер вверх дном.

— Здесь нечего красть, — сказал незнакомец. — Ты знаешь, где он?

— Внизу, — голос Сибил срывался. — Он пьяный! Но я его не знаю, честное слово! Меня послал сюда мой любовник, вот и все! Я не хотела, он меня заставил!

— Стихни, — прервал ее излияния незнакомец. — Я не стану без нужды обижать белую женщину. Потуши лампу.

— Отпустите меня, — взмолилась Сибил. — Я уйду и никому ничего не скажу! Я… я не хотела сделать ничего плохого!

— Плохого? — В тягучем голосе — зловещая, не оставляющая надежды уверенность. — Плохо будет только Хьюстону, но это воздаяние по заслугам.

— Я не брала карты! Я даже их не трогала!

— Карты? — Он рассмеялся — сухой, из горла идущий звук.

— Эти карты, они не его. Он сам их украл!

— Хьюстон много чего украл, — сказал незнакомец; было заметно, что он озадачен, не знает, что делать со свалившейся ему на голову девицей. — Как тебя звать?

— Сибил Джонс. — Она хватила глоток воздуха. — Я — британская подданная.

— Ну надо же, — прищелкнул языком незнакомец.

Его лица не было видно. По верхнему краю дочерна загорелого лба тянулась полоска бледной кожи, усеянная бисеринками пота. След от шляпы, догадалась Сибил. Широкополой шляпы, защищающей от техасского солнца. Техасец шагнул вперед, забрал у нее лампу и прикрутил фитиль. Его пальцы были сухими и жесткими, как дерево.

В темноте, наполнившей номер, Сибил слышала отчаянный стук своего сердца и с ужасом ощущала присутствие этого человека.

Тишина становилась невыносимой.

— Вам, наверное, очень одиноко здесь, в Лондоне? — попытала удачу Сибил.

— Может, Хьюстону и одиноко. У меня совесть почище. — Голос техасца звучал резко, неприязненно. — Ты хоть раз его спрашивала, одиноко ли ему?

— Да я его даже не знаю, — настаивала Сибил.

— Ты — здесь. Женщина, которая пришла в его номер одна.

— Я пришла за кинокартами. Это такие картонки с дырочками. Вот и все, честное слово! Никакого ответа.

— Вы знаете, что такое кинотроп?

— Хрень какая-то железная, — устало отозвался техасец.

Снова молчание.

— Не ври мне. Ты — шлюха и ничего больше. Ты не первая шлюха, какую я вижу, и… — Он зашелся мокрым, болезненным кашлем.

— Нос виду ты вроде и ничего. — В темноте, когда не видно ножа и маски, этот человек не казался таким уж страшным. — В Техасе ты могла бы выйти замуж. Начать все сначала.

— Вот бы здорово было, — вздохнула Сибил.

— У нас там мало белых женщин, на всех не хватает. Нашла бы себе приличного мужика, а не какого-то там сутенера. — Он отхаркался на пол. — Ненавижу сутенеров. — Слова падали холодно и ровно, безо всякого выражения. — Ненавижу, как ненавижу индейцев! Или мексиканцев. Мексиканских индейцев… Французско-мексиканские индейцы, три сотни вооруженных ублюдков, а то и четыре. На лошадях, добыли где-то заводные винтовки, сущие дьяволы.

— Но техасцы ведь герои, — рискнула вставить Сибил, отчаянно пытаясь вспомнить название из лекции Хьюстона. — Я слышала о… об Аламо.

— Голиад. — Голос упал до сухого шепота. — Я был в Голиаде.

— Про это я тоже слышала, — поспешила сказать Сибил. — Вы покрыли себя неувядающей славой. Техасец откашлялся и снова сплюнул.

— Мы сопротивлялись два дня. Не было воды. Полковник Фаннин сдался. Нас взяли в плен, все было мило и вежливо. А назавтра вывели за город и хладнокровно расстреляли, всех. Выстроили в шеренгу и начали. Это была бойня, настоящая бойня.

Сибил молчала.

— Бойня в Аламо. А трупы они сожгли… Расстреляли отряд Мейера. Заставили их тянуть бобы. Маленький глиняный горшочек, тянешь жребий, вытащишь черный боб, и они тебя убивают. Вот что такое мексиканцы.

— Мексиканцы, — повторила она.

— Команчи еще хуже.

Откуда-то из ночи донесся визг тормозов, а затем глухое ритмичное постукивание.

Черные бобы. Голиад. У нее кружилась голова. Бобы, и расстрелы, и этот человек с продубленной солнцем и ветром кожей. От него пахло, как от поденщика, — лошадьми и потом. Как-то на Нил-стрит она заплатила два пенни, чтобы посмотреть диораму какой-то огромной американской пустыни, ужас искореженного камня. Слушая техасца, который, судя по его виду, родился и вырос именно в такой пугающей обстановке, Сибил вдруг осознала, что первобытные просторы из речи Хьюстона, все эти дикие дебри с их невероятными названиями и в самом деле реальны, что там действительно живут люди. Мик говорил, что Хьюстон украл когда-то целую страну, — и вот теперь за ним пришел ангел мщения. Она с трудом поборола идиотское желание расхохотаться.

Потом ей вспомнилась та старуха, торговка каменным маслом в Уайтчепеле, и как она смотрела на Мика, когда тот ее расспрашивал. Возможно, он, этот ангел Голиада, и не один. Как удалось столь странной личности попасть в “Гранд”, проникнуть в запертую комнату? Как может спрятаться такой человек даже в огромном Лондоне, даже в бессчетных толпах оборванных американских беженцев?

— Пьяный, говоришь? — снова подал голос техасец.

— Что? — вздрогнула Сибил.

— Хьюстон.

— Хьюстон? Да. Он в курительной. Очень пьяный.

— Пусть выпьет напоследок. Он один?

— Он… — Мик. — Он там с каким-то высоким человеком. Я его не знаю.

— Бородатый? Рука сломана?

—Я…Да.

Техасец втянул воздух сквозь стиснутые зубы и пожал плечами; скрипнула кожа.

Слева что-то звякнуло. В слабом свете зашторенного окна Сибил уловила, как блеснули, сдвинулись с места грани дверной ручки. Техасец вскочил на ноги.

Одной рукой он плотно зажал ей рот, в другой у него был устрашающего вида кинжал, нечто вроде тесака, только с заостренным концом. Кинжал находился так близко от лица Сибил, что она разглядела медную накладку на тупой стороне клинка и зазубрины на этой накладке. А потом дверь стала медленно открываться, и внутрь проскочил Мик, его голова и плечи — черный силуэт на фоне льющегося из коридора света.

Техасец отшвырнул ее в угол между бюро и стенкой, и Сибил, похоже, ударилась головой. Она стояла на коленях, окруженная смятым кринолином, и смотрела, как огромная рука хватает Мика за горло, поднимает в воздух, прижимает к стенке, как ноги Мика судорожно бьются, выстукивают по деревянной панели барабанную дробь, а потом в живот Мика косо, снизу вверх, вошел длинный блестящий клинок, вырвался и вошел снова, и в ноздри ударила жаркая вонь Мясницкого ряда.

Все потеряло реальность. Теперь Сибил воспринимала происходящее как сон, или театральный спектакль, или кино — кино, где бальзовых кубиков так много, и они такие крошечные, и программа, ими управляющая, так умело составлена, что экранная реальность даже реальнее обычной, настоящей реальности. Техасец аккуратно опустил Мика на пол, прикрыл и запер дверь; двигался он неспешно и методично.

В глазах у Сибил поплыло, она обмякла и привалилась к стене. Техасец взял Мика за воротник и потащил поглубже в тень, к зеркальному шкафу. Каблуки Мика неприятно скребли по полу. Потом техасец встал на колени, послышался шорох одежды, шлепок отброшенного в сторону бумажника, потом зазвенела мелочь, одна монета упала на паркет, покатилась, еще раз звякнула и стихла.

А от двери доносились скребущие звуки, брякал металл о металл — чья-то пьяная рука пыталась вставить ключ в замочную скважину.

Хьюстон настежь распахнул дверь и ввалился в комнату, тяжело опираясь на свою трость. Потом громко рыгнул и потер живот, место старой раны.

— Сучьи дети… — Хриплый, совершенно пьяный голос.

Генерала качало, заносило в сторону, каждый его шаг сопровождался резким стуком трости.

— Рэдли? Где ты там спрятался, недоносок? Вылезай!

Тяжелые башмаки прошаркали рядом с бюро. Сибил еле успела отдернуть пальцы. Техасец прикрыл дверь.

— Рэдли!

— Здравствуй, Сэм.

Здесь, в этой темноте, где пахло бойней и незримо двигались великаны, комната над “Оленем” казалась далекой, как первые воспоминания детства. Хьюстон пошатнулся, ударил тростью по шторам, сорвал их, и тут же свет уличного фонаря зажег морозные узоры на забранных решетчатым переплетом стеклах, хлынул в комнату, выхватил из тьмы фигуру техасца, и черный платок, и мрачные глаза над краем платка, глаза отрешенные и безжалостные, как зимние звезды. Хьюстон попятился, полосатое одеяло соскользнуло с плеч на пол, тускло блеснули ордена.

— Меня прислали рейнджеры, Сэм. Многоствольный пистолет Мика казался в руке техасца детской игрушкой.

— Кто ты, сынок? — спросил Хьюстон. В его низком голосе не осталось вдруг и следа опьянения. — Ты Уоллес? Сними эту тряпку. Поговорим, как мужчина с мужчиной…

— Ты, генерал, никем больше не командуешь. И зря ты взял то, что взял. Ты ограбил нас, Сэм. Где они? Где деньги казначейства?

— Тебя ввели в заблуждение, рейнджер. — В тягучем и приторном, как патока, голосе — бесконечное терпение, абсолютная искренность. — Я знаю, кто послал тебя, мне известны их лживые поклепы. Но клянусь тебе, я ничего не крал. Эти деньги находятся в моих руках по праву, это неприкосновенный фонд техасского правительства в изгнании.

— Ты продал Техас за британское золото. Нам нужны эти деньги на оружие. Мы дохнем с голоду, а они нас убивают. — Пауза. — И ты еще собирался им помочь.

— Республика Техас не может бросать вызов могущественнейшим державам мира, рейнджер. Я знаю, что в Техасе плохо, и мне больно за мою страну, но мира не будет, пока я вновь не стану у руля.

— У тебя ведь не осталось денег, верно? — В голосе рейнджера клокотала ненависть. — Я все проверил, здесь их нет. Ты продал свое роскошное поместье… Ты все спустил, Сэм, спустил на шлюх, на выпивку, на хитрые спектакли для иностранцев. А теперь ты хочешь вернуться на штыках мексиканской армии. Ты — вор, пропойца и предатель.

— Да шел бы ты на хрен! — загрохотал Хьюстон и рванул на груди сюртук. — Трусливый убийца! Грязный сукин сын! Если ты такой смельчак, что можешь убить отца своей страны, целься сюда в сердце. — Он ударил себя в грудь кулаком.

— За Техас!

Дерринджер Мика выплюнул оранжевое с голубой оторочкой пламя, отшвырнул Хьюстона к стене. Генерал рухнул на пол, а мститель налетел на него, согнулся, чтобы ткнуть стволами маленького пистолета леопардовый жилет. Следующий выстрел прогремел у самой груди Хьюстона, затем еще один. Вместо четвертого выстрела с громким щелчком сломался курок.

Рейнджер отшвырнул пистолет в сторону. Хьюстон лежал навзничь, без движения, по леопардовому жилету катились красные бусинки.

Из соседней комнаты послышались сонные встревоженные крики. Схватив трость Хьюстона, техасец принялся молотить ею по окну. Стекла разлетались вдребезги, одно за другим, на тротуар сыпались осколки, затем не выдержал и решетчатый переплет. Мститель взлетел на подоконник и на мгновение замер. Ледяной ветер взметнул полы его плаща; оцепеневшая Сибил невольно вспомнила первое свое впечатление: огромный черный ворон.

Качнулся вперед и пропал — мститель, убийца Хьюстона, черный ангел Голиада, — и пропал, оставив ее один на один с тишиной и подступающим к горлу ужасом. Сибил на четвереньках поползла по заваленной хламом комнате, поползла наугад, безо всякой цели. Сильно мешал кринолин, но тело ее двигалось будто само по себе. Под руку попалась тяжелая трость; золоченый набалдашник в форме ворона отломался и лежал рядом.

Хьюстон застонал.

— Тише, пожалуйста, — проговорила Сибил. — Вы убиты.

— Кто вы? — спросил он и закашлялся.

Острые осколки стекла впивались ей в ладони. Как ярко они блестят. Трость, как она теперь разглядела, была полой внутри, из нее выпал плотный комок ваты, в котором сверкали… Бриллианты. Ее руки собрали камешки в горстку, обернули их ватой и запихнули добычу за корсаж.

Она повернулась к Хьюстону. Генерал так же лежал на спине, по леопардовому жилету медленно, словно в страшном сне, расползалось красное пятно.

— Помогите мне, — прохрипел Хьюстон. — Я не могу дышать.

Он дернул пуговицы жилета, и тот распахнулся, открыв внутренние кармашки из черного шелка, а в них — аккуратные свертки, заклеенные в плотную коричневую бумагу. Колоды перфокарт, загубленные пулевыми отверстиями… И кровь — по крайней мере, одна из пуль пробила картонную броню и вошла в тело.

Сибил встала и, пошатываясь, побрела к двери. Проходя мимо зеркального шкафа, она услышала под ногами хлюпанье, недоуменно опустила глаза и увидела красную лужу. Рядом, почти невидимый в тени, валялся сафьяновый, тоже красный, футляр для визитных карточек. Сибил подняла футляр, раскрыла его и увидела два билета, зажатые большой никелированной скрепкой.

— Помогите мне встать. — Заметно окрепший голос Хьюстона звучал раздраженно и настойчиво. — Где моя трость? Где Рэдли?

Пол качался, словно палуба корабля, однако Сибил продолжила свой путь к двери, вышла в коридор, плотно прикрыла за собой дверь и чинно, как благовоспитанная барышня из хорошей семьи, засеменила по ярко освещенным и до крайности респектабельным коридорам “Гранд-Отеля”.

Вокзал Лондон-бридж Юго-Восточной железнодорожной компании, грязно-серый чугун и черное от копоти стекло. Внутри — огромный, продутый сквозняками зал. Вдоль бесконечных рядов скамеек расхаживают квакеры, предлагая сидящим пассажирам брошюры. Ирландские солдаты в красных мундирах и с красными от выпитого за ночь джина глазами провожают бритоголовых миссионеров хмурыми взглядами. Французские пассажиры все как один возвращаются домой с ананасами, сладкими экзотическими дарами лондонских доков. Даже пухленькая актриса, сидящая напротив Сибил, везла ананас — сквозь материю, обтягивающую верх ее корзины, торчали зеленые колючки.

Поезд пролетел Бермондси, дальше замелькали маленькие улочки, двухэтажные кирпичные, крытые красной черепицей дома, все новенькое как с иголочки, чистенькое. А еще дальше — мусорные кучи, огороды, пустыри. Туннель.

Тьма пахла пороховым дымом.

Сибил закрыла глаза.

Когда она открыла их снова, то увидела ворон, хлопающих крыльями над пустошью; провода электрического телеграфа то опускались почти до края окна, то взмывали вверх, мелькал столб с белыми чашечками, и провода вновь устремлялись вниз. Вниз-вверх, вниз-вверх, и каждый промежуток между столбами приближал ее к Франции.

На дагерротипе, заснятом сотрудником отдела полиции нравов Сюрте Женераль 30 января 1855 года, — молодая женщина, сидящая за столиком на террасе кафе “Мадлен”, дом № 4 по бульвару Малешерб. Перед сидящей в одиночестве женщиной — фарфоровый чайник и чашка. Увеличение выявляет некоторые детали костюма: ленты, оборки, кашемировую шаль, перчатки, серьги, изысканную шляпку. Одежда женщины — французского производства, новая и высокого качества. Ее лицо, слегка размытое из-за длинной выдержки, кажется задумчивым.

Увеличение деталей фона позволяет увидеть дом № 3 по бульвару Малешерб, принадлежащий Южноатлантической судоходной компании. В витрине конторы помещается крупная модель трехтрубного пироскафа. Судно — французского производства и спроектировано для трансатлантической колониальной торговли. Пожилой человек, лица которого не видно, погружен в созерцание модели. Фигура этого случайного персонажа выделяется на фоне смазанных быстрым движением силуэтов парижских прохожих. Голова его непокрыта, плечи ссутулены, он тяжело опирается на трость, судя по всему — из дешевого ротанга. Он не замечает молодой женщины, как и она — его.

Date: 2015-10-18; view: 278; Нарушение авторских прав