Плащ и кинжал 4 page. Мэллори вынул из записной книжки визитную карточку от Молла и Полибланка

Мэллори вынул из записной книжки визитную карточку от Молла и Полибланка. Плотно сложив пятифунтовую банкноту, он прижал ее к оборотной стороне карточки и передал мальчику. Пять фунтов — сумма приличная. Обдуманное капиталовложение.

Тобиас порылся под фартуком, отыскал засаленный бумажник, сунул туда карточку и деньги, а взамен извлек обтрепанный кусочек глянцевого картона. “Дж. Дж. Тобиас, эсквайр, — гласила надпись, выполненная чрезмерно вычурной машинной готикой. — КИНОТРОПИЯ И ТЕАТРАЛЬНЫЕ ДЕЙСТВА”. Далее значился адрес в Уайтчепеле.

— Там внизу телеграфный номер, так вы на него не смотрите, — сказал он смущенно. — Я его больше не арендую.

— Вы случайно не интересовались французской кинотропией, мистер Тобиас? — спросил Мэллори.

— Да, сэр, — кивнул Тобиас. — С Монмартра приходит иногда вполне приличный материал.

— Насколько я понимаю, лучшие французские ординатёры используют специальные перфокарты.

— “Наполеоновский” формат, — подтвердил Тобиас. — Они поменьше, из искусственного материала и очень быстро вводятся. А для кино скорость первое дело.

— Вы, случайно, не знаете, где здесь, в Лондоне, можно было бы арендовать французское устройство ввода?

— Чтобы транслировать данные с французских карточек, сэр?

— Да, — ответил Мэллори, изображая небрежный интерес. — Я тут должен получить от французского коллеги некую информацию, чисто академическую, и все же дело требует определенной конфиденциальности. Я бы предпочел работать в частном порядке.

— Да, сэр, разумеется, — кивнул Тобиас. — То есть, я знаю парня, у которого есть французское вводное устройство, и он позволит вам делать с ним все, что угодно, если вы хорошо заплатите. В прошлом году среди клакеров Лондона была мода на французский формат. Но потом, после неприятностей с “Гран-Наполеоном”, настроения переменились.

— Правда? — удивился Мэллори. Тобиас кивнул, обрадовавшись случаю выказать осведомленность.

— Сейчас все считают, сэр, что французы слишком уж замахнулись с этим их гигантским “Наполеоном” и где-то там что-то ляпнули.

Мэллори погладил бороду.

— А может, это просто профессиональная зависть?

— Вовсе нет, сэр! — с пылом заверил его Тобиас. — Каждый знает, что с “Гран-Наполеоном” в начале этого года случилась какая-то крупная неприятность. Они уж чего только не делали, но так и не смогли вернуть машину к нормальной работе. Кое-кто, — мальчик понизил голос, — даже поговаривает о саботаже! Вы знаете такое французское слово “саботаж”? Оно происходит от “сабо”, это такие деревянные башмаки, их носят французские рабочие. В такой-то обуви они могут, пожалуй, ногами сшибить машину с фундамента! — Злорадство, светившееся в глазах Тобиаса, несколько встревожило Мэллори. — У французов сейчас что-то вроде луддитских беспорядков, ну точь-в-точь как у нас когда-то.

По комнате раскатились два коротких гудка; два усердных джентльмена, к которым за это время присоединился такой же усердный третий, закрыли альбомы и ушли.

Снова звякнул колокольчик, призывая Тобиаса к лотку. Мальчик медленно поднялся, поправил стул, прошел вдоль стола, полок, осмотрел альбомы на предмет несуществующей пыли и поставил их на полку.

— Там вроде наш ответ, — не выдержал Мэллори. Тобиас коротко кивнул, но не обернулся.

— Вполне вероятно, сэр, но я уже и так переработал. Эти два гудка…

Мэллори нетерпеливо поднялся и подошел к лотку.

— Нет, нет, — заорал Тобиас, — только в перчатках! Давайте лучше я!

— Плевал я на ваши перчатки! Да и кто там об этом узнает?

— “Криминальная антропометрия” — вот кто! Это их комната, и они просто ненавидят следы голых пальцев! — Тобиас вернулся к столу с пачкой бумаги. — Ну так вот, сэр, наша подозреваемая — Флоренс Бартлетт, урожденная Рассел, место рождения — Ливерпуль…

— Спасибо, Тобиас. — Мэллори сворачивал распечатки так, чтобы половчее уместить их под жилетом. — Очень благодарен вам за помощь.

Мэллори отлично помнил это вайомингское утро. Холодно было, как на Северном полюсе, вытоптанную, пожухлую траву покрывал толстый слой инея. Он сидел на корточках рядом с чуть теплым котлом самоходного форта, ворошил в топке жалкую, еле тлеющую кучку бизоньего навоза и пытался согреть свой завтрак — заледеневшую, жесткую, как железо, полоску вяленого мяса. То же самое будет и на обед. И на ужин. Работа киркой и заступом покрыла руки Мэллори кровавыми мозолями; для полной радости, он умудрился их обморозить. А уж что на бороде висели сосульки замерзшего дыхания, так это ерунда, пускай себе висят. Жалкий и несчастный, он дал себе тогда торжественную клятву никогда впредь не жаловаться на летнюю жару.

Но кто же мог ожидать, что на Лондон обрушится такой адский, душный зной?

Эта ночь прошла без единого дуновения ветерка, и его постель превратилась в какое-то вонючее болото. Он спал поверх простыней, прикрывшись мокрым турецким полотенцем и вставая каждый час, чтобы смочить его вновь. Матрас промок, хоть выжимай, а в комнате было жарко и душно, как в теплице. К тому же она насквозь пропиталась табачным дымом — изучая полицейское досье Флоренс Рассел Бартлетт, Мэллори выкурил с полдюжины гаванских сигар. Большая часть досье была посвящена событиям весны 1853 года, убийству мистера Бартлетта, крупного ливерпульского торговца хлопком.

Это было отравление. Миссис Бартлетт несколько недель подмешивала мужу в “Водолечебный укрепитель доктора Гоува” мышьяк, извлеченный из бумаги от мух. Ночи, проведенные на Хеймаркете, просветили Мэллори, что средство доктора Гоува является на деле сильным афродизиаком, но досье скромно об этом умалчивало. Зато там упоминалась смерть матери Бартлетта в 1852 году от прободной язвы и его дяди с отцовской стороны в 1851 году от острой дизентерии — болезней, похожих по симптоматике на отравление мышьяком. Формальные обвинения по этим двум смертям так и не были предъявлены — миссис Бартлетт бежала из-под стражи, припугнув надзирателя Бог весть откуда добытым дерринджером.

В Центральном статистическом бюро подозревали, что она перебралась во Францию, поскольку кто-то приложил перевод доклада парижской полиции о событиях 1854 года. Некая Флоренс Мэрфи, промышлявшая нелегальными абортами, предположительно — американская беженка, была арестована и судима за то, что “облила серной кислотой с целью изуродовать или покалечить” Иветту Лемуан, жену известного лионского торговца шелком, — свою, судя по всему, соперницу.

Но уже в первую неделю суда “миссис Мэрфи” исчезла из-под стражи и из всех последующих донесений французской полиции.

Мэллори подошел к крану, ополоснул лицо, шею и подмышки. Серная кислота наводила на мрачные размышления.

Завязывая шнурки ботинок, он уже снова вытирал пот со лба. Выйдя из комнаты, Мэллори обнаружил, что невероятная для города жара повергла Дворец в полное оцепенение. Гнетущая влажность колыхалась над мраморными полами, как невидимая болотная жижа. Украшающие холл пальмы словно вышли из юрского периода. Он поплелся в столовую Дворца и несколько восстановил свои силы четырьмя холодными яйцами вкрутую, копченой селедкой, тушеными помидорами, куском ветчины, парой ломтиков охлажденной дыни и несколькими чашками кофе со льдом. Как и всегда, кормили здесь вполне прилично, хотя селедка чуть-чуть подванивала — мало удивительного в такую-то жару. Мэллори подписал счет и пошел за своей почтой.

Он был несправедлив к селедке. Вонял, как выяснилось, сам Дворец, вонял тухлой рыбой или чем-то похуже. Сквозь запах мыла, оставшийся в холле после утренней уборки, на мгновение пробился — и тут же снова исчез — таинственный, словно от какой-то дохлятины, смрад. Как на скотобойне? Да, похоже, только тут еще непонятная едкая примесь — не то уксус, не то еще какая-то кислота. Направляясь к столу дежурного, чтобы забрать свою почту, Мэллори мучительно припоминал, где же это он сталкивался с подобным зловонием прежде.

Немолодой, очумевший от жары клерк приветствовал его со всей возможной почтительностью — щедро раздаваемые чаевые всегда и везде обеспечивают уважение обслуживающего персонала.

— А что, в моем ящике ничего нет? — удивился Мэллори.

— Слишком он мал, доктор Мэллори. — Клерк нагнулся и вытащил из-за конторки большую проволочную корзину, до краев заваленную конвертами, журналами и посылками.

— Да-а, — протянул Мэллори. — И ведь день ото дня все хуже и хуже.

— Цена славы, сэр, — сочувственно кивнул клерк. Мэллори был ошеломлен.

— Считается, вероятно, что я буду все это читать…

— Позволю себе смелость сказать, сэр, что вам стоило бы нанять личного секретаря.

Мэллори хмыкнул. Он питал отвращение к секретарям, камердинерам, дворецким, горничным — лакейство унижает человека. Когда-то его мать прислуживала в одной богатой сассексской семье. Было это давно, еще до радикалов, но рана никак не заживала.

Он отнес тяжелую корзину в тихий уголок библиотеки и принялся разбирать ее содержимое. Сперва журналы: солидные, с золотом на корешке “Труды Королевского общества”, “Герпетология всех наций”, “Журнал динамической систематики”, “Annales Scientifiques de I'Ecole des Ordinateurs” с интересной, похоже, статьей о механических невзгодах“Гран-Наполеона”… Эти академические подписки чрезмерно обременительны, но зато доставляют радость редакторам, а довольный редактор скорее напечатает твою собственную статью.

Далее — письма. Мэллори быстро раскидал их на кучки. Сперва — письма попрошаек. Он опрометчиво ответил на пару тех, что казались очень уж слезными и искренними, после чего вымогатели набросились на него, как шакалы.

Вторая стопка — деловые письма. Приглашения выступить там-то и там-то, интервью; счета от торговцев; полевые палеонтологи-катастрофисты наперебой предлагают соавторство.

Далее — письма, написанные женским почерком. Наседки от естествознания — “охотницы за цветочками”, как называл их Гексли. Эти дамочки заваливали Мэллори десятками посланий, с одной-единственной целью получить у него автограф и, “если он будет столь любезен”, подписанную визитную карточку. В некоторых конвертах попадались аккуратные рисуночки самых заурядных ящериц, сопровождаемые неизбежным обращением к его познаниям в области таксонометрии рептилий.

Некоторые корреспондентки выражали деликатное восхищение (иногда — в стихах) и приглашали предмет этого восхищения на чай, буде он когда-нибудь окажется в Шеффилде. Или в Ноттингеме. Или в Брайтоне.

Попадались и письма — их приметами были заостренный почерк, тройное (!!!) подчеркивание отдельных слов и надушенные, перевязанные ленточкой локоны, — выражавшие пылкое обожание, причем в выражениях настолько смелых, что Мэллори невольно краснел. Поначалу таких было не очень много, однако стоило “Еженедельнику английской хозяйки” поместить на своих страницах портрет “знаменитого ученого”, как урожай надушенных локонов резко возрос.

Мэллори внезапно остановился. Он едва не откинул в сторону письмо от самой младшей своей сестры Рут. Малышка Рут, хотя, конечно же, этой малышке уже ни много ни мало семнадцать лет. Он распечатал письмо.

МИЛЫЙ НЕД!

Я пишу тебе под диктовку мамы, потому что сегодня у нее совсем плохо с руками. Отец очень благодарит тебя за чудный плед из Лондона. Французское притирание очень помогло моим рукам (маминым), хотя больше коленям, чем рукам. Мы все по тебе очень скучаем в Льюисе, хотя знаем, что ты занят своими великими делами Королевского общества! Мы читаем вслух каждое твое американское приключение, как они написаны мистером Дизраэли в “Семейном музее”. Агата спрашивает, не можешь ли ты, пожалуйста, пожалуйста! получить для нее автограф мистера Дизраэли, потому что она очень любит его роман “Танкред”! Но самая большая наша новость в том, что наш дорогой Брайан вернулся из Бомбея и благополучно проводит с нами этот самый день, 17 июня! И он привез с собой нашего дорогого будущего брата лейтенанта Джерри Ролингза, тоже из Сассексского артиллерийского полка, который просил нашу Маделайн подождать, как она, конечно же, и сделала. Теперь они поженятся, и мама хочет, чтобы ты знал, что это будет не в церкви, а гражданская церемония с Ч.П. мистером Уидерспуном в городской ратуше Льюиса. Мы ждем тебя 29 июня, когда отец отдаст свою почти последнюю дочку, — я не хотела этого писать, но мама меня заставила. С любовью от всех нас,

РУФЬ МЭЛЛОРИ (мисс).

Итак — малышка Маделайн разжилась наконец мужем. Бедняжка, четыре долгие года помолвки, тем более тревожной, если твой жених служит в такой гнилой дыре, как Индия. Маделайн обручилась в восемнадцать лет, а сейчас ей уже двадцать два. Нельзя принуждать юную, жизнерадостную девушку к такому долгому ожиданию; в последний свой визит Мэллори обнаружил, что жестокое испытание сделало Маделайн вспыльчивой и язвительной и домашние откровенно ее побаиваются. Скоро весь уход за стариками ляжет на плечи маленькой Рут. А когда и она выйдет замуж… ну что ж, тогда об этом и подумаем. Мэллори потер взмокшую от пота бороду. Маделайн выпала более тяжкая доля, чем Эрнестине, Агате или Дороти. Нужно подарить ей что-нибудь красивое. Свадебный подарок должен быть весомым свидетельством, что время тревог и печалей осталось позади.

Мэллори отнес почту к себе в комнату, свалил ее на пол возле забитого под завязку бюро и покинул Дворец, вернув по дороге корзину дежурному.

На тротуаре перед Дворцом собралась группа квакеров, мужчины и женщины. Они уныло выводили какой-то из своих нравоучительных гимнов, нечто насчет “поезда в рай”. Песенка никоим боком не касалась ни эволюции, ни святотатства, ни окаменелых останков доисторических животных — возможно, тоскливое однообразие бесплодного протеста утомило даже таких железных людей, как квакеры. Мэллори прошел мимо, не обращая внимания на протянутые брошюры. Было жарко, на редкость жарко, жарко как в пекле. И хоть бы самое легкое дуновение ветра, хоть бы самый крошечный просвет в облаках; высокое небо налилось свинцовой тяжестью, словно хотело разразиться дождем, но забыло, как это делается.

Мэллори прошел по Глостер-роуддоугла Кромвель-лейн; совсем недавно здесь поселился бронзовый Кромвель на коне[75]; радикалы очень его любили. Здесь же останавливались паробусы через каждые десять минут, но все они были забиты до отказа — в такую погоду никому не хотелось идти пешком.

Совсем неподалеку, на углу Эшберн-Мьюз, располагалась станция метрополитена “Глостер-роуд”, и Мэллори решил рискнуть. Смелую идею пришлось вскоре оставить — в двери подземки никто не входил, время от времени оттуда вылетали люди, спасающиеся от невозможной, невыносимой вони.

Лондонцы успели привыкнуть к сомнительным ароматам своей подземки, но это было нечто совсем иного порядка. В сравнении с удушающим зноем улиц, шедший снизу воздух был даже прохладен, однако в нем ощущался запах смерти, словно что-то сгнило в закупоренной стеклянной банке. Билетная касса была закрыта; на ее окошке висела записка: “ПРОСИМ ПРОЩЕНИЯ ЗА НЕУДОБСТВА”. И ни слова, что там и почему, об истинной природе неполадок.

На противоположной стороне Кортфилд-роуд у гостиницы “Бейлиз” стояли запряженные лошадьми кэбы. Мэллори совсем было собрался перейти улицу, как вдруг заметил неподалеку свободный вроде бы кэб. Сделав знак кучеру, он подошел к дверце и увидел пассажира, только что по-видимому приехавшего. Мэллори отступил на шаг, в естественной надежде, что пассажир сейчас сойдет, однако тот, явно недовольный присутствием незнакомца, прижал ко рту носовой платок, сложился пополам так, что голова его исчезла из вида, и зашелся сухим, мучительным кашлем. Возможно, он был нездоров — или только что из подземки, не успел еще отдышаться.

Нервы Мэллори были на пределе; он не стал ждать, сел в один из свободных кэбов и коротко приказал: “Пикадилли”.

Кучер цокнул мокрой от пота кляче, и она уныло потрусила по Кромвель-роуд. Как только кэб двинулся с места и в окно повеяло слабым ветерком, жара стала не столь гнетущей, и Мэллори чуть приободрился. Кромвель-роуд, Терлоу-плейс, Бромптон-роуд— в своих грандиозных планах переустройства города правительство отвело эти части Кенсингтона и Бромптона под огромный комплекс музеев и дворцов Королевского общества.

Один за другим проплывали они за окном кэба в невозмутимом величии своих куполов и колоннад: физика, экономика, химия… Некоторые новации радикалов вызывают, мягко говоря, удивление, размышлял Мэллори, но трудно отрицать разумность и справедливость того, что ученым, посвятившим себя благороднейшему труду на благо человечества, предоставляются великолепные здания. Кроме того, польза этих дворцов для науки многократно превышает затраты на их строительство.

По Найтсбридж-роуд, через Гайд-парк-корнер, к Наполеоновым вратам[76], дару Луи-Наполеона в память об англо-французской Антанте. Мощный остов огромной чугунной арки поддерживал целую толпу крылатых амурчиков и задрапированных дам с факелами. Красивый монумент, думал Мэллори, и к тому же в новейшем вкусе. Массивная элегантность врат словно отрицала самое мысль о том, что когда-либо существовали хоть малейшие разногласия между Великобританией и ее вернейшим союзником, имперской Францией. А “недоразумение” наполеоновских войн, криво усмехнулся про себя Мэллори, можно свалить на тирана Веллингтона[77].

Хотя памятника герцогу Веллингтону в Лондоне не было, Мэллори временами казалось, что память об этом человеке витает в городе, словно призрак. Триумфатор Ватерлоо, прославленный некогда как спаситель британской нации, Веллингтон был пожалован пэрством и занял высочайший государственный пост. Но в нынешней Англии его поносили как хвастливого и самодовольного изверга, второго короля Джона[78], палача своего народа. Ненависть радикалов к их давнему и грозному врагу выдержала испытание временем. Со смерти Веллингтона выросло уже целое поколение, но премьер-министр Байрон все еще при каждом удобном случае втаптывал память герцога в грязь.

Мэллори был вполне лояльным членом радикальной партии, однако его не убеждала пустая брань. Про себя он придерживался собственного мнения о давно умершем тиране. В первое свое посещение Лондона шестилетний тогда Мэллори имел счастье видеть герцога; тот проезжал по улице в золоченой карете с эскортом из вооруженных, лихо галопирующих всадников. Мэллори тогда поразили не столько знаменитое крючконосое лицо, обрамленное бакенбардами и подпираемое высоким воротничком, суровое и молчаливое, сколько благоговейная смесь страха и радости на отцовском лице.

Было это очень давно, в 1831 году, первом году смутных времен и последнем старого режима Англии, однако вид лондонских улиц все еще пробуждал в Мэллори слабый отзвук детских впечатлений. Через несколько месяцев, уже в Льюисе, его отец бурно радовался, когда пришло известие о смерти Веллингтона от руки бомбиста. Но мальчик тайком плакал, сам не зная из-за чего.

Мэллори видел в Веллингтоне человека, безнадежно утратившего контакт с реальностью, слепую жертву непонятных ему самому сил; герцог напоминал ему не столько короля Джона, сколько Карла Первого[79]. Он безрассудно защищал интересы тори, разложившейся аристократии, класса, обреченного уступить власть поднимающемуся среднему сословию и ученым-меритократам[80]. И это при том, что сам Веллингтон к аристократии не принадлежал, когда-то он был простым Артуром Уэллсли, ирландцем довольно скромного происхождения.

Кроме того, Мэллори представлялось, что Веллингтон проявил похвальное владение воинским искусством. Вот только зря он ушел в гражданскую политику. Реакционный премьер-министр Веллингтон трагически недооценил революционный дух грядущей научно-промышленной эры. Он заплатил за это отсутствие прозорливости своей честью, своей властью и своей жизнью.

А непонятая Веллингтоном Англия, Англия детства Мэллори, буквально в одночасье перешла от листовок, забастовок и демонстраций к мятежам, военному положению, резне, открытой классовой войне и почти полной анархии. Только промышленная радикальная партия, с ее рациональным видением нового, всеобъемлющего порядка, спасла страну от падения в пропасть.

Но даже если и так, думал Мэллори, должен же хоть где-то быть памятник.

Кабриолет катил по Пикадилли — мимо Даун-стрит, Уайтхос-стрит,Хаф-Мун-стрит. Мэллори достал из записной книжки визитную карточку Лоренса Олифанта; да, именно здесь он и живет, на Хаф-Мун-стрит. Сразу мелькнула соблазнительная мысль остановить кэб и забежать к журналисту. Можно надеяться, что в отличие от большинства изнеженных придворных бездельников Олифант не спит до десяти и у него, пожалуй, найдется ведерко со льдом и глоток чего-нибудь, способствующего потовыделению. Идея нагло поломать распорядок дня этого рыцаря плаща и кинжала и, быть может, застать его за какой-нибудь тайной интригой представлялась Мэллори весьма привлекательной.

Но сперва — главное. Возможно, он заглянет к Олифанту потом, на обратном пути.

Мэллори остановил кэб у входа в Берлингтонский пассаж[81]. На противоположной стороне улицы, среди россыпи ювелирных магазинов и бутиков, темнел гигантский, закованный в железо зиккурат Фортнума и Мейсо-на. Кэбмен безбожно ободрал Мэллори, однако тот находился в великодушном настроении и не стал спорить. Похоже, эти ребята обдирают сегодня всех подряд: чуть поодаль еще один джентльмен выскочил из экипажа и теперь ругался — в самой вульгарной манере — со своим кэбби.

Хождение по магазинам — лучший способ прочувствовать свежеобретенное, как снег на голову свалившееся богатство, в этом Мэллори не сомневался. Он добыл эти деньги рискованным, почти безумным поступком, но тайну их происхождения не знал никто посторонний. Кредитные машины Лондона с равной готовностью отщелкивали деньги из призрачных доходов игрока и из скромного достояния безутешной вдовы.

Так что же купить? Эту вот гигантскую железную вазу, на восьмиугольной подставке, с восемью ажурными экранами, подвешенными перед желобчатой ножкой и придающими всему предмету исключительную легкость и элегантность? Или вот эту настенную подвеску из резного кизила, предназначенную скорее всего под хороший, венецианского стекла термометр? Или солонку черного дерева, украшенную крошечными колоннами и горельефами? Тем более что к ней прилагается серебряная ложечка с витой ручкой, разрисованная трилистниками и дубовыми листьями, а также обеспечивается гравировка монограммы — “по желанию и выбору покупателя”.

У “Дж. Уокера и К°”, в небольшом, но весьма тонном заведении, выгодно выделяющемся даже среди роскошных, с зеркальными витринами магазинов знаменитого Пассажа, Мэллори обнаружил подарок, который показался ему наиболее подходящим. Это были часы с восьмидневным заводом и мелодичным, вроде звона церковных колоколов, боем. Механизм, который показывал также дату, день недели и фазы луны, был выдающимся образчиком британского ремесла, хотя, конечно же, у тех, кто ничего не смыслит в механике, наибольшее восхищение вызовет элегантный корпус. Корпус этот, изумительно отлитый из папье-маше, покрытый лаком и инкрустированный бирюзово-синим стеклом, венчала группа крупных позолоченных фигур. Последние представляли юную, очаровательную, очень легко одетую Британию, с восхищением взирающую на прогресс, вносимый Временем и Наукой в счастье и цивилизованность народа Британии. Сия, весьма похвальная тема была дополнительно иллюстрирована серией из семи резных картинок, ежедневно сменявших друг друга под действием спрятанного в основании часов механизма.

Стоило это чудо ни много ни мало четырнадцать гиней. Да и то правда, разве же можно оценивать произведение искусства в вульгарных фунтах-шиллингах-пенсах? На секунду у Мэллори мелькнула сугубо приземленная мысль, что счастливой чете больше бы пригодилась звонкая пригоршня тех самых гиней. Но деньги скоро уйдут, как это у них принято, особенно — если ты молод. А хорошие часы будут украшать дом не одно поколение.

Мэллори заплатил наличными, отказавшись от предложенного кредита с выплатой в течение года. Пожилой, весьма высокомерный продавец, обильно потевший в высокий крахмальный воротничок, продемонстрировал систему пробковых прокладок, которые предохраняли механизм от повреждений при транспортировке. К часам прилагался запирающийся футляр с ручкой,точно подогнанный по их форме и оклеенный темно-красным бархатом.

Мэллори прекрасно понимал, что ему ни за что не втиснуться с этим ящиком в переполненный паробус. Придется опять нанять экипаж и привязать футляр с часами к расположенному сверху багажнику. Перспектива весьма тревожная, поскольку Лондон буквально кишел “тягалами”. Эти малолетние воры с обезьяньей ловкостью взбирались на крыши проезжих экипажей и зазубренными ножами перепиливали багажные ремни. Когда кэб останавливался, ворье разбегалось по каким-то там своим притонам, передавая добычу из рук в руки, пока содержимое чьего-нибудь саквояжа не расходилось по дюжине старьевщиков.

Мэллори протащил покупку через дальние ворота Берлингтонского пассажа, где ему лихо отсалютовал постовой констебль.

Снаружи, в Берлингтонских садах, молодой человек в помятой шляпе и грязном засаленном пальто, непринужденно отдыхавший на бетонном поребрике клумбы, поднялся вдруг на ноги.

Оборванец похромал в сторону Мэллори, его плечи обмякли в театральном отчаянии. Он коснулся полей шляпы, изобразил жалобную улыбку и торопливо заговорил:

— Милостивый сэр если вы простите человеку впавшему в жалкое состояние хотя не всегда это было так и произошло не по моей вине а исключительно по причине слабого здоровья присущего всей моей семье а также многих ничем не заслуженных страданий вольность обратиться к вам в общественном месте в таком случае милостивый сэр вы оказали бы мне огромное одолжение сказав который час.

Час? Неужели этот тип откуда-то узнал, что Мэллори только что купил большие часы? Но замызганный юнец не обратил на внезапное замешательство Мэллори никакого внимания и продолжал все тем же занудным голосом:

— Сэр просьба о вспомоществовании отнюдь не входит в мои намерения поскольку я был взращен достойнейшей матерью и нищенство не моя профессия и я не знал бы даже как заниматься таким ремеслом посети меня столь постыдное намерение ибо я скорее умру от лишений но сэр заклинаю вас во имя милосердия оказать мне честь послужить вам носильщиком этого ящика который отягощает вас за ту цену какую ваша гуманность могла бы счесть соответствующей моим услугам…

Рот попрошайки резко, чуть не со стуком захлопнулся, губы сжались в тонкую прямую линию, как у швеи, перекусывающей нитку, расширившиеся глаза смотрели куда-то через плечо Мэллори. Он отступил на три шага, все время держа Мэллори между собой и неизвестным объектом своего созерцания. А потом повернулся на полуоторванных каблуках и нырнул — уже безо всякой хромоты — в толпу, запрудившую тротуары Корк-стрит.

Мэллори повернулся. За спиной у него стоял высокий, сухопарый господин с носом пуговкой и длинными бакенбардами, в долгополом сюртуке а-ля принц Альберт и вполне заурядных брюках. Поймав на себе взгляд Мэллори, господин поднял к лицу платок, зашелся долгим кашлем, благопристойно отхаркался и промокнул глаза. Затем он вздрогнул, словно вспомнил что-то важное, повернулся и зашагал к Берлингтонскому пассажу. И хоть бы взглянул на Мэллори.

Мэллори внезапно заинтересовался, хорошо ли упакованы часы. Поставив футляр на мостовую, он начал внимательно изучать сверкающие латунные застежки. Мысли у него неслись вскачь, а по спине бежали мурашки. Мошенника выдал трюк с платком. Мэллори видел его у станции подземки в Кенсингтоне; это был тот самый закашлявшийся господин, который упорно не желал вылезать из кэба. А затем пришла догадка: кашлюн был также и тем грубияном, который спорил с кэбменом о плате на Пикадилли. Он следовал за Мэллори по пятам от самого Кенсингтона. Он за ним следит.

Крепко сжав ручку футляра с часами, Мэллори неспешно зашагал по Берлингтон— Гарденс, затем свернул направо, на Олд-Бонд-стрит. Нервы его были напряжены до предела, тело дрожало от охотничьего нетерпения. Ну надо же было так опростоволоситься, ругал он себя, ну зачем ты вылупил глаза на этого типа. Теперь он понимает, что попался, и будет действовать осторожнее. Мэллори шел, всем своим видом изображая беззаботность. Чуть дальше он задержался перед витриной ювелирной лавки и стал внимательно изучать — не разложенные на бархате камеи, браслеты и диадемы, а отражение улицы в безупречно чистом, забранном чугунной решеткой стекле.

Кашлюн не замедлил объявиться. Теперь он держался поодаль, прячась за людей. Кашлюну было лет тридцать пять, в бакенбардах его проступала седина, темный, машинной работы сюртук не представлял собой ничего примечательного. Лицо — самое заурядное, ну разве что чуть потяжелее, чем у среднего лондонца, и взгляд чуть похолоднее, и губы под носом-пуговкой сложены в мрачноватую усмешку.

Мэллори снова свернул, на этот раз — налево, на Брутон-стрит; с каждым шагом громоздкий футляр мешал ему все больше и больше. Витрин с повернутыми под удобным углом стеклами больше не попадалось. Пришлось приподнять шляпу перед хорошенькой женщиной и посмотреть ей вслед, будто любуясь щиколотками. Ну, и конечно — вот он, голубчик, тащится следом, как на веревке привязанный.

Возможно, кашлюн — сообщник того жучка и его бабенки. Наемный головорез, убийца с дерринджером в кармане сюртука. Или со склянкой. Волосы на затылке Мэллори зашевелились от ожидания пули или жидкого огня купоросного масла.

Мэллори пошел быстрее, футляр болезненно бил его по ноге. На Беркли-сквер небольшой паровой кран, героически пыхтевший между двух покалеченных платанов, лупил чугунным шаром по наполовину уже разваленному георгианскому фасаду, каковое зрелище собрало толпу зевак. Мэллори протиснулся вперед к самому барьеру, в облако едкой пыли, и немного расслабился, наслаждаясь минутой безопасности. Скосив глаза, он снова увидел кашлюна; выглядел тот довольно зловеще и явно нервничал от того, что потерял свою жертву.

Date: 2015-10-18; view: 311; Нарушение авторских прав