Характерные черты

В своем развитии эта схима подчеркивает вначале неслыханным образом свой природный мизонеизм. Она воздвигает, наконец, в догму абсолютное уважение ко всему, что являлось старинным. Кроме того она стремится подчинить раз установ­ленному канону все элементы общественной жизни: государство, общество и се­мью. Осуждение всякого прогресса являлось отсюда естественным последствием.

Ничто не должно больше менять своего положения. Окончательный тип на­ционального существования был объявлен отныне готовым: ne varietur раз и на­всегда. Он соответствовал, впрочем, представлению о Москве в том виде, в каком она рисовалась умам в течение всего шестнадцатого и первой половины семна­дцатого века. Благочестивый царь с бородой, одетый в золотую парчу и осыпан­ный драгоценными камнями, — по изображению, данному художниками того вре­мени Федору Иоанновичу, сыну Грозного. Он ходит по церквам, подолгу молится и не имеет никаких других забот, ни функций. Его сопровождают также бородатые и «некурящие бояре», «поддерживающие его под руку», и в этом заключается все их занятие. В приказах другие бояре, также бородатые и суровые, отправляют дела, творят суд по канонам, но не манкируют церковной службой. Они строго со­блюдают посты, ходят в баню по субботам, принимают участие в воскресенье в процессиях, совершают частые паломничества и главным их занятием служит за­прещение народу дьявольских игр и развлечений, уничтожение театров, запре­щение танцев, музыки и маскарадов, и они в особенности противятся вторжению иностранных наук, противных духу русского народа и учению святых отцов.

Таков был идеал, призванный вечно существовать.

Новшества осуждались не потому, что они по существу своему были плохи, но потому, что они были новы. Тремя веками позже в госпитале раскольничьей Рогожской общины по той же причине воспрещены железные кровати. Единст­венные священные книги, которые допускались расколом, были те, которые печа­тались при пяти первых патриархах: Иове, Гермогене, Филарете, Иосафате и Ио­сифе. В этих текстах каждое слово, каждая буква имели значение догмы. Они со­держали в себе лишь ее одну. Главными пунктами доктрины являлись: орфография Исус, слово «истинный», уничтоженное Никоном в символе веры, двойное аллилуйя, служение обедни семью просфорами, восьмиконечный крест, шествие в ходах по солнцу и знак двухперстного креста.

Старинные обряды чисто местного характера, таким образом, считаются единственно точными толкованиями вечных истин, и Раскол им приписывает, кроме того, силу спасения, независимо от морального достоинства или от силы религиозного чувства тех, кто их соблюдает. То была доктрина спасения не по ве­ре, а по обряду.

То было также отрицание внутреннего смысла, первоначально связанного с этими формами религиозной жизни, в которых отмечался и солидаризировался ряд моральных элементов, способных, думалось, склонить людей к лучшим делам, и в которых церковь видела средство вновь воскресить в назидание верующим тот или другой важный момент их прежнего существования. Упуская из виду эту перво­начальную мысль, Раскол брал на себя задачу переделать нелепым образом работу древних христианских коммун, чтобы наполнить пустой сосуд, оживить мертвую бук­ву посредством совершенно произвольных толкований. И, следуя этому пути, он должен был с течением времени перестроить с помощью смелых дедукций всю священную историю, изобрести более новые и более смелые символы, чем все те новшества, которые он осуждал. Таково, например, было рассуждение, изобре­тенное толкователями раскола по поводу воскрешения Лазаря.

Лазарь никогда не существовал. Его смерть — это грехи, его сестры олице­творяют собой тело и душу его, его могила, — это мирские дела, его воскресение, наконец, символизирует раскаяние.

Рационалистские или протестантские идеи не были чужды этой эволюции. В своей борьбе с католицизмом православные богословы польских провинций при­бегали охотно к литературе реформированных церквей, заимствуя, например, у Лютера его тезис о папском Риме, в виде апокалипсического Вавилона, отождест­вляли Антихриста с папой пли скорее с принципом, представленным в папстве. Более или менее непосредственно Раскол воспользовался этим, заменяя одну гипостазу другой, папу патриархом.

Перенеся в то же время и по той же системе свою основную доктрину на по­литическую и социальную почву, он показал себя одинаково враждебным и обы­чаям и порядкам, в которых религия даже не была заинтересована, но в которые он ее впутал путем ряда уловок. Никаких переписей, так как Бог разгневался на Давида, когда он послал Якова сосчитать народ Израиля. Никакой подушной по­дати, по местной терминологии, так как душа сотворена по образу Божию. Ника­кой военной службы позже, ввиду огнестрельного оружия, неизвестного Священ­ному Писанию, или ввиду того, что слово «солдат» имеет отталкивающее сходст­во с именем Сатаны. В пророчествах или Деяниях Апостолов раскольники даже находили аргументы против употребления бритвы, а ношение галстука возбужда­ло в них отвращение.

Дойдя до этого, раскол принимает вид окаменевшего сколка старой Москвы. Между тем в нем билась интенсивная жизнь и обнаруживала свою способность к си­ле сопротивления и пропаганды, к независимому развитию, на которое не могли воздействовать два века преследования. Продолжая существовать и расширяясь при этом, раскол и сам эволюционирует, вопреки своему основному принципу, каза­лось, налагавшему на него неподвижность; он становится разнообразен до беско­нечности; в его недрах зародятся позже крепкие организмы и будут стремиться осу­ществить многочисленные способы существования, в гармонии с различными спо­собами веры. Наступит также день, когда революционеры, свободные от всяких исповеданий, а в то же время и реакционеры, одинаково индифферентные к догма­тическим спорам, будут оспаривать этого загадочного союзника, видя в нем, одни — орудие социалистической и даже антирелигиозной агитации, другие — элемент за­родыша политического и социального возрождения. Таким образом некоторые исто­рики, среди них Костомаров, а потом Милюков, видели в адептах дикого мизонеизма работников известного прогресса. Осуждая современное им общество на вечную неподвижность, Лазари и Аввакумы тем не менее вводили в него, всегда бессозна­тельно, принципы, самые противоположные этому постулату. Остановившиеся в своем росте или ретрограды по отношению к интеллектуальному движению их стра­ны по пути цивилизации, они тем не менее принимали участие в этом движении, прибавляя к пробуждению мысли пробуждение религиозного сознания.

Подчинение официальной церкви государству было возможно в эту эпоху лишь благодаря полной индифферентности заинтересованных в этом лиц. При­влекая к себе верующих, относительно наиболее ревностных к свободам, таким образом нарушенным, Раскол облегчил еще это подчинение, но он дал в то же время духу независимости приют, предназначенный для его сохранения и для развития в нем энергии. Во всех этих отношениях великий Раскол семнадцатого века был олицетворен до некоторой степени в личности и жизни самого деятель­ного и самого популярного из его вожаков, очень выразительную и привлекатель­ную фигуру которого будет кстати нарисовать здесь.

III