Глава двадцать первая. Поискав нужный ключ, Босх вставил его в замок зажигания, но так и не повернул, прикидывая, стоит ли вести сейчас машину или сначала надо выпить в кафетерии

Поискав нужный ключ, Босх вставил его в замок зажигания, но так и не повернул, прикидывая, стоит ли вести сейчас машину или сначала надо выпить в кафетерии кофе. Сквозь ветровое стекло он посмотрел на серый монолит Паркер‑центра. В большинстве помещений горел свет, но он знал, что кабинеты уже опустели. В рабочих помещениях всегда горел свет, создавая у публики впечатление, что борьба с преступностью не затихает ни на миг. На самом деле это была ложь.

Босх подумал о кушетке, стоявшей в одной из комнат для допросов ООУ, но потом вспомнил о Сильвии и о том, как она пришла в суд, несмотря на его запрет, и ему захотелось домой. К ней. «Да, – подумал он, – домой».

Он положил руку на ключ, но затем снова опустил ее и потер глаза. Перед глазами все плыло, в ушах слышался звук саксофона. Его собственная импровизация.

Он попытался обдумать то, что сказал Бреммер – что Босх никогда не угадает, кто его источник. Почему он сказал именно так?

«А, не важно, – сказал он себе. – Все равно все скоро кончится». Прислонившись головой к боковому стеклу, он думал о суде и о том, как давал показания, вспоминал, как стоял там и все на него смотрели. Не хотелось бы снова очутиться в такой обстановке, когда Чандлер загоняет его в угол своими вопросами. Нет, никогда.

«Тот, кто сражается с чудовищами», – вдруг вспомнил он. Что она сказала присяжным? Что‑то о пропасти. Да, о пропасти, где обитают чудовища. Это я, что ли, там обитаю? В черной пропасти? Ах да, черное сердце – так говорил Локке. Черное сердце бьется не одно. Он воспроизвел в своем сознании сцену, когда Норман Черч, подброшенный вверх пулей, беспомощно рухнул, голый, на кровать. Взгляд умирающего запомнился ему навсегда. Прошло четыре года, а эта сцена видится настолько отчетливо, словно все произошло вчера. К чему бы это? Почему он вспомнил лицо Нормана Черча, а не лицо своей матери? «Может, и у меня черное сердце? – спросил себя Босх. – Может, и у меня тоже?»

Темнота обрушилась на него волной и потащила вниз. Через мгновение он был уже там – вместе с чудовищами.

По стеклу резко постучали. Рывком открыв глаза, Босх увидел рядом с машиной патрульного, который держал в руках дубинку и фонарик. Быстро оглядевшись по сторонам, Гарри схватился за руль и нажал ногой на тормоз и только тогда понял, что он никуда не едет, а все еще стоит на автостоянке у Паркер‑центра. Протянув руку, он опустил стекло.

Одетый в полицейскую форму мальчишка охранял парковку. Стеречь по вечерам автостоянку в Паркер‑центре назначались самые отстающие кадеты из каждой группы школы полиции. Однако, кроме чисто воспитательного значения, эта традиция имела и другой смысл: уж если копы не смогут справиться со злоумышленниками на автостоянке возле собственной штаб‑квартиры, то у общественности сразу возникнут сомнения, а способны ли они вообще бороться с преступностью.

– Детектив, с вами все в порядке? – сказал кадет, опустив дубинку в прикрепленное к поясу кольцо. – Я видел, как вы вышли и сели в свою машину. Но так и не уехали, и тогда я пошел проверить.

– Да, – с усилием выговорил Босх. – Со мной… все в порядке. Спасибо. Должно быть, я задремал. Был очень долгий день.

– Да, бывает. Будьте осторожнее.

– Да.

– Вы сможете вести?

– Да, конечно. Спасибо.

– Точно?

– Точно.

Прежде чем двинуться с места, он подождал, пока коп отойдет в сторону. Посмотрев на часы, Босх понял, что проспал не более тридцати минут, но сон, а потом и внезапное пробуждение его все‑таки освежили. Закурив сигарету, он вывел машину на Лос‑Анджелес‑стрит и направился к въезду на Голливудскую автостраду.

Выехав на шоссе, он опустил стекло, чтобы прохладный воздух не давал ему расслабиться. Была ясная ночь. Впереди устремлялись в небо огни Голливудского холма, за горами шарили лучи двух прожекторов. Как красиво, подумал Босх, но эта мысль почему‑то вызвала у него меланхолию.

За последние несколько лет Лос‑Анджелес сильно изменился, но в этом не было ничего нового. Он всегда меняется, за это его Босх и любит. Однако недавние беспорядки и экономический спад оставили особенно неприятные следы на ландшафте – на ландшафте его памяти. Босх никогда не забудет пелену дыма, висевшую над городом, словно некий суперсмог, который не в силах разогнать даже вечерний ветер, и телевизионные кадры, на которых мелькали горящие здания и беспрепятственно орудующие грабители. Для управления это был тяжелый удар, от которого оно до сих пор так и не оправилось.

Как и город. Многие из социальных болезней, вызвавших этот вулканический взрыв ярости, до сих пор оставались неизлеченными. Красота уживалась с ненавистью и опасностью. Это был город утраченного доверия, живший одной, последней оставшейся надеждой. Противостояние имущих и неимущих представлялось Босху в виде парома, отходящего от причала. Перегруженный паром оставляет переполненный причал, причем некоторые стоят одной ногой на палубе, а другой на причале. Корабль отходит все дальше, и тогда те, кто находился посередине, срываются и падают. Тем не менее на пароме остается еще слишком много народу, так что он опрокинется при первом же ударе волны. Оставшиеся на причале явно этому рады и молятся, чтобы волна поскорее пришла.

Он думал об Эдгаре и о том, что тот сделал. Он один из тех, кто вот‑вот упадет вниз, и ничего с этим не поделаешь. Эдгар и его жена, которой муж так и не осмелился сообщить об их шатком положении. Правильно ли он поступил с Эдгаром? Эдгар говорил о времени, когда Босху могут понадобиться все друзья, которых он только сможет собрать. Может, лучше сохранить Эдгара, оставить его в покое? Босх этого не знал, но время на то, чтобы решить, еще оставалось.

Проезжая по Кауэнга‑пасс, он поднял стекло. Становилось холодно. Посмотрев на запад, в сторону холмов, Босх попытался рассмотреть неосвещенный участок и стоящий на нем темный дом, и почувствовал радость от того, что едет сейчас не туда. Что он едет к Сильвии.

К Сильвии он приехал в 11.30 и открыл дверь своим ключом. На кухне горел свет, но в остальном везде было темно. Сильвия спала. Для новостей было уже слишком поздно, а поздние ток‑шоу никогда не привлекали ее внимания. Чтобы не шуметь, Босх снял туфли в гостиной и по коридору направился к ее спальне.

Войдя в комнату, он остановился, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте.

– Привет! – сказала она, хотя он ее еще не видел.

– Привет!

– Где ты был, Гарри?

Она спросила это мягко, сонным голосом, в котором не слышалось ни вызова, ни каких‑то требований.

– Мне пришлось кое‑что сделать, а потом я немного выпил.

– И послушал хорошую музыку?

– Ага, там играл квартет. Неплохой. Они играли много вещей из репертуара Билли Стейхорна.

– Ты хочешь, чтобы я что‑нибудь приготовила?

– Нет, лучше спи. У тебя завтра занятия в школе. В любом случае я не настолько голоден, а если мне захочется есть, я себе что‑нибудь найду.

– Иди сюда.

Он пробрался к постели и растянулся на покрывале. Обхватив его за шею, Сильвия притянула его к себе и поцеловала.

– Да, ты и вправду немного выпил.

Он засмеялся, она тоже.

– Давай я почищу зубы.

– Подожди минутку.

Она снова притянула его к себе, и он поцеловал ее в шею и губы. От нее исходил приятный нежный запах сна и духов, который он так любил. Ночной рубашки на ней не было, хотя обычно она ее надевала. Просунув руку под покрывало, он провел рукой по ее гладкому животу, затем поднялся выше и принялся ласкать ее грудь и шею. Снова ее поцеловав, он уткнулся лицом в ее волосы.

– Спасибо, Сильвия, – прошептал он.

– За что?

– За то, что ты пришла сегодня и была там. Я помню, что раньше говорил, но мне было так важно видеть тебя, когда я поднимал глаза. Очень важно.

Это было все, что он смог сказать. После этого он встал и отправился в ванную. Сняв с себя одежду, он тщательно развесил ее на вбитых в дверь крючках – утром придется опять все это надевать.

Быстро приняв душ, побрился и почистил зубы – он держал у нее в ванной вторую бритву и зубную щетку. Поглядев на себя в зеркало, пригладил руками мокрые волосы и улыбнулся. Возможно, это остаточное действие пива и виски, подумал он, но вряд ли. Просто сейчас он чувствовал себя счастливым. Он не плыл с обезумевшей толпой на пароме и не остался с разъяренной толпой на причале. Он плыл в своей собственной лодке. Вдвоем с Сильвией.

Они занимались любовью так, как это делают одинокие люди, – молча, очень стараясь доставить друг другу удовольствие и оттого действуя немного неловко. Тем не менее на Босха все это подействовало благотворно. Когда они закончили, Сильвия легла рядом и принялась водить пальцем по его татуировке.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Ни о чем. Так, ерунда.

– Скажи мне.

Прежде чем ответить, он немного помолчал.

– Сегодня я обнаружил, что один человек меня предал. Близкий человек. И я, ну, просто думал о том, что, может быть, я поступил неправильно. Ведь на самом деле он не меня предал – себя. Он предал сам себя. И то, что он будет с этим жить, – уже достаточное наказание. Не думаю, что к этому нужно еще что‑то добавлять.

Он подумал о том, что сказал Эдгару в «Красном ветре», и решил, что не нужно отправлять его к Паундсу за переводом.

– И как он тебя предал?

– Ну, можно сказать, что он вступил в связь с врагом.

– С Хани Чандлер?

– Угу.

– И насколько это плохо?

– Думаю, что не очень. Главное, что он это сделал. Думаю, именно это ранит.

– А ты можешь что‑нибудь сделать? Нет, не с ним. Я имею в виду – чтобы уменьшить ущерб.

– Нет. Каков бы ни был ущерб, он уже нанесен. Я вычислил, что это он, только сегодня вечером. Случайно, а иначе я бы, вероятно, никогда на него и не подумал. В любом случае, не беспокойся об этом.

Она погладила его по лбу кончиками пальцев.

– Если ты не беспокоишься, я тоже не буду.

Ему нравилось, что она знает границы того, о чем можно спрашивать, и даже не пытается разузнать, о ком он говорит. С ней он чувствовал себя совершенно спокойно. Никакого беспокойства, никаких тревог. С ней он был у себя дома.

Он уже начал засыпать, когда она заговорила снова.

– Гарри!

– Угу.

– А тебя не тревожит суд, не тревожит, как пройдут заключительные выступления?

– Не особенно. Мне не нравится, что меня держат будто в аквариуме – когда я сижу за столом, и все стараются объяснить, почему, по их мнению, я сделал то, что сделал. Но сам результат процесса меня не беспокоит – если ты это имела в виду. Он не имеет никакого значения. Я просто хочу, чтобы процесс кончился, а что они там делают, меня больше не заботит. Никакие присяжные не могут диктовать, что мне делать, а что нет. Никакие присяжные не могут сказать мне, был я прав или не прав. Знаешь, этот суд мог бы длиться целый год, и все равно они не узнали бы всего, что произошло той ночью.

– А как насчет управления? Их‑то это заботит?

Он рассказал ей о том, что сегодня сказал ему Ирвинг: о том значении, которое будет иметь исход процесса. О том, что заместитель начальника сказал о его матери, Босх промолчал. Однако рассказ Ирвинга все равно ему вспомнился, и впервые с того момента, как он лег в постель, Босх почувствовал необходимость закурить.

Тем не менее он не встал. Он выбросил эту потребность из головы, и некоторое время они просто лежали молча. Босх лежал с открытыми глазами. Сначала он думал об Эдгаре, потом о Мора. Гадал, чем тот сейчас занимается. Лежит ли он один в темноте или где ходит?

– То, что я сказала вчера, Гарри, было очень серьезно, – сказала Сильвия.

– Это о чем?

– О том, что я хочу знать все о тебе, твоем прошлом, о хорошем и плохом. И чтобы ты все знал обо мне… Не надо этого игнорировать. Это может нам навредить.

В ее голосе больше не было сонной безмятежности. Босх молча закрыл глаза. Он понимал, что это для нее важнее всего. Она потерпела неудачу в прошлых взаимоотношениях, когда истории из прошлого не были использованы как материал для постройки будущего. Подняв руку, он провел большим пальцем по ее шее. После секса от нее всегда пахнет пудрой, хотя она никогда не встает, чтобы пойти в ванную. Почему – это было для него загадкой. На вопрос Сильвии он ответил не сразу.

– Ты должна принимать меня без прошлого… Прошлое закончилось, и я не хочу возвращаться, чтобы его изучать, говорить о нем, даже думать. Я всю жизнь уходил от моего прошлого. Понимаешь? Только из‑за того, что адвокат в зале суда может швырнуть мне его в лицо, я не обязан…

– Что, скажи мне?

Вместо ответа он повернулся к ней, обнял и поцеловал. Ему хотелось оттащить ее от этой пропасти.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Я люблю тебя, – ответил он.

Прижавшись к нему, она уткнулась лицом ему в подбородок. Она обнимала его крепко‑крепко, словно была чем‑то испугана.

Эти слова он сказал ей впервые. Насколько он мог вспомнить, он вообще впервые кому бы то ни было их сказал. Ему было хорошо; он едва ли не физически ощущал, как в его груди распустился теплый алый цветок. На самом деле это он испугался, понял Босх. Как будто, произнося эти слова, он брал на себя огромную ответственность. Ему было страшно и хорошо. Он вспомнил, как смотрел на себя в зеркало и улыбался.

Она по‑прежнему прижималась к нему, он чувствовал на своей коже ее теплое дыхание. Скоро ее дыхание стало более размеренным, и она уснула.

До глубокой ночи Босх лежал без сна, не размыкая своих объятий. Сон никак к нему не шел, с бессонницей в голову приходили разные мысли, отравлявшие то безмятежное настроение, которое он испытывал всего несколько минут назад. Он думал о ее словах насчет предательства и доверия и понимал, что обещания, которые они дали друг другу этой ночью, не выдержат обмана. Он понимал, что она права. Если слова, которые он произнес, не останутся лишь словами, ему придется рассказать ей все: кто он и что он. Он вспомнил о том, как судья Кейес говорил о словах, которые сами по себе прекрасны и уродливы. Босх только что произнес слово «люблю», и теперь ему предстояло сделать его либо прекрасным, либо уродливым.

Окна спальни выходили на восточную сторону дома, и свет утренней зари уже начал проникать сквозь ставни, когда Босх наконец закрыл глаза и заснул.