Отмечает день рождения своей дочурки 6 page. Ведь именно в сентябре тысяча девятьсот девяносто первого года она покончила с собой

Ведь именно в сентябре тысяча девятьсот девяносто первого года она покончила с собой. В сентябре тысяча девятьсот девяносто первого года умерла ее родная дочь. Фиона узнала это на главной странице Карлы Арним. Значит, Виктория знала, у кого росла ее дочь. Неужели у нее был план украсть Фиону, именно Фиону? Неужели она специально выбрала Арнимов, чтобы получить «идеального» ребенка? Или ей было все равно, какую взять девочку, лишь бы та была здоровенькой и приблизительно такого же возраста? На эти вопросы теперь уже не будет ответа. Виктория умерла. Роджер не посвящен в ее секреты. А этот Чандлер‑Литтон бесследно исчез. Бен звонил полчаса назад. Ему это едва не стоило жизни. Фиону передернуло.

– Если бы у шотландского адвоката, который с недавних пор у меня появился, не было таких великолепных связей в английской прокуратуре, мы бы ничего не узнали. А так: он с женой улетел через Лондон в Торонто, там его след теряется. Мне очень жаль.

Удрал, трус несчастный! Но теперь он был ей больше не интересен, так как она уже знала, кто ее родители.

После того как Бен прошлой ночью уехал, они с Патрисией путешествовали по Сети. Карла Арним, некогда заметная фигура в берлинском свете, еврейка, родилась в США. После смерти родителей возглавляла известный аукционный дом и несколько принадлежащих ему галерей. Была замужем за выдающимся пианистом Фредериком Арнимом, пользующимся мировой известностью. Ирония судьбы заключалась в том, что не только Виктория следила тогда за судьбой Арнимов. Во время учебы в университете Фиона тоже занималась темой «Аукционный дом „Маннгеймер_–Арним“». Частная жизнь Арнимов тогда не представляла для нее интереса, только выставки и аукционы. И у нее были CD с записями Фредерика Арнима. Да и у кого их не было. Среди прочего запись семидесятых годов – полное собрание Гайдна.

Она смутно помнила выступления Фредерика Арнима двадцатилетней давности, на которые он всегда приходил со своей больной дочерью. Роджер закрывал Фионе глаза. «Не смотри, – говорил он, – а то тебе будут сниться кошмары». Но она смотрела, любой ребенок на ее месте посмотрел бы, и она не испугалась этого вида. «Какая старенькая девочка», – сказала она, а Роджер встал и выключил телевизор. Потом, спустя несколько лет, она увидела в магазине секонд‑хенда плакат какого‑то фонда: Фредерик Арним вместе с неким американским врачом, имени которого она не запомнила, призывал жертвовать средства на исследования болезни, которой страдала его дочь. Название болезни она тоже не запомнила. Но на плакате она увидела это лицо – лицо девочки, которую она видела на экране телевизора, – лицо старой девочки. И ведь ничего, ни тени догадки, ничего она не почувствовала! С таким же успехом ее отцом мог быть Мэл Гибсон. (Если посмотреть с такой стороны, то Фредерик Арним был, пожалуй, не самым плохим вариантом.) Арним никогда не разыскивал свою дочь. Для него дочерью была та старенькая девочка.

Итак, ее родители: пианист мирового класса и хозяйка аукционного дома по продаже произведений искусства. Те ли это родители, о каких втайне мечтала Фиона? Вместо директора школы и врача? Да! Фредерик и Карла Арним. Музыка и изобразительное искусство. Вот это была бы жизнь! Райская, да и только! Жизнь в высших слоях берлинского общества. Все искусство тебе на дому! Большая вилла в престижном районе Берлина. «Вот какой была бы моя жизнь, – думала она. – Из нее меня вырвала Виктория, потому что мечтала об идеальном ребенке». А что она получила вместо желаемого? Невротическое создание, с которым она не знала, что делать. Фиона же потеряла любящую мать, которая и сегодня еще ее разыскивает, а взамен получила Викторию. Виктория отнимала у нее альбом для рисования и вместо него совала в руки стандартные кубики и куклы. Виктория оттаскивала ее от любого музыкального инструмента, к которому она проявляла интерес. Она не захотела, чтобы Фиона пела в хоре: лучше, мол, занимайся спортом. И если бы Виктория не умерла, когда Фионе было тринадцать лет, пока ей не поздно еще было заняться тем, к чему у нее лежала душа, то кто знает, где бы она сейчас маялась из‑за того, что ее мать, которая не была ее матерью, пожелала направить ее по другому пути. Но тринадцать лет уже такой возраст, когда поздно становиться вундеркиндом. Фиона прилично рисовала, но недостаточно хорошо, чтобы сделать это своей профессией. Поэтому она оказалась по другую сторону искусства, в области торговли, хотя и пыталась раньше – сейчас уже нет, сейчас у нее уже не осталось той энергии – пробовать себя в инсталляциях и устраивать хеппенинги, вроде того, на Северном мосту. А правда, когда она в последний раз действительно создала что‑то сама? Она же изучала историю искусства, у нее были способности, и вот наконец она получила доказательство, что творческий талант унаследовала от родителей, разве не так? И что она с ним сделала?

Ничего!

Подавленная, Фиона смотрела в окно. Может быть, через несколько дней, когда ей станет получше. Может быть, когда она отвыкнет от диазепама, что‑то изменится. Потом психотерапия, только легкие препараты. Не будет больше панических атак, бессонницы, изнурительной усталости. В искусстве возраст не имеет значения. Ей вспомнилась Астрид Рёкен. Сколько ей сейчас лет? Пятьдесят? Она вовсе не кажется старой. Каждые два‑три года она придумывает что‑то новое, ищет новые материалы, новые темы. Никогда не останавливается.

– Давайте поговорим!

Фиона не слышала, как доктор Ллойд постучался. Или он вошел без стука?

– О чем?

– О чем вы хотите.

Она же сказала: никаких психотерапевтических сеансов, и он тогда согласился. Но побеседовать‑то можно, спросил он тогда. Ну ладно, если без этого никак, пожалуйста!

– Пойдемте в мой кабинет. Там будет удобнее. Как вы чувствуете себя на новых таблетках?

Фиона пожала плечами, вымучила из себя улыбку:

– Я чувствую большую усталость.

– Это нормально для периода отвыкания от диазепама, пока организм не перестроится. Через день‑другой все пройдет. Так пойдемте?

Она кивнула, соскочила с подоконника, на котором сидела, и пошла туда, куда он ее вел.

Заметка из газеты. Май 1984 года

Выдающийся немецкий пианист Фредерик Арним (35) поселился с начала месяца с невестой певицей‑сопрано Гарриет Каррингтон‑Ллойд (26) и двумя своими детьми в Лондоне. «Преподавательская должность в Моцартеуме заведомо предполагалась как нечто временное, это было ясно с самого начала, – сказал он. – Вдобавок мой сын со следующего года будет учиться в Аппингеме. Да и для дочки в Лондоне будет обеспечен несравненно более высокий уровень медицинского обслуживания. Условия в Германии и Австрии также не вполне удовлетворяли Гарриет», – сообщил он в объяснение этого шага.

Вначале у Седрика Дарни был такой вид, словно он стоит на грани нервного срыва. Но он быстро взял себя в руки. По крайней мере, так надеялся Бен.

– В самых общих словах: я провалил все дело. Что теперь?

Седрик покачал головой:

– Теперь? Теперь все следы, какие только могли быть, уничтожены. Мало ли что еще надо было скрыть этому человеку, это мы узнаем не скоро. То есть я хочу сказать: мы этого не узнаем, но, возможно, выяснит полиция. Только мне это в деле, касающемся моей дорогой мачехи, уже никак не поможет.

Маккерриган, расположившийся в гостиной на стуле, который дальше всего находился от Седрика, тактично кашлянул:

– Сейчас в суде идет процесс, в котором фигурирует женщина, подделавшая подпись своего бывшего мужа для того, чтобы получить доступ к эмбрионам, замороженным по их обоюдному решению в более счастливые дни, потому что тогда они хотели отложить рождение детей на потом. Муж подал иск, потому что не давал ей своего согласия и теперь не хочет выплачивать содержание. В зависимости от того, какое решение примет суд, в нашем случае можно будет…

– Не утруждайте себя, Маккерриган, – несколько натянуто сказал Седрик. – Нам и так придется дождаться вскрытия завещания. А с этим может быть большая задержка, поскольку швейцарская полиция еще не закончила расследование. Они даже посылали ко мне сотрудника, чтобы проверить мое алиби и снять у меня отпечатки пальцев.

Адвокат посмотрел на него круглыми глазами:

– Почему вы ничего не сказали мне?

– Потому что, во‑первых, мне нечего скрывать. Я никогда не был в Швейцарии, и у меня есть алиби. Так зачем же мне было звать адвоката! Кроме того, я знал этих полицейских. Кроме того, – продолжал он, словно не замечая удивления на лицах Бена и Маккерригана, – вы тогда были заняты в Дареме, вызволяли Бена.

Бен опустил глаза:

– Я очень сожалею. Я хотел помочь Фионе. Я думал, одно другому не помешает.

– Этим вы подали Чандлер‑Литтону сигнал тревоги. Он перепроверил, что вы собой представляете, и узнал, что есть такой журналист, который не только является вашим полным тезкой, но у которого все даты в биографии совпадают с вашими, а тут и Брэди понял, что его новый приятель подружился с ним только ради того, чтобы собрать нужную информацию. Неудивительно, что после откровенных разговоров за пивом и пиццей Брэди насторожился. Бен, то, на чем вы сломали себе шею, не раз губило лучших тайных агентов.

Бен смотрел на Седрика с недоумением. Он действительно не понимал, о чем речь.

– Женщина, – лаконично пояснил молодой человек. – Милейшая Фиона. Надеюсь, она того стоила. Что говорит об этом ваша подруга? – Седрик произнес все это с непривычной для него резкостью, но Бен не мог на него обижаться.

– Давно пора выяснить отношения, – пробормотал Бен.

– Теперь у вас для этого будет много свободного времени, – холодно прокомментировал Седрик.

Бен снова опустил взгляд:

– Пока еще нет. Сначала мне надо съездить в Берлин. – Подняв глаза, он спросил: – Полагаю, здесь во мне срочной надобности не будет?

Ответом был выразительный взгляд Седрика.

– Кстати, я не думаю, что все пропало. Я еще успею собрать компромат на Чандлер‑Литтона. Никто не может уничтожить все улики. И он тоже.

Седрик промолчал, вид у него по‑прежнему был сердитый. Не то чтобы Бен его боялся. Для этого Седрик был ему чересчур симпатичен. И Бен давно решил, что будет и впредь ему помогать, хочет того Седрик или нет. Во‑первых, Бену хотелось исправить собственную оплошность, а во‑вторых, он хорошо относился к Седрику. Перебирая в уме случившееся, он вдруг вспомнил слова, которые только что произнес Седрик.

– Может быть, вы еще познакомитесь с женщиной, из‑за которой я сломал шею, – сказал Бен, выходя из комнаты. – Да, и передайте привет Изобель Хэпберн, когда снова ее увидите. Привет, который я должен был вам от нее передать, вероятно, до вас уже дошел.

Краем глаза Бен успел заметить самодовольную улыбочку на губах Маккерригана и залившееся краской лицо Седрика.

Лондон. Июль 1989 года

[40]

Лоренс Галлахер был однокашник Бена по Ньюкаслу. Кроме диплома историка, у Лоренса было еще и звание магистра искусствоведения. После защиты он решил съездить в Берлин да так там и остался. Причиной была любовь: студент‑германист Тобиас родом из Штутгарта завоевал его сердце. Тобиас поступил работать в большую немецкую газету в качестве берлинского корреспондента и привел Лоренса в литературный отдел. Оба хорошо зарабатывали и за короткое время заслужили отличную репутацию. Они жили в громадной квартире в Шёнеберге[41], такие же счастливые, как в первый день. Во всяком случае, так Лоренс заверил Бена, встретив его в аэропорту Шёнефельд.

– Адрес, который ты мне назвал, совсем по соседству с нами. Туда две минуты пешком. Я знаю этот дом. Там живут наши друзья.

– И эту женщину ты тоже знаешь?

Лоренс кивнул:

– Лично с ней я не знаком. Но она – известное лицо. Тяжелая история. Получив твой имейл, в котором ты писал, что хочешь встретиться с Карлой Арним, я разузнал о ней все, что возможно. Хотя многое из этого – слухи. А я подумал, что тебя, конечно, интересуют факты. Сколько тебе уже о ней известно?

– Начинай с нуля.

– Карла Арним была когда‑то значительной величиной в мире искусства. Выставиться в ее галерее означало, что ты достиг успеха. Она проводила потрясающие аукционы. Конечно, основу заложили ее родители. У них уже была превосходная репутация во всем мире. А Карла, так сказать, добавила последний штрих. Пока не случилась эта история с ребенком…

Они ехали по городской автотрассе мимо серых зданий, озаренных ярким солнечным светом.

– История с ребенком, – сказал Бен. – Добрых тридцать лет тому назад. Что тогда случилось у Карлы?

Лоренс свернул в другой ряд, обгоняя грузовик, но затем резко нажал на тормоз: впереди, непонятно как, образовалась пробка.

– Она не могла свыкнуться с мыслью, что ее ребенок болен, и повсюду рассказывала, что ее ребенка украли и подменили. Муж, видимо, скрывал это до поры до времени, пока однажды она не выложила все в прямом эфире на телевидении. С этого дня все поняли, что ей самое место в закрытой лечебнице. Разумеется, ее не могли там держать всю жизнь. Она то и дело предпринимала попытки привлечь на свою сторону СМИ, но ей никто не верил, никто не хотел заняться этой историей, рискуя сесть в лужу. В конце концов муж с ней развелся, ее лишили материнских прав. Говорят, муж добился, чтобы ей запретили все контакты с детьми и с ним самим, и грозился засудить каждого, кто посмеет заявить, что его дочь – не его дочь. Карла переехала жить к подруге, та в то время была известным фотографом, и дела у нее шли хорошо. Ее звали Элла Мартинек.

– Почему – звали?

– Тоже трагическая история. С тех пор как к ней переехала Карла, она бросила фотографировать. Никто не знает почему. Если бы она продолжала, то стала бы по‑настоящему богатой и знаменитой. Чистейшая трагедия! Приютила у себя сумасшедшую, и с тех пор ее жизнь пошла под откос. И все оттого, что эта женщина, Карла, не могла смириться с тем, что у нее больной ребенок! В тысяча девятьсот девяносто третьем Элла Мартинек умерла. Какой‑то несчастный случай. – Лоренс покачал головой и нажал на клаксон. Когда соседний водитель бросил на него возмущенный взгляд, он ухмыльнулся. – Немцы определенно слишком редко гудят.

– Так вы снова провели отпуск в Италии?

– Чудесно! Рим, три недели.

– На машине?

– А иначе не так интересно. – Лоренс снова погудел и помахал водителю сбоку.

– А Карла Арним? На что она теперь живет?

Лоренс пожал плечами:

– Может быть, ее муж без лишней огласки переводит ей деньжат. Не знаю. Она, по сути, обнищала. Когда она вынужденно отошла от дел, руководство предприятием было поручено одному из ее ближайших сотрудников, англичанину Джереми Бартрему. Бартрем был хороший специалист, было у него и чутье на настоящие таланты, и деловая хватка. Как раз то, что нужно для этой работы. Но к сожалению, на дворе были восьмидесятые годы. А у него – несчастная любовь к молодому художнику из Нью‑Йорка. Не помню, как его звали. Ездил с какими‑то музыкантами. «Парти Смит групп» и так далее. Он был наркоман, сидел на героине. Через некоторое время Бартрем тоже подсел. Так как он не хотел кончить жизнь на панели, то брал деньги со счета предприятия. Как я уже сказал, у него была деловая хватка. Он подделывал бухгалтерские отчеты. В конце концов это выплыло наружу, банки потребовали, чтобы им вернули похищенные деньги. Бартрему неоткуда было их взять, чтобы отдать долг. Был суд. Показания под присягой. И аукционному дому «Маннгеймер» пришел конец. Против Бартрема, правда, было возбуждено дело, и он сел в тюрьму за растрату и все такое, но Карла Арним от этого ничего не выиграла.

– А что стало с дочерью?

– Со старой девочкой?

Бен удивился:

– Старой девочкой?

Лоренс включил мотор и медленно двинулся вперед, пробка начала рассасываться так же быстро, как и возникла.

– Ее все так называли. Старая девочка. У нее же была такая болезнь. Отец все время возил ее с собой: в Зальцбург, потом в Лондон и куда там еще ни заносила его судьба. Сперва он возил ее по всем гастролям, потом, когда опять женился, а у девочки ухудшилось здоровье, стал брать ее только на самые главные выступления. О ней писали в газетах не реже, чем о ее отце. Он всегда говорил, что его дочь невероятно музыкальна и он не хочет лишать ее удовольствия. Ну, что‑то в этом роде. Она умерла в тринадцать лет. Похороны состоялись в Лондоне и превратились в громкое медийное событие. В ваших архивах должно было что‑то об этом сохраниться.

– В настоящее время они мне недоступны, – сказал Бен и вкратце ввел приятеля в курс дела, объяснив ему свои нынешние обстоятельства: что он уже год не работает в журналистике и не может определиться, куда ему приткнуться как в профессиональном, так и в личном плане.

Лоренс рассмеялся:

– Вон оно что! Не знаешь, куда тебя занесет и каким ветром! Поживи пока у нас в Берлине и спокойно все обдумай. У нас достаточно места. Я серьезно тебе предлагаю.

Бен промолчал, но в душе нашел это предложение очень заманчивым.

– И куда это мы едем? – спросил он.

Они уже миновали городскую автотрассу, свернули в какую‑то аллею и очутились в жилом районе с импозантными белыми виллами девятнадцатого века с большими участками, заросшими высокими вековыми деревьями.

– Это Далем – один из аристократических районов Берлина, – подмигнул ему Лоренс. – Мы, конечно, живем не здесь. Но я покажу тебе старую виллу Маннгеймеров. Родители Карлы купили ее в пятидесятые годы после возвращения из США, – пояснил он. – В последний момент успели туда сбежать, а потом не побоялись вернуться. – Лоренс помолчал. – Вот оно, это место!

На всей улице это был единственный необитаемый дом. Заглохший сад, судя по всему, зарастал десятилетиями, небольшой павильон и статуи почти скрылись под разросшимся плющом, в высокой траве Бен заметил трех серых ворон. Вилла была самым импозантным зданием на этой улице: величественная постройка в стиле классицизма с шестью колоннами на фасаде. На крыше высился позеленевший медный купол, окруженный плоской террасой. Стекла в окнах были еще все целые.

– Маклер установил на участке охранную сигнализацию, – ответил Лоренс на невысказанный вопрос Бена, – чтобы туда никто не лазил и ничего ломал. Но виллу никак не удается продать. Он уже несколько раз снижал цену. Мы с ним знакомы, – объяснил он. – В круге гомосексуалов в Берлине почти все друг друга знают.

Двигаясь вдоль забора, Бен дошел до следующего дома. Идеально подстриженная лужайка, ухоженные кусты и деревья, издалека доносится детский смех. Качели, песочница, игрушки.

– Фредерик ведь мог бы позаботиться о вилле, – сказал он.

Лоренс покачал головой:

– Она принадлежала Маннгеймерам. Перед свадьбой он настоял на том, чтобы у них с женой было раздельное имущество, исключительно из самолюбия. Тогда он был бедняком, можно сказать, голодранцем и не хотел, чтобы люди думали, будто он женился на Карле только из‑за денег. А потом роли поменялись. Теперь это он при деньгах. А вилла принадлежит банку. Здания, в которых располагался аукционный дом и галереи, удалось выгодно продать, даже очень выгодно. Прекрасный район, Курфюрстендамм. Сразу после событий тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, когда все бросились в Берлин, их с руками оторвали. А вот вилла… – Он бросил взгляд на виллу Маннгеймеров и тут же отвернулся. – Давай поехали, экскурсия по Берлину еще только начинается…

Через четверть часа они уже были на знаменитой Курфюрстендамм, роскошной торговой улице Западного Берлина.

– Сейчас все самое престижное в основном переместилось на восток, на Фридрихштрассе. То, что ты видишь здесь, – это же fin de siиcle, двадцатый век. Заляпанные, осыпающиеся фасады – часть этой картины. Но я люблю Кудамм.

Он свернул на боковую улицу, края которой были тесно уставлены припаркованными машинами.

– Вот тут раньше был аукционный дом. – Он показал на большое белое здание в югендстиле с нарядными балкончиками. На первом этаже расположился изысканного вида ресторан. – На верхних этажах находятся отремонтированные по последнему слову техники элитные частные квартиры.

Они миновали еще несколько кварталов, то и дело сворачивая на другие улицы. Бен давно уже перестал ориентироваться. Когда они подъехали к большому перекрестку, Лоренс сказал:

– Вот мы снова на Курфюрстендамм. Смотри: видишь там демонстрационный зал?

Это был демонстрационный зал автомобилей класса люкс.

– Неужели тут раньше была галерея, принадлежавшая Маннгеймерам?

– Банк все‑таки вернул себе кое‑какие денежки.

– Остается только продать виллу.

Они опять ехали по Кудамм. Экскурсия приняла более туристический характер. Бен увидел знаменитое кафе «Кранцлер», разрушенную колокольню Мемориальной церкви, знаменитый Ка‑Де‑Ве[42]. Потом они наведались в Шёнеберге. Как и на Кудамм, люди казались такими безмятежными, что это граничило с ленивой расслабленностью, но между тем в выражении глаз Бен замечал живой интерес: львы, отдыхающие в тени дерева. Они прилегли вздремнуть, готовые в любую минуту вскочить.

Лоренс высмотрел какое‑то фантастически крохотное местечко для парковки, каким‑то образом втиснулся в него и показал на семиэтажный многоквартирный дом с фасадом, черным от вековых наслоений грязи.

– Здесь живет Карла Арним, – произнес он.

– Таким я и представлял себе Берлин.

– У них есть водопровод, а пять лет назад сюда провели и центральное отопление, и даже уборные уже не между этажами, как раньше.

Бен хотел было переспросить, но удержался.

– Ты хочешь встретиться с ней прямо сейчас?

Бен кивнул:

– Тебя это не затруднит?

– Сегодняшний день я весь могу посвятить тебе. И меня разбирает любопытство. Я ее ни разу живьем не видел. Только на фотографиях. Снимки, на которых ее запечатлела Элла Мартинек. То есть очень старые и очень хорошие фотографии. Видел и фотографии наших коллег из бульварной прессы. Эти довольно нелицеприятные. Сейчас она уже никого не интересует. Элла Мартинек умерла через два года после старой девочки, тогда все газеты снова напали на Карлу. После смерти дочери в газетах ее всячески ругали. Мать‑кукушка и тому подобными словами. Сразу после гибели Эллы появилась еще одна фотография. Моментальный любительский снимок. Вероятно, кто‑то из соседей решил подзаработать на нем несколько марок и продал его журналистам. На этом снимке она, совершенно опустившаяся, роется в мусорном баке. После твоего имейла я, как уже сказано, откопал все, что можно было найти о Карле и ее окружении. Эта фотография производит шокирующее впечатление.

Он открыл бардачок и дал Бену лежавшую там папку.

Бен открыл ее. Снимок, о котором рассказывал Лоренс, лежал сверху. Растрепанная Карла с немытыми волосами, с большими темными кругами под глазами, с измученным, постаревшим лицом. На ней было заношенное пальто, под ним балахоном болтающееся платье. Присмотревшись повнимательнее, Бен понял, что это старомодная ночная сорочка. Склонившись над раскрытым мусорным баком, Карла рылась в нем обеими руками. Возможно, она просто что‑то искала. Возможно, так и жила. Снимок был сделан в тысяча девятьсот девяносто третьем году, но женщина на нем выглядела не на сорок лет. У этой женщины был вид семидесятилетней старухи. Словно она постарела прежде времени. Как старая девочка.

– Многие говорят, что Берлин их пугает. Он слишком большой, в нем никто никого не знает, даже соседей по лестничной площадке, – заговорил Лоренс, когда они вышли и направились к подъезду. – Все это чушь. Здесь так же сплетничают и обсуждают друг друга, как в любой деревне. Про Карлу люди говорят, что она получила по заслугам. Женщина вроде Карлы, отказавшаяся от родной дочери, не может быть хорошим человеком. Я думаю, они судят слишком жестоко. У этой женщины неизлечимая психическая болезнь. Говорят ведь, такое бывает. В городе полным‑полно людей с нарушенной психикой.

Бен остановился и придержал своего друга за локоть:

– Постой! Прежде чем мы встретимся с ней, ты должен кое‑что знать.

Лоренс неуверенно хохотнул:

– Послушай, дорогой! Такого выражения лица, как сейчас, я вроде бы у тебя никогда не видел. В чем дело? Может быть, она с порога начнет махать на нас топором?

Бен достал из внутреннего кармана пиджака фотографию Фионы, которую собирался показать Карле.

– О! Карла в ее лучшие годы! Откуда она у тебя? Уж больно современно выглядит.

– Это не Карла.

– Э‑э, голубчик! Благодаря тебе я стал экспертом по части Карлы Арним. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу ее перед собой как живую. Кто же это, по‑твоему, если не она?

Бен пожал плечами:

– Ее пропавшая дочь.

Лондон. 15 сентября 1991 года

– И вы думаете, женщина, к которой поехал ваш друг, ваша мать? – спросил доктор Ллойд.

Фиона кивнула и дала ему отсканированную Беном копию фотографии Карлы Арним. Он долго рассматривал ее портрет, затем произнес:

– Тут действительно видно сходство.

Фиона обвела глазами комнату. Толстый ковер, покрашенные в темный цвет стены. Высокие книжные полки, письменный стол, два стула для посетителей. Она предупредила, что не хочет психотерапевтических сеансов и согласна только на простую беседу. Поэтому они сидели сейчас в его личном кабинете. Она мысленно отметила отсутствие семейных фотографий. И что на руке у него нет обручального кольца. Он привлекателен, нет никаких видимых причин, чтобы оставаться холостяком. И он не гомик. Фиона моментально распознавала в мужчинах гомосексуалов, как бы давно они ни были женаты и сколько бы ни имели детей. Может быть, он из тех, кто не хочет себя ничем связывать?

– Мы похожи как две капли воды, – сказала она с улыбкой.

– В зависимости от ракурса на фотографиях может появляться сходство между людьми, которые в жизни нисколько друг на друга не похожи, – с сомнением ответил доктор Ллойд. – Это единственный снимок, на котором вы ее видели? Не поймите меня, пожалуйста, неправильно. Я просто не хочу, чтобы вы тешили себя пустыми надеждами.

– Я и не тешу.

Доктор молча посмотрел на нее. Затем сказал:

– Насколько это важно для вас – определиться со своим происхождением?

Фиона выразительно повела глазами:

– Я здесь не для того, чтобы разбираться в моем подсознании. Вы сказали, что мы будем говорить только о том, о чем я захочу. Так вот, я неважно чувствую себя в вашей клинике, и к тому же я взволнована оттого, что нашла своих настоящих родителей. По крайней мере, я верю, что это так, и, если честно, была бы вам очень признательна, если бы вы на некоторое время оставили меня с этим в покое и не старались разубедить. – Она улыбнулась. – Я редко чему‑то радуюсь.

– Тем тяжелее может оказаться депрессия, в которую вы бы впали, если вдруг…

– На этот случай у нас же всегда будут таблетки, не так ли? – Она рассмеялась. – Не волнуйтесь, я знаю, чем рискую. Я просто хочу немножко помечтать и порадоваться.

Он искоса посмотрел на нее, наклонив голову набок:

– О чем вы мечтаете?

Она пожала плечами:

– Обрести наконец чувство, что вот я среди своих.

– А если ваши биологические родители как раз этого и не смогут вам дать?

– Да почему же не смогут? Я же не собираюсь свалиться к ним на голову, поселиться в доме и требовать денег на карманные расходы. Я просто хочу знать, кто я такая. И мы с вами договорились не заниматься психотерапевтическими беседами. – Она шутливо помахала рукой. – А теперь мой черед задавать вопросы. Почему вы не женаты?

– Кто вам сказал, что я не женат?

– Все в этом кабинете, включая вас.

Ллойд засмеялся:

– Ну хорошо! Ваша взяла. Я не женат. Я не очень‑то верю в брак. А вы разве верите?

Фиона с вызовом посмотрела на него:

– А как же! Почему мне не верить? Если двое действительно любят друг друга?

– В таком случае я должен бы вас спросить, почему вы еще не замужем. Но я не смею, потому что вы опять подумаете, что это психотерапия. – Он усмехнулся.

– Не замужем, потому что я… – начала она и замолкла.

Фиона искала подходящее слово. Затем задумчиво произнесла:

– Потому что я в тридцать один год все еще пытаюсь найти себя, не хочу брать на себя ответственность и жду, когда вдруг кто‑то явится и в один миг сделает так, что все уладится. Как по‑вашему, это очень жалкое зрелище? Я спрашиваю вас как человека, а не как психотерапевта.

Он бросил на нее долгий взгляд:

– А что будет, если вы найдете свою мать и поймете, что она вас никогда не любила и теперь не способна любить?

Она удивленно помотала головой:

– Она разыскивала меня больше тридцати лет. Почему это она меня не любит?

– Может быть, она делала это ради чего‑то совсем другого.

– Ради чего же? Ради паблисити? Поздно уже. Она пожертвовала всем, что у нее было в жизни, ради того, чтобы найти меня.

– Вот именно. Ради вас она пожертвовала всем, что у нее было в жизни. А чего это стоило тем людям, которые ее окружали, ее близким? – тихо спросил Ллойд.

Фиона вскинула на него испуганный взгляд.

– Можете ли вы взвалить на себя такое бремя? – продолжал он. – Вы только что мне сказали, что еще не в состоянии брать на себя ответственность. Фиона, я только хочу, чтобы вы как следует осознали, что вас ожидает впереди. Если эта женщина ваша мать, что еще не установлено, то в последний раз она видела вас, когда вы были младенцем. Вы обе не знаете друг друга. О чем вам с ней говорить? И как вы собираетесь строить будущее?