Ангел Голиада 3 page. Мик был словно пьяный, хотя Сибил прекрасно знала, что он почти не пил, всего две бутылки эля

Мик был словно пьяный, хотя Сибил прекрасно знала, что он почти не пил, всего две бутылки эля. Нет, скорее ему кружила голову мысль об этих карточках, чем бы они там ни были.

— Эта шкатулка и ее содержимое стоят очень дорого, Сибил. — Он снова сел и принялся рыться в своем саквояже. Одно за другим на стол легли свернутый лист плотной оберточной бумаги, обычные канцелярские ножницы и моток крепкой зеленой бечевки. Продолжая говорить, Мик расправил бумагу и стал заворачивать в нее шкатулку. — Очень дорого. Путешествовать с генералом далеко не безопасно. После лекции мы отправляемся в Париж, но сперва, завтра утром, ты отнесешь это на Грейт-Портленд-стрит, на Центральный почтамт. — Теперь Мик перевязывал пакет бечевкой. — Отрежь-ка ее, да, вот тут. — Сибил щелкнула ножницами. — А теперь придержи пальцем. — Он затянул крепкий безукоризненный узел. — Отправишь эту посылку в Париж. Пост-рестант[28]. Знаешь, что это такое?

— Это значит, что ее будут хранить до прихода адресата.

Мик кивнул, вынул из одного кармана брюк палочку сургуча, а из другого — многоразовую спичку. Для разнообразия спичка зажглась с первого раза.

— Да, она будет ждать нас в Париже. Полная безопасность.

В маслянистом пламени сургуч расплавился и потемнел. Алые капли заляпали зеленый узел и коричневую бумагу. Мик кинул ножницы и моток бечевки назад в саквояж, спрятал в карман сургуч и спичку, вынул самопишущее перо и стал заполнять адрес.

— Мик, но почему ты так дорожишь этой штукой, если понятия не имеешь, зачем она и к чему?

— Ну, этого-то я как раз и не говорил. Кой-какие мысли, конечно, имеются. У Денди Мика всегда есть мысли. У меня хватило ума, чтобы взять с собой оригинал в Манчестер, когда я ездил туда по делам генерала. У меня хватило ума выкачать из самых опытных клакеров их новейшие методы сжатия и хватило генеральских денег, чтобы заказать результат на такой же целлюлозе.

Для Сибил все это был темный лес.

В дверь постучали. Неприятного вида мальчишка-половой, стриженный под машинку и беспрестанно шмыгающий носом, вкатил сервировочный столик, чтобы собрать грязную посуду. Он тянул сколько мог, в надежде на чаевые, но не тут-то было: Мик сидел, холодно уставившись в пространство, и время от времени довольно скалил зубы.

Мальчишка звучно втянул сопли и удалился. Через некоторое время послышался стук трости в дверь. Прибыл второй из дружков Мика.

Это был коренастый, поразительно уродливый человек с глазами навыкат и плохо выбритым подбородком, его низкий покатый лоб окаймляла набриолиненная пародия на столь любимые премьер-министром кудряшки. Одет был незнакомец с иголочки, в новый, прекрасного покроя вечерний костюм, который дополняли накидка, трость и цилиндр; широкий французский галстук был заколот модной жемчужной булавкой, на пальце масонский перстень. Лицо его и шею покрывал густой бронзовый загар.

Мик проворно вскочил, пожал окольцованную руку, указал на свободный стул.

— Поздно же вы работаете, мистер Рэдли, — заметил незнакомец.

— Мы делаем все возможное, чтобы удовлетворить ваши особые нужды, профессор Радвик[29].

Стул под профессором Радвиком жалобно скрипнул. На какое-то мгновение Сибил почувствовала на себе взгляд по-жабьи выпученных глаз, и сердце ее упало. Неужели Мик просто ломал комедию, и сейчас она станет объектом какой-то ужасной сделки.

Но Радвик не проявил к ней особого интереса и снова посмотрел на Мика.

— Не стану скрывать от вас, сэр, что мне не терпится возобновить изыскания в Техасе. — Он поджал губы. В широкой расщелине его рта тускло поблескивали мелкие, грязно-серые зубы. — Светская жизнь Лондона на удивление занудна.

— Президент Хьюстон примет вас завтра в два, если, конечно же, вас это устроит.

— Прекрасно устроит, — буркнул Радвик.

— Вот и хорошо, — кивнул Мик. — Слава вашего техасского открытия растет день ото дня. Я слышал, что им заинтересовался сам лорд Бэббидж.

— Мы работали вместе с ним в Кембриджском институте, — самодовольно ухмыльнулся Радвик. — Теоретическая пневмодинамика…

— По чистой случайности я располагаю машинной секвенцией, которая могла бы развлечь его светлость, — заметил Мик.

— Развлечь его светлость, сэр? — На лице Радвика появилось раздраженное, чуть брезгливое выражение. — Лорд Бэббидж человек крайне… вспыльчивый.

— Начальные этапы моей работы пользовались благосклонным вниманием леди Ады…

— Благосклонное внимание? — Смех Радвика был похож на собачий лай. — Так это что, какая-нибудь игорная система? Чем же еще можно вызвать у нее интерес?

— Отнюдь, — коротко бросил Мик.

— Ее светлость выбирает себе странных друзей. — Радвик смерил Мика долгим угрюмым взглядом. — Вы, случаем, не знаете человека по фамилии Коллинз, букмекера, или как там их называют? Одним словом, он делает игру на скачках.

— Нет, — качнул головой Мик, — не имел удовольствия.

— Этот молодчик вцепился в нее, как клещ в собачье ухо. — Лицо Радвика налилось кровью. — Он сделал мне предложение, выходящее за всякие рамки…

— И..? — вежливо поинтересовался Мик. Радвик сморщил лоб.

— Я думал, вы его тоже знаете — такой человек вполне мог бы вращаться в ваших кругах…

— Нет, сэр.

Радвик подался вперед:

— А может быть, мистер Рэдли, вам знаком другой господин? Сухопарый, длиннорукий, с рыбьими глазами. Господин, который ходит за мной по пятам, как привязанный. Не может ли статься, что он агент вашего президента Хьюстона? Есть в нем что-то такое… техасское.

— Мой президент весьма разборчив в подборе агентов.

Радвик резко встал:

— Я надеюсь, вы будете так добры, что прикажете этому ублюдку убраться к чертовой матери!

Мик тоже встал, его лицо сияло благодушной улыбкой:

— Я непременно уведомлю своего нанимателя о ваших, профессор, чувствах. Боюсь, однако, что я отрываю вас от вечерних развлечений.

Он прошел к двери, открыл ее и вновь закрыл за широкой спиной Радвика.

А затем весело подмигнул Сибил:

— Отправился смотреть крысиные бои! Высокомерный профессор Радвик имеет странное пристрастие к низкопробным забавам. Однако в прямоте ему не откажешь. — Мик помолчал, а затем широко ухмыльнулся. — Генералу такие нравятся.

Несколько часов спустя она проснулась в “Гранде”, рядом с Миком, от щелчка его спички и сладковатого дыма сигары. Он удостоил ее своим благосклонным вниманием трижды — дважды на кушетке позади их стола в “Аргайл Румз” и еще раз в “Гранде”, пыл для него необычный и даже неожиданный. Сибил сочла это хорошей приметой, хотя третий раз был, пожалуй, лишним — теперь там все натерто и болит.

В комнате было темно, если не считать газового света, сочившегося между занавесками.

Она придвинулась к Мику поближе.

— А куда бы тебе хотелось поехать потом, Сибил? После Франции?

Такой вопрос у нее даже не возникал.

— С тобой, Мик…

Мик коротко рассмеялся, его рука скользнула под одеяло, пальцы сомкнулись на курчавом бугорке.

— Так куда мы поедем, Мик?

— Со мной ты для начала попадешь в Мексику. Потом, вместе с франко-мексиканской армией под командованием генерала Хьюстона, мы двинемся на север, освобождать Техас.

— Но… ведь в Техасе, там все так дико и страшно…

— Перестань рассуждать, как уайтчепельская дуреха. Весь мир дикий и страшный, если смотреть на него с Пикадилли. У Сэма Хьюстона в Техасе самый настоящий дворец. До того как техасцы дали ему пинка под зад, он был крупнейшим союзником Британии на американском Западе. А мы с тобой — мы могли бы зажить в Техасе вельможами, завести усадьбу, построить роскошный дом где-нибудь у реки…

— А они, эти, не помешают?

— Ты имеешь в виду правительство Ее Королевского величества? Коварный Альбион? — хохотнул Мик. — Все это сильно зависит от британского общественного мнения. Мы из кожи вон лезем, чтобы создать Хьюстону репутацию. А то зачем бы ему это лекционное турне?

— Понимаю, — кивнула Сибил. — Ушлый ты парень, Мик.

— Тут дела серьезные! Равновесие сил. Пять веков оно работало на Британию в Европе и еще лучше срабатывает в Америке. Союз, Конфедерация, республики Техас и Калифорния — все по очереди пользовались благосклонностью Британии, пока не становились слишком уж дерзкими, слишком независимыми, и тогда с них сбивали спесь. Разделяй и властвуй, вот так-то, милая. — Красноватый огонек Миковой сигары то разгорался, то тускнел. — Если бы не британская дипломатия, британская мощь, Америка стала бы громадным единым государством.

— А этот твой друг, генерал? Он что, правда что-нибудь может?

— В том-то вся и прелесть! — Огонек сигары описал широкую дугу. — Дипломаты считали, что с Сэмом Хьюстоном трудно договориться, не совсем одобряли его политику, не поддержали его достаточно активно. Но сменившая его техасская хунта во сто раз хуже. Эти ребята открыто враждебны интересам Британии! Их дни сочтены. Изгнанному генералу пришлось малость помариноваться в Англии, но теперь он готов вернуться в Техас, чтобы снова занять свое законное место. — Мик с наслаждением затянулся. — Давно бы пора. Вот только правительство Ее Величества и само еще не знает, чего ему нужно. Там полный раскол! Некоторые фракции не доверяют Сэму Хьюстону, но уж французы-то помогут нам точно! У их мексиканских союзников пограничные стычки с Техасом. Им нужен генерал!

— Так ты что, на войну собрался? — Сибил с трудом представляла себе Денди Мика, ведущего эскадрон в атаку.

— Да нет, — небрежно отмахнулся Мик, — речь идет скорее о государственном перевороте, так что большой крови не будет. Я заведую у Хьюстона всеми связями с общественностью и никуда из его команды не денусь. Именно я организовал ему и это лондонское турне и будущее, во Франции. Именно я нащупал нужные контакты и обеспечил ему аудиенцию у французского императора…

Неужели это и в самом деле правда?

— И именно я гоняю для него на кинотропе лучшую и новейшую продукцию Манчестера, ублажаю прессу и британское общественное мнение, нанимаю расклейщиков афиш… — Мик затянулся сигарой, его пальцы задвигались там, внизу, и Сибил услышала, как он пыхнул ртом, выпуская большое облако ароматного дыма.

Но его, похоже, не очень тянуло на четвертый заход, и вскоре она снова заснула и видела сны. Сны о Техасе.

О бескрайних техасских просторах, где пасутся бессчетные стада овец, а еще — облицованный камнем особняк, поблескивающие в лучах закатного солнца окна.

Сидя возле прохода в третьем ряду “Гаррика”, Сибил безрадостно размышляла о том, что выступление техасского генерала не вызвало особого наплыва публики. Люди еще подходили, поштучно и небольшими группами, тем временем оркестр из пяти человек пиликал, бухал и дудел. Прямо перед ней рассаживалось семейство в полном составе: два мальчика в матросках и синих штанишках, маленькая девочка в шали и платьице с кружевами и две совсем уж маленькие девочки, их опекала гувернантка, худющая горбоносая особа с водянистыми глазами, непрерывно сморкавшаяся в кружевной платок. Гордо прошествовал прыщавый, саркастически улыбающийся подросток, старший сын. Затем — отец во фраке, с тросточкой и бакенбардами, и толстая мамаша с длинными подвитыми локонами, свисающими из-под жуткой шляпки, и с тремя золотыми кольцами на пухлых, как сосиски, пальцах. Наконец все они устроились, шурша пальто и шалями, чмокая засахаренными апельсинными корочками — тошнотворно благопристойные, терпеливо ожидающие поучительного зрелища. Прилично обеспеченные, намытые и наглаженные, в приличной, фабричного пошива, одежде.

Рядом с Сибил уселся очкастый, конторского вида парень; верхняя часть его лба отливала предательской синевой — подбрил, значит, волосенки, высоколобым интеллектуалом хочет выглядеть. Он читал Микову программку и с наслаждением сосал кислый лимонный леденец. Чуть дальше — трое офицеров, отпускников из Крыма, высокомерные профессионалы пришли послушать о старомодной войне в Техасе, которую вели старомодными способами.

То там, то здесь — ярко-красные пятна мундиров: солдатики…

Их товарищи сидят сейчас по кабакам, лакают джин да щупают девок, а эти — вон какие чинные. Копят себе королевское жалование, зубрят артиллерийскую арифметику, а потом вернутся домой, чтобы работать на железных дорогах и верфях, карабкаться вверх по социальной лестнице.

Если уж на то пошло, театр был набит такими карабкателями: лавочники, продавцы и провизоры со своими опрятными женами и отпрысками. Во времена Уолтера Джерарда Уайтчепел населяли злые тощие оборванцы, ни на секунду не расстававшиеся с дубинками и ножами. Но с приходом радикалов все стало не так, теперь даже в Уайтчепеле появились добела отмытые, затянутые в корсеты женщины и придурковатые, вечно посматривающие на часы мужчины, читающие “Словарь полезных знаний” и “Журнал нравственного развития” в надежде преуспеть.

Пламя в газовых рожках осело и потухло, оркестр грянул примитивное переложение песенки “Приди ко мне”. Затем из-под сцены донеслось громкое “пых”, вспыхнул калильный свет и занавес, прикрывавший до этого момента экран, разъехался в стороны. Сквозь гром музыки прорывалось пощелкивание встающих на место кубиков, по краям экрана возникла узорная рамка, нечто вроде черной изморози, а посередине — высокие причудливые литеры машинной готики, черные на белом:

КОМПАНИЯ

ПАН-ОПТИК

ПРЕДСТАВЛЯЕТ.

Из-за левой кулисы появилась грузная, неопрятная фигура Хьюстона. Чуть прихрамывая, герой дня направился по окутанной полумраком сцене к трибуне.

Сибил рассматривала генерала с любопытством и настороженностью — ей впервые представился случай взглянуть на Микова работодателя. Она уже видела в Лондоне достаточно американских беженцев, чтобы составить о них представление. Юнионисты, если у них были деньги, одевались примерно так же, как обычные британцы, тогда как конфедераты имели склонность к нарядам ярким и аляповатым. Если судить по Хьюстону, техасцы представляли собой народ еще более странный и свихнутый. Генерал, крупный человек с красным мясистым лицом, возвышался — возможно, за счет тяжелых башмаков — на добрых шесть футов. Его широкие плечи были укутаны в длинное домотканое одеяло или попону, нечто вроде накидки с узором из каких-то дикарских полосок. Красное, черное и коричневое, это одеяло мело сцену “Гаррика”, как тога трагика. В правой руке генерал держал толстую, красного дерева трость — не опирался на нее, а только небрежно помахивал, однако ноги его подкашивались. Сибил отлично видела, как дрожит золотая опушка лампасов.

Затем Сэм Хьюстон взошел на все еще затемненную трибуну, вытер нос и отпил из стакана чего-то, что явно не было водой. Над головой у него кинотроп выщелкнул цветную картинку: британский лев и нечто вроде длиннорогого быка. Братающихся зверей осеняли скрещенные государственные флаги Британии и Республики Техас. Одинаковая — сине-бело-красная — расцветка “Юнион Джека” и “Одинокой Звезды” удачно подчеркивала их единство. Руки Хьюстона, скрытые трибуной, что-то там поправляли, скорее всего — небольшое зеркало, чтобы во время речи поглядывать на экран и ничего не перепутать.

Изображение снова стало черно-белым, кубики мигали, опрокидываясь ряд за рядом, как костяшки домино. Сверху вниз возник портрет, прорисованный чуть

зазубренными линиями: высокий с залысинами лоб, затем тяжелые брови, мясистый нос, окаймленный густыми бакенбардами. Тонкие губы решительно сжаты, подбородок вскинут. Затем под портретом возникла подпись: “ГЕНЕРАЛ СЭМ ХЬЮСТОН”.

Вспыхнула вторая друммондова горелка, пятно света выхватило трибуну, отчего фигура генерала неожиданно появилась перед аудиторией. Сибил захлопала первой — и кончила хлопать последней.

— Премного вам благодарен, леди и джентльмены Лондона. — У Хьюстона был низкий хриплый голос умелого оратора, несколько подпорченный иностранной тягучестью. — Вы оказываете чужаку большую честь. — Он окинул взглядом партер. — Я вижу здесь немало джентльменов из войск Ее Величества. — Движением плеча он распахнул свое одеяло, и приколотые к мундиру ордена резко вспыхнули в друммондовом свете. — Ваш профессиональный интерес весьма лестен, господа.

Впереди беспокойно ерзали дети. Один из мальчиков ткнул девочку — ту, что побольше, — в бок; девочка негромко взвизгнула.

— Я вижу тут и будущего британского воина!

Последовала россыпь удивленных смешков. Хьюстон скосился в зеркало, потом облокотился на трибуну; его тяжелые брови добродушно сошлись на переносице.

— Как тебя звать, сынок?

Вредный мальчишка вытянулся на своем стуле.

— Билли, сэр, — пропищал он. — Билли… Уильям Гринакр, сэр.

Хьюстон степенно кивнул.

— Скажите мне, мистер Гринакр, хотелось бы вам убежать из дому и жить с краснокожими индейцами?

— О да, сэр, — выпалил мальчишка и тут же поправился: — О нет, сэр!

В зале снова засмеялись.

— В вашем возрасте, мистер Гринакр, меня тоже манили приключения. И я послушался этого зова.

Кубики за спиной генерала снова перетасовались, на экране возникла цветная карта, контуры различных американских штатов, причудливой формы провинции с малопонятными названиями. Хьюстон посмотрел в зеркало и заговорил быстрее:

— Я родился в американском штате Теннесси. Моя семья была из шотландских дворян, но жизнь на нашей маленькой пограничной ферме была тяжелая. Американец по рождению, я, однако, не питал верноподданнических чувств к далекому вашингтонскому правительству янки.

На экране возник портрет американского дикаря: безумное, утыканное перьями существо, на щеках — разноцветные полосы.

— За рекой от нас, — продолжал Хьюстон, — жило могучее племя чероки, безыскусные люди, исполненные врожденного благородства. Они привлекали меня гораздо больше, чем жизнь в среде американцев, чьи души, увы, разъедены алчностью, беспрестанной погоней за долларом.

Хьюстон сокрушенно покачал головой, показывая, насколько ему больно говорить британской аудитории об этой национальной слабости американцев. Вот он и расположил их к себе, подумала Сибил.

— Чероки покорили мое сердце, — продолжал Хьюстон, — и я убежал к ним, не имея, леди и джентльмены, ничего, кроме куртки из оленьей кожи и “Илиады”, великой поэмы Гомера.

По экрану кинотропа прокатилась снизу вверх волна, кубики сложились в черно-белый рисунок с греческой вазы: воин в шлеме с гребнем и с поднятым копьем. В левой руке воина был круглый щит с изображением распростершего крылья ворона. Картинка понравилась зрителям, кое-кто из них даже захлопал. Хьюстон отнес эти аплодисменты на свой счет и скромно, с достоинством кивнул.

— Дитя американского фронтира, — продолжил он, — я не могу утверждать, что получил хорошее образование, однако, похоже, я наверстал упущенное и смог возглавить нацию. В юности моими учителями были древние греки. Каждая строка поэмы слепого певца навечно запечатлелась в моей памяти. — Левой рукой Хьюстон поднял увешанный орденами лацкан. — Сердце в этой израненной груди, — он ударил в означенную грудь кулаком, — билось и бьется в такт благороднейшей из историй, чьи герои были готовы вызвать на бой самих богов и хранили свою воинскую честь незапятнанной… до самой смерти!

Он замолчал. Через несколько секунд в зале захлопали — без особого, правда, энтузиазма.

— Я не видел противоречия между жизнью гомеровских героев и жизнью моих любимых чероки, — не сдавался Хьюстон.

На лице греческого воина проступила боевая раскраска, его копье обросло перьями и стало похожим на индейский охотничий дротик.

Хьюстон заглянул в свои заметки.

— Вместе мы охотились на медведей, оленей и кабанов, вместе ловили рыбу в прозрачных струях и растили золотую кукурузу. У костра, под звездным небом, я рассказывал своим краснокожим братьям о нравственных уроках, какие мое юношеское сердце почерпнуло из слов Гомера. И потому они нарекли меня Вороном, в честь пернатого духа, которого они почитают мудрейшей из птиц.

Грек распался, вместо него на экране раскинул крылья величественный ворон с полосатым щитом на груди.

Сибил его узнала. Это был американский орел, символ их разобщенного союза. Однако здесь белоголовый хищник янки превратился в черного ворона Хьюстона. Ловко придумано. Даже слишком ловко: два кубика в левом верхнем углу экрана заело на осях, и там остались синие пятнышки — погрешность мелкая, но раздражающая, как соринка в глазу. Кинотроп “Гаррика” еле справлялся с Миковыми изысками.

Отвлекшись, Сибил потеряла нить повествования.

— …Призывный клич боевой трубы в лагере волонтеров Теннесси.

Возник еще один кинопортрет: человек, очень похожий на Хьюстона, но с высокой копной волос и впалыми щеками, означенный как “ГЕН. ЭНДРЮ ДЖЕКСОН[30]”.

В зале послышалось шиканье, инициаторами которого были скорее всего солдаты; толпа зашевелилась. Некоторые британцы все еще поминали Гикори Джексона без особой приязни. По словам Хьюстона, Джексон храбро сражался против индейцев и даже был одно время президентом Америки; но все это упоминалось мельком. В первую очередь он восхвалял Джексона как своего учителя и покровителя, “честного солдата, который ценил в людях их внутреннюю сущность, а не богатство и умение пускать пыль в глаза”; зал захлопал, но как-то уж очень жидко и неуверенно.

Теперь на экране возникла другая картина, нечто вроде примитивного пограничного форта. Хьюстон пустился в разглагольствования о какой-то осаде в самом начале своей военной карьеры, когда он участвовал в кампании под командованием Джексона против индейцев племени крик. Однако внимание естественной своей аудитории, солдат, он, похоже, потерял — трое ветеранов Крыма из одного с Сибил ряда продолжали поносить Гикори Джексона. “Эта проклятая война закончилась еще до Нового Орлеана…” [31]

Зловещий кроваво-красный цвет внезапно залил экран — скрытый под сценой Мик поставил светофильтр. Пушки форта окутались клубами порохового дыма, пронеслись крошечные, в один элемент экранного изображения, пушечные ядра, все это сопровождалось глухим грохотом — теперь Мик молотил в литавры.

— Ночь за ночью до нас доносились жуткие, леденящие кровь боевые песни крикских фанатиков, — выкрикнул Хьюстон. — Яркое освещение превратило его в огненный столп, будто подпиравший экран. — Нужно было идти на приступ, врукопашную, с клинками в руках! Говорили, что штурмовать эти ворота — значит идти на верную смерть… Но недаром я был теннессийским волонтером…

К крепости метнулась крохотная, в несколько черных квадратиков, фигурка, затем вся сцена потемнела; раздались удивленные аплодисменты. Галерка пронзительно свистела. Потом Хьюстона вновь окружил ореол друммондова света. Генерал принялся похваляться своими ранами: две пули в руку, ножевой удар в ногу, стрела в живот — Хьюстон не произнес этого вульгарного слова, а лишь настойчиво потирал соответствующую область жилета; можно было подумать, что у него желудочные колики. Всю ночь он пролежал на поле битвы, а потом много дней его везли по бездорожью, на провиантной телеге, истекающего кровью, в бреду от болотной лихорадки…

Клеркообразный сосед Сибил сунул в рот очередной леденец и взглянул на карманные часы. Теперь, когда Хьюстон повествовал о своем долгом балансировании на грани смерти, в похоронной черноте экрана стала медленно проступать пятиконечная звезда. Один из заклиненных кубиков сумел наконец провернуться, но зато застрял другой, справа внизу.

Сибил с трудом подавила зевок.

Хьюстон начал рассказывать о том, как пришел в американскую политику, главным образом — дабы спасти от гонений своих любимых чероки; звезда разгоралась все ярче. При всей экзотичности антуража это был, по сути, тот же пустопорожний треп, какой можно услышать на любом предвыборном митинге; зал начинал проявлять нетерпение. Зрители охотнее послушали бы про войну или о жизни среди индейцев, Хьюстон же долдонил о том, как его выбирали в какой-то недоделанный парламент, о каких-то своих непонятных должностях в провинциальном правительстве, и все это время звезда росла и хитрым образом корежилась, превращаясь в герб штата Теннесси.

Веки Сибил тяжелели, опускались, а генерал продолжал вещать.

И вдруг тон Хьюстона изменился, стал сентиментальным; странным образом даже неприятная его манера растягивать слова казалась теперь нежной, почти чувственной. Речь пошла о женщине.

Сибил выпрямилась и навострила уши.

Хьюстон был избран губернатором, сколотил себе капиталец и зажил припеваючи. Со временем он нашел себе подружку, какую-то теннессийскую барышню, а там и женился.

Но на киноэкране от краев к центру ядовитыми змеями сползались щупальца тьмы. Они угрожали теннессийскому гербу.

Едва Хьюстоны успели свить себе гнездышко, как новоиспеченная миссис Хьюстон взбрыкнула и сбежала домой, к мамочке. Она оставила письмо, сказал Хьюстон, письмо, содержавшее ужасную тайну. Тайну, которую он никому и никогда не открывал и поклялся унести с собой в могилу.

— Личное дело, про такое не может и не должен говорить человек чести. Это было для меня страшным ударом…

На него ополчились газеты. И кто бы мог подумать, что у них там, в Теннесси, есть газеты?

— Клеветники и сплетники, — стенал генерал, — излили на меня яд своей ненависти. — На экране снова появился греческий щит с вороном, и в него полетели черные комки, судя по всему — грязь.

Откровения становились все более шокирующими. Генерал довел дело до конца, развелся с женой — событие ужасное, почти небывалое. Общественность, естественно, возмутилась и вышвырнула его с должности. Было странно, с какой это стати Хьюстон заговорил о столь безобразном скандале, неужели он надеется, что лондонские слушатели одобрят разведенного мужчину. И все же, как заметила Сибил, дамы слушали это горестное повествование с напряженным интересом — и не без симпатии. Даже толстая мамаша нервно обмахивала свой двойной подбородок веером.

А что, собственно, удивляться, ведь этот человек (иностранец, да к тому же, по собственному признанию, полудикий) говорил о своей жене с нежностью, как об истинной любви, загубленной какой-то жестокой и таинственной правдой. Его грохочущий голос срывался от наплыва чувств; он несколько раз промокнул лоб модным кружевным платочком, извлеченным из жилетного кармана. Жилет у него был меховой, леопардовый.

К тому же он недурен собой, подумала Сибил. За шестьдесят, почти старик, но такие даже лучше, они относятся к девушке с большим сочувствием. Его признания выглядели смело и мужественно, ведь это он сам вытащил наружу это давнее скандальное дело с разводом и с таинственным письмом миссис Хьюстон. Он говорил обо всем этом без остановки, но не выдавал тайны, все более разжигая интерес слушателей — Сибил и сама умирала от любопытства.

Ну вот, обругала она себя, развесила, дура, уши, а ведь дело-то все наверняка простое и глупое, и вполовину не столь глубокое и загадочное, как он изображает. И барышня эта вряд ли была таким уж ангелочком, вполне возможно, что девичья ее добродетель была уже похищена каким-нибудь смазливым теннессийским бабником задолго до появления Ворона Хьюстона. Мужчины придумали для своих невест строгие правила, сами вот только никогда им не следуют.

А может, Хьюстон сам во всем и виноват. Может, у него были какие-нибудь дикие представления о семейной жизни, после всех-то этих лет с дикарями. Или, может быть, он лупцевал супругу чем ни попадя — легко себе представить, каким буяном может быть этот человек, когда выпьет лишнего.

На экране появились гарпии, символизировавшие клеветников Хьюстона, тех, кто замарал его драгоценную честь чернилами бульварной, помоечной прессы, — отвратительные горбатые существа, черные и красные; экран тихо жужжал, и они перебирали раздвоенными копытами. Сибил в жизни не видела ничего подобного; напился, наверное, этот манчестерский спец до зеленых чертиков, вот и стал изображать такие ужасы. Теперь Хьюстон рассуждал о вызовах и чести, то бишь о дуэлях; американцы — отъявленные дуэлянты, они прямо-таки влюблены в свои ружья-пистолеты и способны угробить друг друга не за понюх табаку. Он убил бы пару-другую подлых газетчиков, громогласно настаивал Хьюстон, не будь он губернатором и не будь это ниже его достоинства. Так что он оставил борьбу и вернулся к своим драгоценным чероки. На бравого генерала было жутко смотреть, настолько распалил он себя собственным красноречием. Аудитория тихо веселилась, обычная британская сдержанность не устояла перед вылезающими из орбит глазами и налитыми кровью жилами техасца.

Веселье это, однако, опасно граничило с брезгливым отвращением.

А вдруг, думала Сибил, растирая в кроличьей муфте озябшие руки, он сделал что-нибудь ужасное? Вдруг он заразил жену стыдной болезнью? Некоторые виды этой болезни просто кошмарны: могут свести с ума, оставить слепым или калекой. Возможно, в этом и заключается его тайна. Мик — вот кто должен знать. Мик наверняка знает.

Хьюстон тем временем объяснял, что он с отвращением оставил Соединенные Штаты и отправился в Техас; при этих его словах появилась карта, посреди континента расплылось большое пятно с надписью “ТЕХАС”. Хьюстон заявил, что он отправился туда в поисках свободных земель для своих несчастных страдающих чероки, но все это было не слишком вразумительно.

Сибил спросила у соседа время. Прошло около часа. Кончалась первая треть речи.Скоро ее выход.

— Представьте себе страну, — говорил Хьюстон, — во много раз большую ваших родных островов. Страну, где нет настоящих дорог — только протоптанные индейцами тропы, где не было в те дни ни одного паровоза, ни одной мили рельсового пути, не говоря уж о телеграфе. Даже я, главнокомандующий национальных сил Техаса, не имел для передачи своих приказов средства более быстрого и надежного, чем верховые курьеры, чей путь преграждали команчи и каранкава, мексиканские патрули и бессчетные опасности диких прерий. Стоит ли удивляться, что полковник Тревис получил мой приказ слишком поздно и трагичнейшим образом понадеялся на то, что с минуты на минуту подойдет отряд полковника Фаннина. Окруженный силами неприятеля в пятьдесят раз превышающими его собственные, полковник Тревис провозгласил: “Победа или смерть”, — прекрасно понимая, что исход сражения предрешен. Защитники Аламо пали все до последнего человека. Благородный Тревис, бесстрашный полковник Боуи и легендарный Дэвид Крокетт[32]…

Date: 2015-10-18; view: 279; Нарушение авторских прав