САТИРИКОН. О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет сказано, именно вы-то и погубили красноречие

О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет сказано, именно вы-то и погубили красноречие! Пустословием, игрою в двусмысленность и бессодержательную звонкость вы сделали его предметом насмешек, вы обессилили, омертвили и привели в полный упадок его прекрасное тело. Юноши не упражнялись в "декламациях" в те времена, когда Софокл и Эврипид находили нужные слова. Кабинетный буквоед еще не губил дарований во дни, когда даже Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым стихом. Да, наконец, оставляя в стороне поэтов, уж, конечно, ни Платон, ни Демосфен не предавались такого рода упражнениям.

- Юноша, - сказал он, - речь твоя идет вразрез со вкусом большинства и

полна здравого смысла, что теперь особенно редко встречается. Поэтому я не

скрою от тебя тайн нашего искусства. Менее всего виноваты в этом деле

учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо,

начни учителя преподавать не то, что нравится мальчишкам,- "они остались бы

в школах одни-одинешеньки", как сказал Цицерон.

. Пока его несли, над его головой, словно желая что-то шепнуть на ушко, все время склонялся музыкант, всю дорогу игравший на крошечной флейте... Мы, весьма удивленные виденным, следовали за ним и вместе с Агамемноном пришли к дверям, на которых висело

объявление, гласившее:

ЕСЛИ РАБ БЕЗ ПРИКАЗАНИЯ ГОСПОДСКОГО ВЫЙДЕТ ЗА ВОРОТА, ТО ПОЛУЧИТ СТО

УДАРОВ

У самого входа стоял привратник в зеленом платье, подпоясанный (ярко)

вишневым поясом, и чистил на серебряном блюде горох. Над порогом висела

золотая клетка, из коей пестрая сорока приветствовала входящих.

XXIX.

(Об этот порог) я, впрочем, чуть не переломал себе ноги, пока, задрав

голову, рассматривал все (диковинки). По левую руку, недалеко от каморки

привратника, была нарисована на стене огромная цепная собака, а над нею

большими квадратными буквами написано:

БЕРЕГИСЬ СОБАКИ

Товарищи меня обхохотали. Я же, оправившись от падения, не поленился

пройти вдоль всей стены. На ней был нарисован невольничий рынок с вывесками,

и сам Трималхион, еще кудрявый, с кадуцеем в руках, ведомый Минервой,

(торжественно) вступал в Рим.

Когда наконец мы возлегли, александрийские мальчики облили нам руки

ледяной водой; за ними последовали другие, омывшие наши ноги и старательно

остригшие ногти. Причем каждый занимался своим делом не молча, но распевая

громкие песни. Я пожелал испробовать, вся ли челядь состоит из поющих?

Попросил пить: услужливый мальчик исполнил мою просьбу с тем же завыванием,

и так - все, что бы у кого ни попросили.

Пантомима с хорами какая-то, а не триклиний почтенного дома!

Мы наслаждались этими прелестями, когда появление Трималхиона, которого

внесли на малюсеньких подушечках, под звуки музыки, вызвало с нашей стороны

несколько неосторожный смех. Его скобленая голова высовывалась из

ярко-красного плаща, а шею он обмотал шарфом с пурпуровой оторочкой и

свисающей там и сям бахромой. На мизинце левой руки красовалось огромное

позолоченное кольцо; на последнем же суставе безымянного, как мне

показалось, настоящее золотое с припаянными к нему железными звездочками.

Но, чтобы выставить напоказ и другие драгоценности, он обнажил до самого

плеча правую руку, украшенную золотым запястьем, прикрепленным сверкающей

бляхой к браслету из слоновой кости.

- Друзья, я велел подложить под курицу павлиньи яйца. И, ей-богу,

боюсь, что в них уже цыплята вывелись. Попробуемте-ка, съедобны ли они.

Мы взяли по ложке, весившей не менее селибра каждая, и вытащили яйца,

сработанные из крутого теста. Я едва не бросил своего яйца, заметив в нем

нечто вроде цыпленка. Но затем я услыхал, как какой-то старый сотрапезник

крикнул:

- Э, да тут что-то вкусное!

И я вытащил из скорлупы жирного винноягодника, приготовленного под

соусом из перца и яичного желтка.

- Режь! - воскликнул Трималхион, не менее всех восхищенный удачной

шуткой.

Сейчас же выступил вперед резник и принялся в такт музыки резать

кушанье с таким грозным видом, что казалось, будто эсседарий сражается под

звуки органа. Между тем Трималхион все время разнеженным голосом повторял:

- Режь! Режь!

Заподозрив, что в этом бесконечном повторении заключается какая-нибудь

острота, я не постеснялся спросить о том соседа, возлежавшего выше меня,

Тот, часто видавший подобные шутки, ответил:

- Видишь раба, который режет кушанье? Его зовут Режь. Итак, восклицая:

"Режь!" (Трималхион) одновременно и зовет, и приказывает.

Недавно

он вывесил следующее объявление:

Г. ПОМПЕИ ДИОГЕН СДАЕТ КВАРТИРУ В ЯНВАРСКИЕ КАЛЕНДЫ ПО СЛУЧАЮ ПОКУПКИ

СОБСТВЕННОГО ДОМА

А тот, что возлежит на месте вольноотпущенников! Как здорово пожил! Я

его не осуждаю. Он уже видел в глаза собственный миллион, но свихнулся. Не

знаю, есть ли у него хоть единый свободный от долгов волос! Но, честное

слово, вина не его, потому что он сам превосходнейший малый. Все это от

подлецов вольноотпущенников, которые все на себя перевели. Сам знаешь:

"артельный котел плохо кипит", и "где дело пошатнулось, там друзья - за

дверь". А каким почтенным делом занимался он, прежде чем дошел до

теперешнего состояния! Он был устроителем похорон. Обедал, словно царь:

цельные кабаны, птица, сласти, повара, пекаря....... вина под стол проливали

больше, чем у иного в погребе имеется. Не человек, а сказка! Когда же дела

его пошатнулись, он, боясь, что кредиторы сочтут его несостоятельным,

выпустил следующее объявление:

Г. ЮЛИЙ ПРОКУЛ УСТРАИВАЕТ АУКЦИОН ИЗЛИШНИХ ВЕЩЕЙ

Вытащив охотничий нож, он с силой ударил вепря в бок, и

из разреза вылетела стая дроздов. Птицеловы, стоявшие наготове с сетями,

скоро переловили разлетевшихся по триклинию птиц. Тогда Трималхион приказал

дать каждому гостю по дрозду и сказал:

- Видите, какие отличные желуди сожрала эта дикая свинья?

- Ну, если ты такой беспамятный, вычисти-ка эту свинью сейчас, на наших

глазах.

Повар снова надел тунику и, вооружившись ножом, дрожащей рукой полоснул

свинью по брюху крест накрест. И сейчас же из прореза, поддаваясь своей

тяжести, градом посыпались кровяные и жареные колбасы.

Трималхион собирался подвергнуть разбору еще и профессию философа, но в

это время стали обносить жребии в кубке, а раб, приставленный к этому делу,

выкликал выигрыши.

- Свинское серебро! Тут принесли окорок, на котором стояли серебряные

уксусницы.

- Подушка! - принесли петлю для удушения.

- Морской морж и колкие слова! - были даны морс и корж и кол со сливой.

- Порей и персики! - выигравший получил кнут (чтоб пороть) и нож (чтоб

пересекать).

- Сухари и мухоловка! -изюм и аттический мед.

- Застольная и выходная одежда! - пирожок и дощечки (носимые с собой на

улице).

- Собачье и ножное! -были даны заяц и сандалия.

- Мышление и сладкое послание! -мышь с ленивым сурком и пучок свеклы.

Долго мы хохотали. Было еще множество штук в том же роде, но я их не

запомнил.

- Друзья,- сказал восхищенный этим безобразием Трималхион,- и рабы -

люди: одним с нами молоком вскормлены и не виноваты они, что участь их

горька. Однако, по моей милости, скоро все напьются вольной воды. Я их всех

в завещании своем на свободу отпускаю. Филаргиру, кроме того, завещаю его

сожительницу и поместьице. Кариону - домик, и двадесятину, и кровать с

постелью. Фортунату же делаю главной наследницей и поручаю ее всем друзьям

моим. Все это я сейчас объявляю затем, чтобы челядь меня уже теперь любила

так же, как будет любить, когда я умру.

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

Г. ПОМПЕИ ТРИМАЛХИОН МЕЦЕНАТИАН.

ЕМУ ЗАОЧНО БЫЛ ПРИСУЖДЕН ПОЧЕТНЫЙ СЕВИРАТ.

ОН МОГ БЫ УКРАСИТЬ СОБОЙ ЛЮБУЮ ДЕКУРИЮ

РИМА, НО НЕ ПОЖЕЛАЛ.

БЛАГОЧЕСТИВЫЙ, МУДРЫЙ, ВЕРНЫЙ, ОН ВЫШЕЛ ИЗ

МАЛЕНЬКИХ ЛЮДЕЙ, ОСТАВИЛ ТРИДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ

СЕСТЕРЦИЙ И НИКОГДА НЕ СЛУШАЛ НИ ОДНОГО

ФИЛОСОФА.

БУДЬ ЗДОРОВ И ТЫ ТАКЖЕ.

- В Эфесе жила некая матрона, отличавшаяся столь великой скромностью,

что даже из соседних стран женщины приезжали посмотреть на нее. Когда же

умер ее муж, она, не удовольствовавшись общепринятым обычаем провожать

покойника с распущенными волосами или бия себя на виду у всех в обнаженную

грудь, последовала за умершим мужем даже в могилу и, когда тело, по

греческому обычаю, положили в подземелье, осталась охранять его там, в

слезах проводя дни и ночи. Пребывая в столь сильном горе, она решила уморить

себя голодом, и ни родные, ни близкие не в состоянии были отклонить ее от

этого решения. Напоследок даже городские власти удалились, ничего не

добившись. Все плакали, глядя на этот неповторимый пример супружеской

верности, -на эту женщину, уже пятые сутки проводившую без пищи. Печально

сидела с ней ее верная служанка. Заливаясь слезами, она делила горе своей

госпожи и по временам заправляла светильник, поставленный на могильную

плиту, как только замечала, что он начинает гаснуть. В городе только и

разговоров было, что про вдову. Люди всех званий сходились в том, что

впервые пришлось им увидеть блестящий пример истинной любви и верности.

ПЛАВТ