И какой же русский. Вообще, во всех странах люди живут не так, как у людей принято

РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ГОВОРИТ: «ДАЙТЕ МНЕ ДОРОГУ, Я НАЙДУ, О ЧЕМ ПОСТРАДАТЬ»

Вообще, во всех странах люди живут не так, как у людей принято. В других странах как‑то тоже все не по‑человечески. Вот, к примеру, как Билл Драммонд и Марк Мэннинг рассказывают о жизни какого‑то там северного народа: там, в той стране дороги, заметает на десять месяцев, не уйти, не убежать, только «олени бродят повсюду. Лапландцы живут в своих вигвамах и нажираются до бесчувствия, пока их олени бродят по городу, застревают в лифтах в отелях, выпадают из окон на втором этаже, заходят в классы, где идут уроки».

У нас, в России, хлопот, чудачеств и казусов поболее и покруче, чем олени в лифтах.

Сидит, бывало, наш человек дома, и чего‑то хочется. Очень часто жаждется русскому человеку символизма! Есть из чего выбирать. К примеру, Чехов. Взял книжку, пролистал пару страниц и понял, что есть книжки, которые не сможет вынести травмированная психика. В книжных предпочтениях нашему человеку следует соблюдать крайнюю осторожность. Вряд ли русская литература способна освободить от непроясненной тоски, перевести разговор на другие мысли, крайне важные и предельно оптимистические, и сделать это так, чтобы человек почувствовал заботу, чтобы проникся доверием к печатному слову и утихомирился.

Когда нашему человеку совсем невмоготу, он отправляется в путь.

Хотелось бы верить, что дорога – лучшее лекарство. Поверим.

Русский человек должен хоть однажды бесцельно пройтись по дороге, со вкусом несчастья во рту, ощущая в душе тоскливое, смертельное спокойствие и острое ощущение бесконечности, породившей боль. Чтобы острее почувствовать горечь жизни. Чтобы обрести другой вкус жизни.

Русский человек говорит: «Дайте мне дорогу, я найду, о чем пострадать».

Первые шаги по дороге. Оглядываешь себя: оранжевый свитер, терракотовый пиджак, джинсы, – а все равно такое ощущение, что это траур по твоей жизни. Все равно почти в черном. По инерции нашей жизни воспринимаешь себя бракованным товаром. Посредственностью. Ничтожеством.

Окатит горячей волной понимание, что пора избавляться от своей кучерявой привычки к рефлексиям, щепетильностям, чувствительным совестям и прочим нежничаниям. Подобные вещи в мире не ценятся, и в следующем сезоне «Оскар» за них совсем не светит. Надо меняться. Повод к тому же есть – дорога.

Мимо проносятся машины. Разные машины, собранные в России, но все с иностранными названиями. Идешь по обочине и размышляешь о гордости.

Слово «гордость» почти отсутствует в русской литературе или звучит в сослагательном наклонении. Официозное «о национальной гордости великороссов» не в счет – редкая и смешная птица. Да и не философская и не художественная. У тех, кто пишет подобные вещи, такое выражение лица, будто они имеют патент на изобретение колеса.

И сейчас в многообразии идей «про гордость» солирует пыльная официозно‑патриотическая мудрость. Вот он – привычный удар по философским ценам! Делаешь неутешительный вывод: пожалуй, родина – это помещение, наполненное словами, которое редко проветривается.

Дорога оборвалась. Недостроена. Непротоптана. Вот и заблудились. Куда иди? Нет, лучше по‑пушкински: куда ж нам плыть?..

Сядем на заплеванную и затоптанную придорожную скамейку. Стряхнем ногой шелуху от семечек, окурки, бутылки пива, посидим, обмозгуем. Может, нужно плыть по течению? К примеру, наш человек, подустав барахтаться в пене нерешаемых вопросов, принимается плыть по течению. Торжественно, как «Титаник». Подозревает, что впереди водопад не меньше Ниагарского, айсберг, покруче Эвереста. Не беда, выдюжим. Плывет, торжествует, предчувствует тысячи и тысячи тонн творческих радостей, временных поражений, славных побед... И попадает в сток раковины.

Какие только мысли‑воспоминания не приходят на придорожной скамейке. Чу, телефон завибрировал – эсэмэска: «Поздравляем вас с Рождеством, дорогие россияне. Санта Муму с вами». Поначалу и не разберешься, о чем это послание. Почему летом с Рождеством поздравляют? В чем смысл слова «россияне»?..

А вот о чем. Как права народная мудрость: «Мы медленно запрягаем, но быстро ездим. А тормозим вообще страшно!» Мы тормозим настолько страшно, что уже привыкли к жженой резине и черным следам на асфальте. Взять хотя бы странненькое слово «россияне» – как за границей, на вопрос «кто вы?» все наши отвечают одинаково: «Русские, из Москвы». Никому на ум не придет вдаваться в обстоятельные объяснения: «Я живу в Томске. Я тунгус. Тунгус – это»... Достаточно обратно перейти границу в Шереметьево, тотчас начинаются метаморфозы. Все тотчас превращается в калмыка, в тунгуса, в татарина, в чуваша. И как каждого из нас обуяет чувство этнопсихологической самобытности, что мало не покажется! Спрашивается, что за словечко такое – «россияне», если им никто не пользуется? Почему тогда в той же самой загранице некто с гордостью не отвечает: «Я – россиянин!» Ясно почему...

Хватит злобствовать, пора оставить муки национальной регистрации. Так или иначе, все мы русские. Калмык, татарин, ингуш, осетин, русский, дагестанец, чуваш, далее все... Хотя бы потому, что мы принадлежим России. У нас в стране уже давно нет титульной нации. На сегодняшний день насущнейший национальный проект – защита малых народов, детей, матерей, стариков.

Пока дурости в нас полно – до тех пор и праздники с поздравлениями у нас соответствующие.

У нас в России послания, как и подарки на праздники, как правило, бывают не того цвета, не того размера, не той темы, не в то время, не того качества и не от того, от кого ждешь. В России никогда не спрашивай, от кого послание. Очевидно лишь одно: в очередной раз послали тебя.

Негостеприимная тоска близко подходит к человеку, будто собирается обнюхать. Пернатые мысли куда‑то подевались.

Ночь в России – то, что никогда не ждешь, а она приходит. Пора искать ночлег.

Провинциальная гостиница – самый стабильный институт народного общежития: сонная тетка отбирает паспорт, номер с советской люстрой, на стене репродукция «Девятого вала», «Китайских кошечек» или «Мишек в лесу», удобства на этаже. Перед сном полистай любимые книжечки «Практика дзен и ремонт пароварок» и «Христианские методики мгновенного обогащения».

Спи, русский человек, доброго тебе отдыха. Ворочаешься, то так повернешься, то эдак, не засыпается. Мучает вопрос: порочность отечественной власти – это наследственное или всегда импровизация?

Обволакивают муторные мысли. Про себя. Про Родину. Про дорогу. Про жизнь, которая ежедневно насаживает человека на вилку, как какой‑нибудь маринованный огурчик, – и он постепенно сдается.

Про то, как жить, искать, жить, уставать искать себя и видеть, как твои жизненные ориентиры потихоньку уничтожаются. Про обиду. Про то, как тащишься по жизни Отечества, не видя ничего толкового и честного, а тебе еще идти и идти, и нести груз, чтобы где‑нибудь накормить убывающее толковое и честное, дать им выжить, – и тут слышишь спасительное: «Давай пособлю». И действительно, пособит какой‑нибудь встречный‑поперечный, сожрет и красивое, и честное.

Снится русскому человеку, как всегда, неэротический сон: зовет он Родину – щедрую духом женщину... И слышит в ответ: «Брысь!»

Тьма редеет. Птички запели. Пора просыпаться. Совершать гигиенические процедуры и в путь‑дорожку отправляться.

Наш русский парень подходит к зеркалу... Будто и не спал – на него смотрит жалкий, пьяный человек, похожий на машиниста из метро, пропившего эскалатор.

Что же, русский народ, песню о себе запе‑е‑е‑вай: «Я уже не тот, что прежде, да и прежде был не тот».

Пора в путь.

Тебя влечет даль безымянного, родного и безотчетного. Как щемящее это неодолимое притяжение чего‑то, что на официальном языке называется Россией. Ты любишь Родину так, будто знаешь – в следующую секунду ждет тебя новая боль.

Оглупляющий рай бесконечности. Здесь ничему не удивляешься, даже если мимо проскачет стадо северовосточных кенгуру, ты бы только рукой помахал им вслед и продолжил бы думать о чем‑то своем.

Вот река, чьи воды изобилуют рыбой, вот лес, где водятся кролики, бобры, лисы и благородные олени. Ты проходишь те места, где живут еноты и енотствуют в своем енотствующем енотстве. Память о них будет енотить тебя еще долго, как и воспоминание о благородных оленях.

Русскому человеку хорошо в дороге думается, человек думает – обо всем, о себе, о мире, о чем‑то своем. Больше думается не о своем. Нелепое счастье, невозможная радость внезапно возобладает в душе, восторжествует над маловероятным. Возникнет мысль: не бывает таких вещей, как чистая случайность. У всего есть своя причина. И у этой дороги тоже, и у красоты тоже. И эта причина – я. Подумав такое, русский человек почти не ошибется. Он стремится навстречу чужим жизням. Навстречу себе.

Пространство... Или слух подводит, или мечтается – из полей доносятся балалайка и гармошка, душа отзывается звуками банджо. Сердце играет фанданго. Перелески сияют, словно объевшись амфетаминов. Так вообще видятся и слышатся все места, где стремятся к великому. К человеку стремятся.

Как хочется радостно крикнуть: «Ох, и огромный же он, этот русский мир. Какой грандиозный!» Посетит сомнение: «Или это я усох?» Нет‑нет, и я хорош.

Ноги не касаются земли. Приходит шальная мысль: моя удача никогда не ходила в одиночку. Свобода и любовь! Свобода и Родина – вот мои попутчицы. В ветре слышатся барашки гнева, низкие и прохладные, шепот надежды, грудной и сексуальный.

Эти барашки гнева и шепот охлаждают ум – заполошный и перегретый.

На ум приходят мысли, да такие, что на них можно запросто доскакать до самой Москвы: «Одинокий человек на дороге смотрится лучше, чем просто одинокий человек».

Мысли на свежем воздухе получаются честными, без оглядки на обстоятельства. Кажется, гоголевская тройка пролетела мимо, за горизонт. Наблюдаешь ее полет, фантазируешь чужую красивую жизнь с восхищением, но без зависти. Думаешь о себе, о русском: откуда у нас такая страсть к накопительству, обожраться же можно этой бытовой техникой, фарфоровыми статуэтками, цацками всякими, шмотками, а мы все равно приобретаем, покупаем, хапаем. Правильно говорят умные люди, ой как правильно. Как мудро сказал (лень вспоминать кто): «Люди, рожденные в мире, где утонченность и богатство идут рука об руку, считают, что иметь вещей больше, чем необходимо, вульгарно и почти неприлично». Видно, нищенствуем мы, даже когда денюжек накопили.

На открытом пространстве человек осознает, насколько сильно мечтает умереть. И насколько сильно хочет жить. В объятиях движения человек воздает дань Промыслу Божию и оплакивает его утрату на веки вечные.

Вот и пришли. Дорога упирается в деревеньку. На душе как‑то муторно.

Сколько пройдено, сколько вопросов задано, сколько подметок стоптано – и почти никаких ответов. Теперь от вопроса выбора остался просто вопрос: что дальше?

А дальше – шум, гам, суета. Дальше город – машины, университеты, кладбища, театры, работа, метро, неврозы.

Вздохи мира, собранные на дороге, засыпают. Наступает жизнь, полная людей, забот, не похожая на ту, какую наш человек рисовал, ступая по дороге.