Голос крови 4 page. Роджер Хейворд все еще не произносил ни слова

Роджер Хейворд все еще не произносил ни слова.

– Ну ответь же мне, папа! – потребовала она сердито.

– Когда я отвечу тебе, все будет кончено, – сказал он, обращаясь к солнцу и полям, и Фионе показалось, что его голос доносится к ней откуда-то издалека.

– Ты меня пугаешь, – сказала ему Фиона. И тут истинная правда, давно сверлившая ее сознание, наконец пробилась сквозь нагромождения обманов и смутных догадок и предстала перед ней со всей ясностью: Роджер Хейворд, тот, кто менял ей пеленки, кто научил ее ездить на велосипеде, завязывать шнурки и читать, кто водил ее в лес собирать листья, а зимой на каток, тот, кого она любила, а порой ненавидела, о ком она вспоминала каждый день и кто с тех пор, как умерла ее мать, если не раньше, занял главное место в ее жизни, – этот человек не был ее отцом.

Берлин. Декабрь 1979 года

– Это совершенно не по моей специальности, – сказал детский врач Ларс Бартоломей, не глядя ей в глаза. – Из моих здешних коллег тоже никто не сможет в этом случае дать полезный совет. Но в Гарварде нашелся специалист, который кое-что прояснил благодаря тем фотографиям Фелиситы, которые вы нам…

– Флисс. Ее зовут Флисс. Она сама себя так называет.

– …которые вы нам предоставили. И анализы, которые мы провели по его указаниям, судя по всему, подтверждают высказанные им предположения.

– То есть вы еще не уверены?

– Как я уже говорил, это не по моей специальности. Коллега из Гарварда относительно уверен в своем заключении. Относительно. Когда-то и я думал, что медицина – точная наука. Это было до того, как я окончил курс. Честно говоря, мне не очень нравится обсуждать с вами еще не подтвержденный диагноз.

– И что значит «относительно уверен», если перевести это в проценты?

Доктор Бартоломей пожал плечами:

– Гарвардский коллега считает, что на девяносто процентов можно быть уверенным в том, что у вашей дочери присутствует очень редкая симптоматика… Однако она настолько редко встречается, что…

Доктор не договорил начатую фразу.

– Пожалуйста, скажите мне, что это такое.

Карла почувствовала на своем плече ладонь Эллы.

– Коллега из Гарварда…

– Полагаю, у него есть имя, – перебила Карла доктора и тут же подумала, что не могла бы вести этот разговор с таким ледяным спокойствием, если бы это была ее родная дочь.

Карла временно отказалась от попыток убедить посторонних людей в том, что этот ребенок не Фелисита. Но по какой бы нелепой случайности девочка ни попала к ней в дом, Карла в каком-то смысле все же несет за нее ответственность. И где бы ни была Фелисита, Карла надеялась, что там о ней заботятся. Только эта надежда давала ей силу заботиться о Флисс. Таким образом она различала обоих детей: Флисс – чужая, а Фелисита – ее родная дочь.

Доктор Бартоломей потер лоб:

– Доктор Ингрем. Джонатан. Он…

– Запишите мне его адрес. И номер телефона.

Ладонь Эллы ослабила свой нажим. Получив записку с телефоном и адресом гарвардского специалиста, Карла попросила доктора продолжить объяснения.

– Доктор Ингрем предполагает, что это синдром Хатчинсона – Гилфорда. Иначе эта болезнь называется прогерия – преждевременное старение. Я в этом не разбираюсь. На медицинском мы проходили этот феномен в общих чертах, но, честно признаться, я более двадцати лет не вспоминал об этой болезни. Она встречается примерно у одного ребенка из нескольких миллионов. Я не ручаюсь за точность этой цифры, но речь идет приблизительно о таком соотношении.

– В чем конкретно выражается это преждевременное старение? – нетерпеливо спросила Карла. – Значит ли это, что возрастные изменения будут развиваться у Флисс быстрее, чем у других детей? В таком случае доктор Ингрем, вероятно, ошибся: она мельче, чем другие дети, она…

– Ммм, нет. Это не значит, что она должна быстрее расти. Это значит, что она уже сейчас начинает стареть. Пройдет немного лет, и она умрет от инфаркта или инсульта, как если бы ей было семьдесят или восемьдесят. Средняя продолжительность жизни при этой болезни невелика и составляет, как мне кажется, десять-двенадцать лет. Ее кожа будет быстрее стариться, волосы начнут выпадать…

– Да, эти симптомы нам уже знакомы.

– Склероз сосудов…

– Это объясняет те причины смерти, о которых вы говорили. – Карла встала. – Я не медик, но моих познаний хватит, чтобы это сообразить. Что ожидает нас в ближайшие несколько лет?

Доктор Бартоломей повел плечами, словно хотел развести руками, у Карлы он оставил впечатление беспомощности.

– Вам нужно найти кого-нибудь, кто больше в этом понимает, чем я. Если диагноз доктора Ингрема подтвердится…

– В медицине ведь девяносто процентов – это, кажется, много? Да?

– Да, конечно, но нам следует…

– И доктор Ингрем занимается исследованиями в этой области?

– Да, но он…

– Работает в Гарварде. Это я уже поняла. Спасибо, доктор. Я займусь этим сама. Большое вам спасибо за хлопоты.

И Карла направилась к двери. Элла – следом за ней.

Лишь когда они пришли на парковку и Элла открыла для Карлы переднюю дверцу черного «мерседеса», чтобы усадить ее на пассажирское сиденье, та почувствовала, что сейчас расплачется.

– Она умрет ребенком, – прошептала она.

– Впереди у нее еще многие годы, – сказала Элла.

– Но какие это будут годы? Будет ли она страдать от боли? – Карла опустилась на сиденье и посмотрела на Эллу. – Ты поедешь со мной в Гарвард?

Элла закрыла глаза и провела ладонью по лицу. На ее руках сегодня не было таких страшных пятен нейродермита, в последние несколько недель она переживала хорошую фазу.

– Я… я не смогу, – сказала она. – У меня не… не будет времени. Много заказов.

– Я же тебе заплачу! – воскликнула Карла и сама испугалась, услышав, какое отчаяние прозвучало в ее тоне.

Элла отрицательно покачала головой:

– Речь не о деньгах. Речь обо мне. Это моя работа. У меня есть своя жизнь.

Карла проглотила комок.

«И у меня есть жизнь», – хотелось ей сказать, но это была неправда, это было не так с тех пор, как пропала Фелисита. Тогда жизнь для нее кончилась. Она еще как будто работала, как будто бы дышала, ела и пила, как будто спала, но жизнь незаметно ушла от нее, а то немногое, что еще оставалось, тоже канет, потому что на ее попечение подкинули смертельно больного ребенка. Не проще ли было бы для всех участвующих избавиться от Флисс сейчас? Ребенок все равно будет только страдать. Избавиться от Флисс… Найти Фелиситу… Снова зажить настоящей жизнью.

– Мне очень жаль, – услышала она рядом голос Эллы и напомнила себе, что они с ней никакие не подруги.

Подругам не платят деньги за то, чтобы они уделяли тебе часть своего времени.

– Ничего, – сказала Карла и вылезла из машины. – Ничего. Я уж как-нибудь справлюсь. – В ее голосе появилась гордая независимость.

По пути от парковочной площадки перед больницей до стоянки такси она так крепко держалась за свою сумочку, словно это была единственная опора, какая осталась у нее в целом свете. Раз надо, она и одна слетает в Гарвард. Сколько раз в жизни она справлялась с трудностями без чьей-либо помощи. «Ничего, как-нибудь и это одолею».

Сидя в такси, она вдруг вспомнила Фредерика и загорелась идеей лететь в Гарвард с ним вдвоем. И тут ее разобрал такой смех, что она смеялась и смеялась и никак не могла остановиться.

– Если консультация будет назначена в феврале, я могу с тобой полететь. В феврале мне и так надо быть в Нью-Йорке, а оттуда до Гарварда недалеко, – сказал Фредерик без всякого энтузиазма.

– Я хочу как можно скорей встретиться с этим доктором Ингремом, – возмутилась Карла. – Хоть в сочельник, если придется. Сейчас узнаем, когда он может выбрать время. – Она сняла телефонную трубку и резко крутанула диск, набирая номер.

– Какие сейчас звонки. – Фредерик посмотрел на свои часы и мысленно сделал подсчет. – В Массачусетсе половина седьмого утра.

– Я уверена, все врачи в это время уже на ногах, – решительно заявила Карла.

И действительно, после двух гудков трубку на другом конце света сняли, и в ней раздался женский голос.

Карла свободно говорила по-английски. В нескольких словах она изложила, по какому вопросу решила обратиться.

– Мой муж и сам собирался вам позвонить, – сказала миссис Ингрем, к удивлению Карлы.

Минуту спустя к телефону подошел доктор Ингрем:

– Я хочу осмотреть вашу дочь. В настоящее время у меня есть, кроме нее, еще пять детей, страдающих синдромом Хатчинсона – Гилфорда. Один мальчик живет во Франции, ему четырнадцать лет. Что вам уже известно об этой болезни?

– Сегодня я впервые о ней услышала.

– В таком случае мне много чего нужно вам о ней рассказать. В начале января вам подходит?

Получив фотографии Флисс, он сразу же запланировал поездку в Берлин и включил ее в свое расписание.

– Подходит. – Карла положила трубку. Она торжествовала. – Доктор Ингрем согласен взять Флисс в свои пациентки.

Фредерик беспомощно смотрел на нее. Она знала, что он ждет отпущения, спасительных слов, которые освободят его от лишних обязательств. Но она не пошла ему навстречу, а сказала:

– Мы оба несем одинаковую ответственность.

– Само собой, само собой, она – моя дочь, и…

Карла жестом заставила его замолчать:

– В январе ты здесь?

— Мы будем не здесь, мы же едем в Грац. Мой новогодний концерт… Недельку пожить у Петера с Мириам… А затем две недели в Вене, потом Моцартовский фестиваль в Зальцбурге – это неделя…

– Моцартовский фестиваль в Зальцбурге! Ты же никогда не интересовался Моцартом!

Фредерик только разинул рот и стал похож на рыбу, которую вытащили из воды.

– Ну, значит, я переменил свое мнение, – выкрутился он наконец.

– Я и не знала, что ты в таком отчаянном положении.

– Почему отчаянном? – обиженно спросил он.

– Чтобы ты вдруг стал якшаться с Моцартом? Неужто дела так плохи?

– Дела идут прекрасно! Что такого, если я раз в кои-то веки поеду в Зальцбург…

– Только бы не оставаться дома, верно?

Его глаза блуждали по комнате в поисках какой-нибудь отговорки.

– Но Вена же ради тебя, – попытался он оправдаться. – У тебя в Вене несколько деловых встреч. Этот галерист, как там его звали…

– Ингрем прилетает седьмого. К седьмому мы должны быть в Берлине. Поедешь один.

Она ушла в библиотеку, а он так и остался стоять столбом.

Составив список дел, которые нужно решить за оставшиеся дни, Карла взяла адресную книжку и начала листать. Во время беременности она познакомилась с доктором-англичанкой. Где же это было? На одной из выставок? Нет, на демонстрации фильма в Британском совете. Фильм она не запомнила, но помнила, как они тогда разговорились. Карла ей позвонит и попросит присутствовать при беседе с доктором Ингремом. Как специалиста, ну и, наверное, как приятельницу. А что? Они тогда хорошо сошлись! Это было два года назад или чуть больше. Во всяком случае, Карла тогда была беременна Фелиситой. На этот раз Карла не повторит той ошибки, которую допустила с Эллой, и не станет ей предлагать деньги за то, чтобы та оказала ей поддержку. Нет, Карла просто спросит ее, не может ли она помочь. Как подруга.

Наконец Карла отыскала номер. Но, набрав его, услышала, что «такой абонентский номер не существует». Вероятно, та женщина уже не живет в Берлине, а вернулась к себе в Англию. У Карлы мелькнула было мысль отыскать ее через Британский совет, но она тотчас же от этого отказалась.

Если эта болезнь действительно такая редкая, как говорил доктор Бартоломей, англичанка в ней тоже, скорее всего, не разбирается. Доктор Ингрем, очевидно, корифей в этой области, – по-видимому, он имеет в своем распоряжении значительные денежные средства на проведение исследовательской работы, иначе он не мог бы вот так взять и слетать в Германию, чтобы осмотреть одного ребенка. Нет, ей не нужно мнение еще одного специалиста, ей нужна подруга, а подруги у нее нет.

Сама виновата, нечего изображать из себя сильную и независимую женщину. И вдобавок выходить замуж за беспомощного мужчину, очаровавшись тем, что он словно весь не от мира сего.

Карла встала, прошлась по библиотеке, пододвинула стремянку к одному из стеллажей, залезла к верхним полкам, вытащила оттуда медицинский словарь и прочла скупую статейку о синдроме Хатчинсона – Гилфорда. Ничего нового, кроме того, что ей сказал детский врач.

Она позвонила ему и спросила, можно ли ей воспользоваться библиотекой больницы имени Бенджамина Франклина. Через два часа она уже сидела на колченогом деревянном стуле в больничной библиотеке, роясь в специальной литературе. Она мало что поняла в ней сходу, но насмотрелась на снимки детей, хилых, плешивых старичков, увидела, какое будущее ждет Флисс, и застыла над фотографиями, обливаясь слезами, пока наконец доктор Бартоломей не поднял ее тихонько и не отвел прямо в психиатрическое отделение, где ей без лишних расспросов дали таблетку успокоительного и стакан воды.

Берлин. Декабрь 1979 года

– Вот вам и доказательство, – сказала Карла, тыча пальцем в нужное место медицинской книги, которую принесла из библиотеки. – Причина этой болезни – дефектный ген. Флисс не наш ребенок.

Доктор Бартоломей покачал головой:

– Вы путаете разные вещи. Эта болезнь не передается по наследству от вас или вашего мужа. – Он наклонился, отодвинул от нее книгу и тихонько закрыл. – Дело в генном дефекте, возникшем на ранней стадии деления оплодотворенной яйцеклетки. Останавливайте меня, если что-то по ходу дела покажется вам непонятным.

Она опустила голову, подперла подбородок рукой и тяжело вздохнула:

– Нет, я все понимаю, что вы сказали. Но не могу поверить. Как вы можете говорить это с такой уверенностью? Как бы там ни было, Флисс не моя дочь. Вы сделали наконец этот тест?

Они сидели в библиотеке у Карлы. Салли подала им кофе и снова удалилась ухаживать за Флисс. Карла все еще не могла заставить себя поиграть с ребенком, почитать ему книжку, обнять и понянчить на руках. Салли все время повторяла: «Я не ее мать». На что Карла неизменно отвечала: «И я тоже».

Доктор Бартоломей помешал ложечкой в чашке:

– Да, я сделал анализ для определения группы крови.

– Ну и как? Что показал анализ? – Она взволнованно подвинулась на самый край кресла.

– У вас группа А. У вашего мужа редчайшая группа АВ. А у Флисс та же группа, что у вас, – А.

– Но ведь группа А встречается у очень многих людей, так ведь? Более чем у сорока процентов. Я где-то об этом читала. – Она нервно принялась листать медицинскую книгу, которая лежала перед ней на столе. – Где-то же тут об этом было…

– Госпожа Арним, вы правы, это еще не доказывает, что Флисс ваша дочь, но это говорит о том, что она вполне может быть вашей дочерью.

– Флисс не моя дочь! – Карла даже сама испугалась резкости своего голоса. – Извините, я не хотела на вас кричать. Простите меня. Я только… Просто у меня уже нет сил, и я не выдерживаю.

Доктор Бартоломей кивнул:

– Больной ребенок – это всегда тяжелая новость. Я действительно много думал о вашем случае. Советовался с коллегами. Позволите задать вам вопрос? И пожалуйста, отнеситесь к этому как к гипотетическому предположению. Не воспринимайте мои слова как выражение недоверия к вам.

Она бросила на него подозрительный взгляд:

– Я уже привыкла к тому, что вы и ваши коллеги считаете меня сумасшедшей. Муж, можно сказать, запретил мне разговаривать об этом с кем бы то ни было, кто не давал клятвы Гиппократа. Единственная приятельница, с которой я могу поговорить по душам, в настоящее время… – тут она запнулась, – занята и отсутствует. Поэтому мне остается на выбор одно из двух: либо притворяться перед окружающими, будто бы все в моей жизни прекрасно и замечательно, либо общаться с теми, кто считает, что все, что я говорю, – это бред. Как вы понимаете, в ходе социальных контактов я не могу привередливо выбирать темы для бесед. Так что ладно, давайте строить предположения. Поиграйте с сумасшедшей в гипотезы!

– Я вовсе не думаю, что вы сумасшедшая.

– Да что вы? Неужели?

– Я расскажу вам, что могло произойти на самом деле.

– Говорите, я сгораю от любопытства. Так игра в гипотезы уже началась?

– Сию минуту, с вашего позволения. Я представляю себе следующую картину. Каждая мать так знает свое дитя, как никто другой на свете. Она видит его каждый день сутки напролет. Ее не обманешь, она замечает в малютке любое, самое незначительное изменение, даже такое крошечное, которое никогда не бросилось бы в глаза постороннему человеку. На некоторое время мать разлучили с младенцем по медицинским показаниям. Через неделю она снова увидела свое дитя и поняла – ребенок изменился.

– Потому что это не ее ребенок, – бросила в ответ Карла.

– Нет. Погодите. У ребенка такой недуг, первые признаки которого начинают проявляться в шестимесячном возрасте. На этом этапе изменения настолько слабо выражены, что постороннему человеку их не заметить, но для матери они совершенно отчетливы. Мать пугается этих изменений. Она инстинктивно чувствует: мой ребенок болен. Инстинкт подсказывает ей еще кое-что, и я заранее хочу заметить, что человеческая природа очень жестока, хотим мы это признавать или нет. Итак, инстинкт подсказывает ей: «Я не хочу такого больного ребенка. Я хочу здорового ребенка». А человеческий разум придает этому другую форму: «Этот ребенок не моя дочь».

Карла глядела на доктора во все глаза, не веря своим ушам. Ей потребовалось время, чтобы найти подходящие слова для того, что она сейчас чувствовала.

– Из нас двоих сумасшедший – вы, – произнесла она наконец. – Разве я стала бы на всех углах кричать, что ребенок не мой, только потому, что он болен? Какая дикая нелепость.

– Разум иногда способен сыграть с нами злую шутку. Порой мы бываем в чем-то твердо убеждены, потому что хотим в это верить.

– Вы сошли с ума. Оставьте меня в покое! Уходите!

Он успокаивающе помахал поднятыми руками:

– Госпожа Арним! Как я сказал, это всего лишь гипотетическое предположение. Мы, то есть мой коллега-психиатр и я, были бы очень рады, если бы вы хоть на минуточку согласились допустить такую возможность. Попробуйте мысленно еще раз ее проиграть и дайте мне знать, что вы…

– Уходите! Не думаю, что еще когда-нибудь к вам обращусь. Мы найдем для Флисс другого врача. Уходите!

На минуту в библиотеке воцарилось молчание. Оба замерли, затаив дыхание. Наконец доктор Бартоломей встал и, не говоря ни слова, ушел.

Некоторое время Карла еще сидела, уставив взгляд на противоположную стену, занятую книжными полками. Солнечные лучи, проникая сквозь оголенные ветви яблони, играли на мягком красном персидском ковре. В столбе света плясали пылинки. Внезапно ей показалось, что время остановилось, пляска пылинок замедлилась и замерла, ветви яблони перестали покачиваться на ветру. Огромным усилием воли Карла приподняла руку и, приложив ладонь к шее, почувствовала, как пульсирует в артерии кровь. Все вокруг вновь ожило.

В библиотеке были ее владения, здесь находился ее рабочий кабинет. Комната была битком набита книгами по искусству, художественными альбомами и литературой. Бесчисленные книги были привезены ее родителями еще из Америки, где родилась Карла. Ничто не напоминало здесь о Фредерике. У него были свои владения – музыкальная комната на третьем этаже, скорее даже не комната, а ателье, они специально перестроили это помещение для рояля, чтобы здесь была правильная акустика, а из окон во всю стену лился бы свет на ноты и клавиатуру. Приезжая с гастролей, Фредерик наполнял музыкой весь дом, тогда как Карла удалялась в библиотеку, где ей никто не мешал и откуда никогда не доносилось ни звука. Может быть, в этом крылась ее проблема. В том, что Карла была слишком тихой.

То, что рассказал доктор Бартоломей, не явилось для нее открытием. Но это не могло, не должно было быть правдой. Что, если правда на его стороне? Если она отгораживается от этого ребенка, потому что душой не соглашается принять тот факт, что родила больное дитя? Это значило бы, что она в самом деле сумасшедшая, не способная различать желаемое и действительное. Это значило бы, что несчастный больной ребенок, к которому она не могла вызвать в себе других чувств, кроме сострадания, ее дочь. Это значило бы, что она внутренне давно отказалась от Фелиситы.

Этого не может и не должно быть!

Три часа на машине – и он снова после долгого «радиомолчания» встретится со своей семьей. Бен решил не ехать по А1, которая шла вдоль морского берега. В ближайшие дни он и без того успеет наглядеться на Северное море. К тому же он любил другую дорогу, которая вела вдоль холмов Ламмермур, потом за Джедбургом, после английской границы пролегала через Нортумберлендский национальный парк – места изумительной красоты как в солнечную, так и в дождливую погоду. Он любил приграничье, ему нравилась амбивалентность этой области. Юг Шотландии, по понятиям шотландских горцев, почти что Англия, северо-восток Англии с его своеобразными диалектами казался англичанам, жившим к югу от реки Халл, почти что варварской Шотландией. Нортумбрия, как некогда называлась эта область, простиралась в самой широкой части от Шеффилда до Эдинбурга. За этими пределами она всегда была пограничьем. Бен миновал щит, информирующий водителей об англо-шотландской границе, а еще через час он будет проезжать Адрианов вал, двести лет служивший северной границей Римской империи на территории Британии, пока Антоний не попытался подчинить низинную Шотландию. Дальше попытки дело не пошло.

Бен сам не знал, к кому себя причислять. Из родных мест он всегда стремился уехать, а между тем жил не так уж и далеко. Университет, в котором он учился, располагался слишком близко к его городку, чтобы Бен мог с юных лет порвать все узы, а теперь он жил в самом английском городе Шотландии. Когда его спрашивали, откуда он приехал, – а такой вопрос возникал часто оттого, что он выработал у себя совершенно нейтральный акцент, по которому невозможно было сделать какой-либо однозначный вывод, – он с неопределенной улыбкой отвечал: «Я из здешних краев». По говору его нельзя было отнести к рабочему классу, из которого он на самом деле вышел, в то же время его речь была не настолько «понтовой», как у некоторых его одноклассников, которые сознательно работали над своим языком, чтобы тот не выдавал их происхождения. Его речь была просто нейтральной, какую не отнесешь ни туда, ни сюда. Амбивалентной.

Он позвонил родителям и коротко сообщил, что приедет и должен ненадолго у них остановиться, пока не подыщет себе комнату. Трубку взяла его мать. Она разговаривала с ним так, словно между ними никогда и не было периода ледяного молчания. Она была такая же, как всегда: прямолинейная и думающая только об утилитарных вещах. Каким бельем тебе застелить кровать – теплым? Тебя ждать к обеду? Что ты хочешь на обед?

Вот уже Ньюкасл и Гейтсхед[20]. Заводские трубы и густонаселенное городское пространство. Главный аттракцион – «Ангел Севера»[21], рыжая стальная скульптура двадцатиметровой высоты. Размах крыльев – пятьдесят метров. Первый год после ее установки был отмечен всплеском дорожных аварий. За Вашингтоном и Сандерлендом плотность застройки по мере приближения к морю уменьшалась, и вот он въезжает в Изингтон – населенный пункт, куда намеревался никогда больше не возвращаться. Даже ненадолго. Но сложилось иначе.

В начале первого он уже парковался в Изингтон-Кольери – маленьком городке, когда-то шахтерском, возле таунхауса, в котором жили его родители. Дом его детства представлял собой захудалую кирпичную постройку, в последний раз капитально отремонтированную в семидесятых годах. С тех пор как в начале девяностых шахта закрылась и отец, а также самый старший из братьев Джон потеряли работу, родители жили на социалку. Мать никогда нигде не работала, если не считать поденного приработка у более обеспеченных людей, которые проживали в отдельных домиках с хорошенькими садиками в Изингтон-Виллидж. Отец вот уже пятнадцать лет не вставал с дивана. Средний брат Стив закончил курсы автомехаников, но подрабатывал иногда то в одном, то в другом из окрестных пабов, когда там надо было подменить повара, пока наконец не последовал примеру старшего из братьев и тоже не сел на государственное пособие. Ни один из братьев Бена не получил школьного аттестата. У обоих росли дети от разных женщин. Бен уже запутался, кому принадлежали те или иные из отпрысков, так как нередко случалось, что кто-то из братьев спал с чужой женой. Джон и Стив тоже жили в Изингтон-Кольери в таких же запущенных домах, как их родители, заполняя дни телевизором и посещением пабов. Бен знал, что сегодня они придут на обед. Каждый с какой-нибудь женщиной, может быть, с кем-то из ребятни, и тогда Бен даже не решится спросить, кого как зовут и родня они ему или нет.

И какого черта ему вдруг вздумалось заявиться сюда, вместо того чтобы сразу снять комнату!

Мать он застал на кухне, она готовила варево из курицы с картошкой и чем-то еще, что при покупке сошло за овощи.

– Заходи в комнату и садись за стол, пока все стулья не заняты, – сказала она ему вместо приветствия.

Значит, детей будет много. О’кей.

– Сперва отнесу наверх чемоданы, – сказал Бен и двинулся вверх по лестнице в старую комнату, которую делил раньше с обоими братьями, пока Джон не отселился от них, перебравшись в гостиную.

Нельзя сказать, чтобы в этой каморке даже двое могли уместиться так, чтобы каждому досталось какое-то личное пространство. Вдвоем стало чуть попросторнее. Но Стив, как прежде Джон, каждый день проверял, не припрятал ли Бен чего под матрасом, и рылся в его карманах, не найдется ли там какой мелочи.

Обед начался в шумной и суматошной обстановке. Многочисленная ребятня поднимала несусветный галдеж, обе женщины, с которыми пришли Джон и Стив и которые ничуть не отличались от их прежних подруг, безуспешно пытались утихомирить своих детей, братья ругали правительство в целом и весь мир в частности, отец невнятно бубнил, отпуская неодобрительные комментарии, при этом он пользовался местным наречием, так что его замечания с трудом понимали даже сыновья; дело в том, что назло тем, кто закрыл шахту, старик все больше использовал в своей речи питматик, упорно произнося словечки из него на местный манер. Всего поколение назад питматик был здесь общепринятым языком, главными носителями которого были шахтеры, подчеркивавшие таким образом свою солидарность. Сегодня на нем говорили одни лишь старики. Мать, как всегда, помалкивала. Она накладывала еду на тарелки, носила из кухни кастрюли с готовыми кушаньями. Бен тоже сидел молча, пока отец не спросил:

– Сколько ты тут пробудешь?

Бен пожал плечами:

– Одну-две недели, пока не найду где-нибудь комнату. Не больше, так что ты не беспокойся.

Отец в ответ буркнул:

– Из-за этого мы и не думаем беспокоиться.

Для отца это значило сказать, что Бену здесь рады.

– Спасибо.

– Кем будешь работать-то? – спросил отец, перед тем как положить в рот следующий кусок.

– Шофером, – ответил Бен в соответствии с истиной.

Стив со звоном опустил вилку:

– Тебе-то зачем понадобилось поступать в шоферы? Тебе и другая работа годится. Сказал бы мне про это место! Я-то понимаю в машинах.

– Ты после курсов ни дня не проработал автомехаником, – спокойно возразил Бен. – А я, кстати, и не знал, что ты нынче решил поработать.

– У нас скоро будет ребенок, – сказала его подруга, крашеная блондинка.

Двадцать минут назад Бен видел ее курящей, сейчас она прихлебывала из бокала пиво.

– Кто-нибудь может приблизительно подсчитать, который у меня будет племянник?

Братья напряженно задумались. Оскорбительный смысл уловил только отец и заворчал на Бена.

– Я оказался без работы. Почему было не взяться за эту? – не задумываясь, бросил Бен.

– Девятеро, – объявил Джон. – Девятеро детей.

– Я думал, ты на вольных хлебах, или как это у вас называется? – сказал Стив.

– Да, а потом вышло не так, как было задумано.

– Тебя что, выперли? Тут кто-то говорил, что тебя там, в Шотландии, выставили из газеты, – удовлетворенно ухмыльнулся Стив.

– На газету подали иск из-за одной статьи, которую я написал. Иск был отклонен. Но я решил, что неплохо будет какое-то время не показываться в редакции.

Бен и сам не понимал, с какой стати начал оправдываться. От братьев он никогда не видел ничего особенно хорошего. Он, младшенький, всегда был для них живым напоминанием о том, что они оба – неудачники. В то время как большинство их приятелей так же, как и они, не одолели выпускных экзаменов – не столько из-за недостатка ума, сколько из-за лени и равнодушия к учебе, – Бен их всех обогнал, заслужил стипендию и был принят в Даремскую школу – дорогое частное учебное заведение с богатыми традициями, затем получил университетскую стипендию. Он сам зарабатывал себе на жизнь, обзавелся друзьями, которые ставили себя выше других, жил в больших городах, где все много о себе понимают, и стал чужим, потому что, дескать, зазнался. И отчасти братья были правы. За исключением того, что он так и не прижился в том, другом мире, его не отпускали прежние корни, они держали его, как бы редко он ни общался с родней.

– «Из-за одной статьи», – передразнил Джон. – Ишь ты какой важный господин! Надеюсь, у тебя не вянут уши от наших разговоров.

Бен только возвел глаза к потолку.