Голос крови 2 page

У Фионы было чудесное контральто. Как правило. При волнении тон поднимался на октаву выше, и ничего чудесного не оставалось в помине. Уже на подходе к приемному покою Бен услышал ее. Он пошел на голос, припомнил сирен, Одиссея и подумал, какие же мужчины дураки; подумал, что Фиона уж точно не Гимеропа, во всяком случае когда орет как сейчас. Скорее уж, Лигейя[5].

Дверь, за которой Фиона объясняла кому-то, почему считает его полным засранцем, была приотворена. Бен без стука вошел, остановился в дверях. Отчасти он застыл на пороге от неожиданности, отчасти потому, что в тесной процедурной уже набилась уйма народу. Молоденькая докторша, немолодая сестричка, привлекательный темноволосый мужчина и высокая худощавая женщина толклись вокруг Фионы. В правую руку у нее была вставлена капельница. Оба запястья перевязаны. Несмотря на явно возбужденное состояние, лицо у нее было белым как мел. Из одежды на ней был только темно-красный, неплотно завязанный махровый халат, который Бен сразу узнал. При виде Бена Фиона умолкла, а мужчина – тот, что был полным засранцем, – уже нацелился вытолкать его за дверь.

– Это мой жених, – объявила Фиона, к которой вернулось ее контральто.

Мужчина посмотрел на Бена с красноречивым выражением, словно говоря: «Примите мои соболезнования». Бен, беспомощно улыбаясь, обвел взглядом всех присутствующих и остановил его на перевязанных запястьях, чтобы не пялиться на распахнутый халат.

«Снова здорово!» – подумал Бен, но не сказал:

– Что случилось?

– Можете спокойно к ней подойти. – Одна из сестер подвела его к кровати.

Он неохотно сел возле Фионы, которая тотчас же завладела его рукой.

– Что случилось?

Мужчина представился:

– Констебль уголовной полиции Фрэнк Блэк.

Худенькая женщина оказалась его начальницей – в звании сержанта уголовной полиции. Ее звали Изобель Хэпберн. Она пожала ему руку.

– Сэр, может быть, выйдем на минуточку, – начал было констебль Блэк.

– Кто-то хотел меня убить, – громко и отчетливо произнесла Фиона.

Докторша вышла из комнаты, бормоча себе под нос что-то довольно недружелюбное, и только вовремя бросившаяся за нею сестра помешала ей громко хлопнуть дверью.

– Сэр? – кивнул в сторону двери констебль Блэк.

Бен пожал руку Фионы, чтобы избавиться от вцепившихся в него пальцев.

В коридоре ждала докторша. Она пригласила Бена к себе в кабинет.

На халате у нее было написано: «Д-р Рэндольф». Представляться она не стала.

– На обоих запястьях вскрыты вены. Затем пыталась самостоятельно остановить кровь. Позвонила в службу спасения. Была обнаружена в бессознательном состоянии. Кровопотеря такая, что рекомендуется переливание крови, но она отказывается. В крови чрезвычайно высокое содержание диазепама. Могла и не проснуться. Она наркозависима?

Бен пожал плечами.

– По-видимому, да, – сказал он осторожно.

– Ее следует поместить под наблюдение, – объявила доктор Рэндольф. – И лучше всего одновременно начать курс лечения от наркозависимости. Причем он может занять несколько месяцев. План лечения будет согласован с вами.

Доктор Рэндольф умчалась, не попрощавшись. Бен остался в обществе Изобель Хэпберн.

– Это уже не в первый раз, так ведь? – обратилась она к Бену.

Интонация была не сочувственная. Она просто констатировала факт.

Бен кивнул.

– Прислушайтесь к тому, что говорит доктор. Такой… такая передышка пойдет вашей невесте на пользу.

– Она мне не невеста.

Оба полицейских переглянулись, на их лицах не было удивления.

– Есть у нее родственники, которых следует оповестить? – спросила Хэпберн.

– Отец. Но у меня нет его телефона. Что с ней будут делать дальше? Ее отпустят домой?

Хэпберн предоставила отвечать на этот вопрос констеблю:

– Нас вызвали потому, что она заявила, будто бы ее хотели убить.

Бен надеялся, что Фиона пошутила.

– Вы серьезно так думаете? – Он попытался сказать это в нейтральном тоне.

– Вы не могли бы проводить нас в квартиру вашей подруги? – вместо ответа спросила Хэпберн.

Прежде чем Бен успел что-то сказать, зазвонил его мобильник. Нина. Он отключил звонок и выключил телефон. Сержант Хэпберн удивленно приподняла брови.

– Я еду с вами, – сказал Бен.

Для того чтобы попасть в квартиру Фионы на Форт-стрит, даже не понадобился ее ключ. Во всех окнах на втором этаже горел свет, а перед одним из них стояла Фиона и разговаривала по телефону. Но только это никак не могла быть Фиона. Сестра сказала, что ее оставили в больнице, по крайней мере, до следующего обхода. И однако же вон она стоит в своем зеленом коротеньком платьице, и это ее длинные каштановые волосы, ее темная губная помада, в руке прижатый к уху телефон, она глядит на улицу, не обращая никакого внимания на группу из трех человек, остановившуюся на тротуаре.

– Это же, кажется… – начала Хэпберн.

– Нет, это Мораг, – не дал ей докончить Бен. – Мораг Фрискин. Надеюсь, она.

– Ее сестра?

– Вторая жиличка, с которой они пополам снимают квартиру.

– Но она же… – пробормотала Хэпберн.

Бен решил промолчать. И сперва убедиться, что в окне действительно показалась Мораг.

Да, это была она. И похоже, нисколько не удивлена тем, что в половине седьмого утра под дверь заявился Бен с двумя полицейскими.

– Я как раз разговаривала по телефону с Фионой, – сказала Мораг, впуская их в дом. – К сожалению, я опоздала. Если бы я знала, что случилось… – Тут она махнула рукой в сторону стоявшего в прихожей ведра. – Я-то думала, тут кто-то насвинячил акварелью.

– Вы мыли полы? Среди ночи? – в изумлении спросил констебль Блэк, пораженный увиденным.

– Но вы ведь все равно найдете следы? В конце концов, я же не пользовалась отбеливателем. Отбеливатель разрушает структуру ДНК, верно? Я видела про это в «CSI»[6].

Упрямо поджав губы, Мораг вызывающе посмотрела на них, переводя взгляд с одного на другого.

– Но дверь я не трогала. – Она указала рукой на входную дверь с выломанным замком.

– Отлично! Уж тут я точно выясню, какой размер обуви носил работник службы спасения. Для расследования это очень ценный факт, – съехидничал Блэк.

Мораг только пожала плечами.

По лицу Хэпберн Бен видел, что ее сейчас занимает один вопрос: почему на Мораг экстравагантное платье с глубоким декольте, если она только что занималась мытьем полов? Но она лишь спросила, не заметила ли Мораг ничего необычного, вернувшись домой (нет, не заметила), а Блэк тем временем осматривался, не найдется ли где-нибудь такого местечка, которое Мораг забыла оттереть. Затем Хэпберн внимательно изучила разбитую входную дверь квартиры, осмотрела ванную и спальню Фионы, кухню, общую гостиную, а под конец еще и комнату самой Мораг, выразила благодарность и увела Бена и Блэка на улицу. Единственным, что она забрала с собой из квартиры, был мусорный мешок из ванной. В него Мораг высыпала бритвенные лезвия, очевидно даже не задумавшись, почему окровавленные лезвия оказались на краю ванны.

– Что вдруг нашло на эту Мораг? – спросила Хэпберн, когда они сели в машину. Они решили сначала подкинуть Бена к больнице, возле которой осталась его машина. – Приходит девушка домой, вся квартира в кровище, полная ванна окровавленной воды, покрытой розовыми лепестками, и она тут же, как была в дизайнерском платье, принимается за мытье полов. И почему, черт возьми, она выглядит точь-в-точь как Фиона? Я знаю, что закадычные подружки иногда одеваются как близняшки, но думала, что это проходит еще в пубертатный период.

– М-да, – сказал Бен.

Хэпберн, сидевшая рядом с водителем, обернулась назад, чтобы видеть его лицо:

– Почему Фиона утверждает, что вы ее жених?

Бен прикинул, в каких пределах следует сообщить ей информацию о Фионе. Да и сколько ему самому о ней известно.

Познакомились они на дне рождения Мораг. Его привел туда бывший сослуживец, с которым они были знакомы еще по «Скоттиш индепендент», когда Бен работал там судебным репортером. Они с Маркусом поддерживали отношения, и порой, когда Маркус как редактор отдела культуры получал какое-нибудь не слишком скучное приглашение, он звонил Бену и брал его с собой. К Мораг Маркус был приглашен неофициально, он знал ее по нескольким вернисажам и, похоже, был ею сильно увлечен. Маркус сразу же объяснил, что никак не может явиться туда один: это как-то не клево и слишком уж очевидно. Поэтому Бен, хочешь не хочешь, должен с ним пойти. В общем, все ясно.

Вечеринка происходила в квартире на Форт-стрит в Бротоне[7], где жила Мораг. Бротон. Привилегированная, ручная богема, закупающая свои биопродукты по умеренной цене в «Риал Фудс», а заодно заглядывающая в кафе «Urban Angel»[8], чтобы перекусить не содержащей глютена выпечкой, запивая ее чашечкой биокофе без кофеина, – радости, которые не всякому по карману. Выражаясь не политически, а политкорректно: Бротон – pink triangle [9]города. Звучит страшно гламурно, гораздо гламурнее, чем это выглядит в действительности. Оставив позади многочисленные бары и кафе, расположенные на Бротон-стрит, и свернув за угол, ты попадаешь на какую-нибудь тихую улочку. Импозантные, построенные в георгианском стиле дома Нового города[10]заключают в своих стенах просторные квартиры, зачастую со створчатыми окнами до пола. Подходя к дому, Бен еще с улицы увидел, что вечеринка у Мораг уже началась: за каждым окном видны были лихо отплясывающие пары, а в открытом окне наверху стояла молодая женщина, она курила, пристально глядя Бену прямо в глаза. Хотя ее лицо скрывалось в тени, Бен в этот миг был убежден, что еще никогда не видывал такой красоты, никогда не испытывал такого очарования. Он понимал, что это была мгновенная иллюзия. Он даже не успел хорошенько разглядеть эту женщину. Просто проецировал в сумеречную тень образ своей мечты. И наслаждался невольно охватившим его трепетом. Затем к ней протянулись две руки и, обхватив за талию, увлекли в глубину комнаты. Волшебный миг миновал.

Маркус тоже ее заметил. Он громко задышал, и Бен решил, что это была Мораг. Наверное, и смотрела она не на него, а на Маркуса.

Он почувствовал разочарование, когда через несколько минут перед ним предстала хозяйка. В ней не было ничего завлекательного. Она производила впечатление женщины, которая прикладывает чересчур много стараний, чересчур густо наносит косметику, одевается чересчур сексуально для своей хотя и стройной, но все же не обольстительной фигуры, чересчур брюнетисто красит волосы, так что они вступают в резкий контраст с цветом лица натуральной блондинки. По первому впечатлению Мораг показалась ему какой-то деланой. От Маркуса он знал, что она работает в области киноискусства и даже защитила по этой специальности диссертацию, что она преподает в университете и на ее счету уже есть целый ряд кинопроектов, завоевавших разные награды. Сейчас она готовит что-то к ежегодному эдинбургскому фестивалю Фриндж. Бен подумал, не связана ли ее искусственность с тем, что она сама в душе мечтала стать актрисой и любит менять внешность, примеривая на себя новый образ.

Бену было стыдно за миг очарования, за то, что он поддался иллюзии. И на вечеринке он томился от скуки. Маркус, судя по всему правильно оценивший свои шансы на успех у Мораг, бесследно исчез где-то вместе с нею, а Бен забрел на кухню и был втянут в дискуссию, завязавшуюся между двумя профессиональными фотографами и пожилым господином, владельцем небольшой галереи в Найтбридже. В искусстве Бен ничего не смыслил, но как-то так получилось, что спорщики выбрали его в арбитры, и после пятой кружки пива голова у него уже не так сильно гудела от мудреных экскурсов его новых приятелей в область иконологии, как это было на первых порах. Отчасти ему мешало то, что он раньше знать ничего не знал об Эрвине Панофском[11]. Услышав об этом, фотографы и галерист сочли своим долгом подробно просветить его. Это их объединило, и в результате они задумались о совместной выставке. «Миссия исполнена», – подумал Бен, отправился на поиски ванной и увидел, что ему придется дожидаться своей очереди.

Он подумал было снова пойти на кухню, чтобы разжиться еще одной банкой пива, но фотографы и галерист расположились как раз перед холодильником, и он остался ждать, уставясь себе под ноги, потом пялясь на лепнину на потолке, спрашивая себя, где там Маркус и Мораг – поди, занимаются сексом в какой-нибудь спальне, – как вдруг дверь ванной отворилась и он увидел перед собой ту женщину, которая курила в окне. На первый взгляд она была очень похожа на Мораг. Но все, что в Мораг вызывало раздражение, у нее смотрелось естественно. Он понял: эта женщина – оригинал, а Мораг ее фальсификат.

Наверное, он долго на нее пялился. Она улыбнулась, не зазывной, не обольстительной – скорее, усталой улыбкой.

– Фиона, – сказала она. – Я тоже здесь живу.

– Бен, – сказал он, и чувство, испытанное в тот миг, когда он поддался иллюзии, нахлынуло с прежней силой.

– Ты знаком с Мораг? – спросила она.

Он помотал головой:

– Вижу ее в первый раз.

Она приподняла бровь:

– Ах, так ты, значит, явился сюда незваным гостем?

– О нет! Мой друг Маркус знаком с Мораг.

Фиона посмотрела на него искоса:

– И где же сейчас Маркус?

Бен выразительно приподнял плечи.

– Беседует с Мораг, – сказал он первое, что придумалось.

– Маркус – это тот, что работает в газете?

Бен кивнул.

– Значит, он сейчас с ней трахается. Она мне все уши о нем прожужжала, целую неделю не давала покоя.

Что-то в ней изменилось, он не мог сказать что. Вряд ли она завидует Мораг, раз та подражает подруге. Интересно знать почему. Чтобы выяснить это, надо бы побольше узнать о Фионе. Он и сам этого хотел. Ему хотелось, чтобы тот волшебный миг с нею повторился. Хотя очарованность, вероятно, была только с одной стороны.

– А ванная освободилась, – сказала Фиона и посторонилась, пропуская его.

Он почувствовал, как их руки соприкоснулись, когда он проходил мимо. И, зайдя в ванную, ощутил на коже словно бы ожог.

Не надо было столько пить. Хотя, вообще-то, пять кружек пива обыкновенно не приводили его в состояние несомненного умственного помрачения. Но рука по-прежнему горела. Он подставил ее под струю холодной воды – жжение не проходило. Может, эти ребята ему что-то подсыпали в пиво. От такого сборища киношников и артистических натур никогда не знаешь, чего ждать… И Фиона тоже, должно быть, из таковских… Может, и она не настоящая… Тоже одна иллюзия… Бен встряхнулся, зажмурил глаза, чтобы собраться с мыслями. Ничего не получалось. Кто-то точно подсыпал ему что-то в пиво, иначе с чего бы!

Когда он выходил из ванной, рука горела уже до самого плеча. Пора уходить. Маркус его не хватится. Фотографы тоже. Эти вовсю обнимались в гардеробе, а галерист исподтишка за ними подсматривал, делая вид, что занят беседой с дамой лет сорока анорексической комплекции. Пока Бен был в ванной, музыка сменилась, вместо «Sonic Youth»[12]теперь звучали «Einstьrzende Neubauten»[13]. Он поискал глазами Фиону, но ее нигде не было видно. Он сходил за пивом, выпил его с излишней поспешностью, и с последним глотком – кто только, черт бы его побрал, подбирал эту музыку? – закончилось «Feurio»[14]и вместо него зазвучала мелодия «Get me away from here. I’m dying» группы «Белль и Себастьян»[15]. «Ну, уж до этого дело еще не дошло», – подумал Бен. Но воспринял песню как намек, что пора уходить.

Было три часа утра. Он не захотел тратиться на такси, а ключа от машины Маркуса у него не было, вдобавок он явно перебрал с выпивкой. Ничего, можно добраться до дому пешком. Стояла теплая весенняя погода, воздух был приятный, и если быстрым шагом, то на дорогу до Даддингстона[16]уйдет меньше часа. Прогуляться ему сейчас даже полезно. Надо проветриться, изгнать образ Фионы и подумать, как могло случиться, что увиденный в окне силуэт курящей, говорящей по телефону женщины так вскружил ему голову. Сама женщина тут, скорее всего, ни при чем. Наверняка дело в каких-то наркотиках. Может быть, Маркус ему и подсунул. Надо будет его спросить.

Бен недалеко ушел. Не успел он еще дойти до улицы Пикарди-плейс, как вдруг кто-то коснулся его плеча.

– Тоже сбежал? – спросила Фиона.

– Кто-то поставил песню «Get me away from here. I’m dying», – засмеялся Бен.

– Да уж. Вечеринки Мораг иногда здорово напрягают. А теперь ты куда?

Бен не ответил. Он заглянул ей в глаза, почему-то они показались ему печальными – печальными, и бездонными, и полными тайны, и он спросил:

– А куда ты?

И тут он ее поцеловал.

Отвечая на вопрос Изобель Хэпберн, он рассказал только про шумные вечеринки по тому или иному случаю и спонтанные сборища, которые часто кончались тем, что кто-то наляпает киношной крови или изукрасит мебель акварельными красками. Он рассказал о фильмах, которые снимала Мораг, и о художниках, с которыми дружила Фиона, и в немногих словах сумел представить все так, чтобы сержант Хэпберн поняла: при таких безумствах в жизни ничему удивляться не приходится.

Даже тому, что она выдавала Бена за своего жениха.

– Вы поговорите с нею еще раз? – спросил констебль Блэк, паркуясь рядом с машиной Бена.

– Может быть, – неопределенно ответил Бен.

– Ей бы надо спокойно отдохнуть несколько дней, – высказала свое мнение Хэпберн.

Бен подождал, когда Блэк выпустит его, открыв заднюю дверцу.

– Вряд ли она меня послушает, если я начну ее уговаривать, – сказал он, вылезая из машины.

– А вы попробуйте, – посоветовал Блэк.

Бен постоял возле своей машины, выжидая, пока полицейские уедут. Затем направился к главному входу.

Берлин. Ноябрь 1978 года

– Моего ребенка похитили, – повторила Карла, когда ее наконец пустили к служащему уголовного розыска.

Его звали Кёлер, и для работника уголовного розыска он был, на ее взгляд, очень уж молод, но напускал на себя подчеркнутую важность.

– Здесь сказано, – заговорил он, тыча пальцем в формуляр, который ей дали заполнить, – что дочь у вас пропала два месяца тому назад. Почему вы приходите только сейчас?

– Потому что лежала в больнице.

Сделав рот гузкой, чиновник скосил глаза в сторону сослуживца, с которым они делили захламленный, до отказа набитый мебелью и папками, кабинет.

– Ну а ваш муж?

– Не верит, что наша дочь похищена.

Нетрудно было догадаться, какие мысли это вызвало у служащего криминальной полиции Кёлера: «И кто же это из сослуживцев решил так надо мной подшутить?» Или второй вариант: «И почему именно на меня сваливаются все сумасшедшие?»

Ладно, сейчас она объяснит ему все по порядку, как выстроила это в уме за прошедшие недели.

– Выслушайте меня. В сентябре мне пришлось лечь в больницу по поводу опоясывающего лишая. Моей дочке Фелисите было тогда шесть месяцев, нельзя было, чтобы она заразилась. Поэтому ее положили в другую палату. Неделю с лишним я была очень ослаблена после болезни и не виделась с ней. Когда мне стало лучше, медицинская сестра принесла мне ребенка того же возраста, что моя дочь, и заявила, что это Фелисита. Но это была не Фелисита. А так как мой муж не мог подтвердить, что это чужой ребенок, мне не поверили и отправили на психиатрическое отделение с диагнозом постнатальной депрессии. Вчера меня отпустили домой. Вернувшись, я увидела в доме этого чужого ребенка, которого выдают за Фелиситу. За ребенком ухаживает няня, а я уже просто не знаю, что мне делать. – Она с облегчением вздохнула, довольная, что сумела выдержать спокойный, деловитый тон. Во всяком случае, до того момента, когда все-таки не удержалась и добавила: – Мой муж идиот. Ведь если я говорю – это не мой ребенок, значит так и есть, он не мой, верно?

Кёлер закусил губу.

– Так ваш муж утверждает, что этот ребенок – его дочь? – осторожно спросил он и снова покосился на сослуживца.

– Господи! Он же не видел ее четыре месяца. А по правде сказать, и раньше-то не проявлял к ней большого интереса. Это не значит, что он ее не любит. К сожалению, люди становятся ему интересны только тогда, когда с ними можно о чем-то говорить. – Карла тревожно всматривалась в Кёлера, чтобы понять его реакцию, пыталась заглянуть в глаза, надеясь прочесть в них, что он думает, но он сидел, опустив голову. – Мне, кажется, так ведут себя многие мужчины. Вдобавок он очень занят работой.

Чиновник опять задумчиво поджал губы и сказал, отводя от нее взгляд:

– Так вы говорите, что ваш муж не годится в свидетели, чтобы установить личность вашей… и его дочери?

Она помахала рукой, разгоняя дым, который вдруг потянулся от стола второго обитателя кабинета. Могло показаться, что она отмахивается от вопроса, заданного Кёлером.

– Послушайте, я и сама понимаю, как это звучит со стороны.

Кёлер принялся листать дело, которое лежало у него на столе. Он явно пытался выиграть время.

«Пока он еще не знает, кто я такая, – подумала Карла. – Пока я еще могу перетянуть его на свою сторону, если только сумею убедить. Но рано или поздно он все равно это узнает. Так уж лучше с самого начала быть честной и откровенной».

И она рассказала, как напала на врача и по постановлению прокуратуры была отправлена в психиатрическую лечебницу. Она хотела воспротивиться, но тогда бы она попала под суд за нанесение телесных повреждений. Сейчас она задним числом понимала, что лучше уж выбрала бы тогда судимость. Если бы ее не уговорил Фредерик!

«Проще все-таки отвечать людям, что ты в больнице! – убеждал он. – Подумай только, каково будет, если кто-то узнает, что Карла Арним, урожденная Маннгеймер, находится в предварительном заключении? Люди начнут задавать вопросы за что, все выплывет наружу, ты погубишь репутацию и лишишься работы! Ты поставишь под угрозу все, чего достигли твои родители и предшествующее поколение. А что я скажу нашему сыну?»

Тогда это казалось правильным. А теперь она должна была говорить чиновнику: «Знаете, официально я сумасшедшая, но я прошу вас поверить тому, что я вам рассказываю».

Этот Кёлер был еще слишком молод и не успел задубеть, только поэтому он ее сразу не выгнал. Он выслушал ее до конца, пообещал заняться этим случаем – причем оба понимали, что это ложь, – и сам проводил ее к выходу. На прощание он пожал ей руку.

– Все будет хорошо, госпожа Арним, – сказал он. – У моей жены тоже проблемы с сыном.

Она удивленно вскинула на него взгляд.

– Он инвалид от рождения, и она винит себя. Все время думает, в чем она допустила ошибку во время беременности. И я тоже себя упрекаю и думаю, в чем я мог быть виноват. Она уже не раз говорила мне: «Лучше бы я его не рожала». Говорят, что многие родители испытывают подобные трудности, потому что не могут принять своих детей такими, какие они есть. Причины бывают самые разные, но родители сами себе не отдают в них отчета.

– А что… что с вашим сыном? – спросила Карла, чувствуя, как в ней поднимается злость.

– У него ДЦП.

– Я очень сочувствую вам, но какое, скажите, пожалуйста, это имеет отношение ко мне? Моя дочь здорова, и она была желанным ребенком. – Карла с трудом сдерживалась, чтобы говорить ровным голосом.

Кёлер вздрогнул от ее слов:

– Вы правы, простите меня!

Он повернулся и отправился к себе наверх. Она хотела остановить его, сказать что-то хорошее на прощание, ведь этот человек просто старался ее не обидеть. Но подходящих слов так и не нашлось.

Карла пошла в направлении Мальтезерштрассе, пока ей не попалось такси: муж не разрешал ей водить машину. Из-за антидепрессантов, которые ей были прописаны. Она их, правда, не принимала и каждый вечер спускала таблетки в унитаз. В клинике от лекарств нельзя было так просто отделаться. Сестра мало того что стояла над душой, а еще и заставляла открыть рот, проверяя, действительно ли больная проглотила таблетки. Но дома Карла бросила их принимать. Она знала, что никакой депрессии у нее нет. Постнатальная депрессия – какая чушь! Единственное, от чего она страдала, была уверенность, что у нее пропала дочка, и это чувство ее убивало. Полиция ей тоже не поможет, в этом она уже убедилась. Что же теперь делать?

Водитель остановил машину перед виллой на улице Им-Доль. Карла сидела и смотрела на здание, при виде которого у нее больше не было чувства: вот я и дома. Она подумала: хорошо бы, водитель нажал на газ и поехал дальше, забыв о пассажире на заднем сиденье.

– Енто будет, дама, ровнехонько шестнадцать марок и пеесят пфеннигов, – сказал водитель на простецком берлинском диалекте.

– Давайте еще немного покатаемся. Просто сделаем круг, – сказала Карла.

Шофер расхохотался. Не принял ее слова всерьез. Да и кто теперь к ней серьезно относится! Карла дала ему двадцать марок.

– Сдачи не нужно, – сказала она.

Машина давно скрылась за поворотом на Подбильскиалле, а она все еще стояла, глядя на дом, и никак не могла себя заставить вынуть из сумочки ключ или сделать хотя бы шаг в сторону подъезда.

Дома ее ждал чужой ребенок. Она подняла взгляд к окошку комнаты, когда-то подготовленной для Фелиситы. Карла спрашивала себя, как ей называть этого чужого ребенка. Все называли его Фелиситой. А у Карлы не было для него имени, она не знала и знать его не хотела. Она не могла называть девочку Фелиситой. Если она так сделает, это будет означать, что она отказалась от своей дочки. Но назвать ее другим именем тоже не могла из страха, что одним этим установит с ребенком душевную связь. А разве это не предательство по отношению к Фелисите?

– Пойдем в дом, – произнес рядом с ней Фредерик.

Она испугалась и отпрянула от него, но затем позволила взять себя под руку.

Со второго этажа послышались шаги новой няньки. Салли была родом из Шотландии. У Фредерика-младшего няня была американка, но она уволилась еще до рождения Фелиситы, потому что собралась выходить замуж. Теперь Салли боролась с американским акцентом мальчика и старательно учила его английскому произношению, но иногда сама переходила на шотландский диалект, над которым до слез потешался Фредерик. Сейчас Салли и Фредерик-младший оба заливались смехом, потому что Салли опять назвала его «wee lad», то есть маленьким мальчуганом. Кроме них двоих, никто в доме давно не смеялся.

– С Нового года мне опять предстоит выступать, – сказал Фредерик.

Она кивнула.

– Мы справимся? – спросил муж.

Карла сняла пальто, шарф и перчатки и повернулась к двери, ведущей в библиотеку.

– Разве ты не поднимешься наверх поздороваться? – напомнил Фредерик.

Карла почувствовала, как из нее испаряются последние остатки энергии.

– Что ты думаешь насчет Фелиситы? – насилу выдавила она.

– Я ее люблю, – бросил он с такой досадой, словно говорил это уже сотни раз. Возможно, так оно и было. – Ну так что? Пойдешь наверх?

– Мне надо поработать, – ответила она, и это было правдой.

У нее появились кое-какие новые идеи, планы. Надо было сделать несколько телефонных звонков. Писать письма. Вести подготовку к аукционам. И еще больше, чем работа, ее время занимали поиски дочери.

– Никто не ждет от тебя, чтобы ты уже снова впрягалась в работу, – беспомощно произнес Фредерик. – Джереми вполне справится со всеми делами. Никто не ждет, что ты будешь ими заниматься.

— Я жду, – сказала она и скрылась за дверью.

Родители Карлы, Даниэль и Рина Маннгеймер, приобрели эту виллу на Им-Доле двадцать лет назад и все капитально отремонтировали. В превосходном здании конца девятнадцатого века было почти шестьсот квадратных метров полезной площади, и Маннгеймеры сумели найти им применение. Здесь имелись жилье для прислуги, вместительные, отдельно расположенные гостевые апартаменты, огромная библиотека, зимний сад, салон для больших приемов и празднеств, просторная кухня, два винных погреба – отдельно для белых вин и для красных. При каждой спальне была гардеробная и, конечно же, ванная комната.

Еще во время пребывания в США они скупили несколько художественных коллекций, затем выгодно продали их и после возвращения в Германию открыли сперва художественную галерею, а вскоре и аукционный дом. «Спекулянты, нажившиеся на войне, – осуждали их люди. – Типично по-еврейски». «Уж они-то всегда сумеют соблюсти свою выгоду», – шептались у них за спиной. Но Маннгеймеры очень многим оказали поддержку и помогли добиться успеха. Европейские и американские художники по их приглашению стали приезжать в Берлин, в прессе появлялись похвальные отзывы, а их аукционы получили международный отклик.

Карла, как единственный ребенок, унаследовала все имущество. Унаследовала она от отца и художественное чутье. А от матери – деловую хватку. Отец и мать умерли шесть лет назад. Сначала мать. Катаясь на коньках, она провалилась под лед озера Ванзее, и от холода у нее остановилось сердце. Муж не прожил после нее и полугода. Чувство вины и одиночество превратили его в алкоголика. Его останки собирали по кусочкам на перегоне между станциями метро «Оскар-Хелене-Хайм» и «Онкель-Томс-Хютте».

Карла не ожидала, что родители уйдут так рано, не дожив и до шестидесяти лет, однако возглавила предприятие, будучи уже подготовленной к новым обязанностям, так как с самого начала принимала участие в работе родителей и любила ее, ни о чем другом не помышляя. У нее был помощник Джереми Бартрем, молодой англичанин, специалист по истории искусства, получивший образование в Лондоне, где он после защиты диссертации работал у довольно известного художника, с которым и приехал однажды в Берлин. Вскоре Даниэль Маннгеймер поручил ему руководство галереей. Отец Карлы доверял своему помощнику. Он сразу отметил безошибочный художественный вкус молодого человека и чуткость, которую тот проявлял в общении с клиентами. Джереми был уже знаком с особенностями аукционного дела и стал для Карлы незаменимым.

Date: 2015-10-18; view: 253; Нарушение авторских прав