Октябрь 1862 года

– Она исчезла, Кендалл! «Гордость повстанца» исчезла! Он ее увел!

Кендалл открыла глаза и тупо уставилась на Эйми Армстронг, которая с громким криком ворвалась в спальню. В первый момент Кендалл не могла ничего понять. Эйми нервно ломала руки, а она усилием воли пыталась стряхнуть с себя остатки сна. Наконец до нее начал доходить смысл слов Эйми.

Как сладко спалось… Ей снился сон, что война, наконец, кончилась, жизнь снова стала такой, какой была когда‑то… давным‑давно. Главным в ее сне был Крестхейвен: над бескрайним морем созревшего хлопка высился громадный плантаторский дом.

Они с Брентом рука об руку шли по тропинке, и хотя оба оплакивали прошлые времена; в их сожалении была некая ностальгия по тому потрясению, которое пришлось пережить и Северу, и Югу. Их же собственное будущее представлялось светлым и лучезарным.

Славные мечты стали реальностью, Конфедеративные Штаты Америки выжили. И она, Кендалл, была их частью; маленькой, но частью. И ее шхуна, отнятая у янки, внесла свою лепту в достижение военной победы…

– Исчезла! – не веря своим ушам повторила Кендалл, сбрасывая с себя простыню и расставаясь со сладким сном. – Судно исчезло? Эйми, о чем ты говоришь? Как оно могло исчезнуть? Его же охраняли! – Она вскочила с кровати.

Эйми собралась ответить, как вдруг на плечо легла большая загорелая рука и отодвинула ее в сторону. От неожиданности у Кендалл прямо‑таки отвисла челюсть – Брент собственной персоной вытолкал Эйми из комнаты.

– Я сам объясню, как все произошло, если ты не возражаешь, Эйми, – вежливо произнес Брент. Пожалуй, даже чересчур вежливо…

Макклейн, как всегда, выглядел великолепно. Возможность видеть и слышать его наполняла Кендалл неизъяснимым жаром, кровь заиграла в жилах, душу объял почти священный трепет. Кендалл всегда думала только о нем, о Бренте. С мыслью о нем засыпала и просыпалась, жила только ради того момента, когда он снова появится перед ней, – живой, из плоти и крови. Сейчас она бросится к нему на шею, прижмется всем телом, осыплет ласками, радуясь, что может целовать его настоящего и живого.

Однако она не бросилась целовать возлюбленного, а застыла на месте, чувствуя, как жар в крови уступает место леденящему холоду.

Никогда еще не смотрел он на нее так холодно и с такой яростью. Самое страшное заключалось в том, что это не была внезапная вспышка. Нет, Брент был спокоен, убийственно спокоен, полностью владея своими чувствами, Кендалл подумала, что если сейчас прикоснется к нему, то ощутит твердость бездушного камня.

– Брент, – пробормотала она, стараясь придать своему голосу хоть какое‑то подобие твердости и не поддаться панике, которая была готова охватить ее при виде холодной ярости, словно аура, окружающей Брента.

Эйми, очевидно, сочла за благо послушаться его. Во всяком случае, она куда‑то пропала.

Брент плотно закрыл дверь.

Кендалл была перепугана до глубины души. Она испугалась почти так же, как когда‑то в болотах, где они встретились впервые после происшествия в Чарлстоне. Пожалуй, сейчас Кендалл испугалась больше – теперь она знала Брента.

Знала… Чепуха, совсем она его не знает! Что сделала с ними всеми война? Разве когда‑нибудь источали ее глаза такую неописуемую боль? В его же глазах застыл такой холод, что Кендалл показалось: у нее сейчас остановится сердце.

Его гнев был бесстрастным, но грубым и… беспощадным.

Внешне Брент почти не изменился. На нем также ловко сидел серый морской мундир с золотыми нашивками, но усы и борода нуждались в стрижке. Резкие черты лица заострились. Губы были плотно сжаты, и Кендалл с внезапной грустью подумала о том, что гораздо чаще видела Брента в гневе, чем в хорошем настроении.

«Нет! – кричало ее исстрадавшееся сердце, – нет, он любит ее, она же точно знает, что любит!» Она вспомнила, что когда они были вместе последний раз, им было хорошо, хотя вокруг все так же бушевала война.

Он молчал, просто смотрел на нее, и, как всегда, в его молчании крылась неистовая скрытая сила, таился взрыв. Даже когда Брент стоял неподвижно, было ясно, что от него исходит непоколебимая сила. Вся его фигура дышала несокрушимой страстью.

Кендалл была не в силах пошевелиться. Все, на что она была способна, – это стоять, глядя на Брента, и с грустью думать, что она совсем по‑другому представляла себе их встречу.

Брент, наконец, пошевелился. Кендалл нервно схватилась пальцами за высокий ворот ночной рубашки – она, наконец, обрела способность соображать. Эйми кричала, что «Гордость повстанца» исчезла, а теперь появился Брент Макклейн, который ведет себя, как король, который сейчас пошлет свою нерадивую подданную на плаху.

Усилием воли Кендалл стряхнула липкий страх, охвативший ее, и, прищурив глаза, посмотрела на Брента. Восторженных объятий не будет, нежности тоже, и пусть он будет проклят, если сможет заставить ее обороняться от его несправедливого нападения.

– Что ты сделал с моим судном? – резко спросила она.

Искра попала в бочку с порохом, воспламенив весь тот гнев и страх, который Брент прятал под маской спокойствия всю дорогу от Ричмонда.

Может быть, если бы он не был в битве у Шарпсберга и не видел потоки крови, затопившие Антиетам‑Крик… Если бы он не видел ужасную рану своего брата… Если бы ему не пришлось оставить Стерлинга врачу янки… Если бы его отец не пропал без вести… Если бы…

Если бы этого не было, то, возможно, Брент смог бы вести себя по‑другому. Может быть, тогда он обнял бы свою любимую и нежно сказал ей, что он потерял всех своих близких, утратил все, что ему было дорого, и не хочет потерять еще и ее, Кендалл. Но это было…

Брента трясло, когда он пересек комнату; самообладание изменило ему, когда он посмотрел на копну непокорных волос и услышал заданный холодным тоном вопрос. Он знал, что причиняет Кендалл боль, когда схватил ее за руку, но не мог ослабить железную хватку. Брент изо всех сил встряхнул Кендалл, увидев сопротивление в ее синих глазах. Надо во что бы то ни стало вышибить из нее гордыню. Это надо сделать сейчас, пока то же самое не попытался сделать кто‑нибудь другой, когда его, Брента, не будет рядом, чтобы защитить это неразумное создание.

– Ты безмозглая маленькая ведьма, – прошипел он сквозь зубы. – Если ты хочешь, чтобы тебя убили, не впутывай в это дело стариков, индейских женщин и детей, которых убьют вместе с тобой!

Как больно он ее схватил! Первым побуждением Кендалл было освободиться и бежать. Свободной рукой она вцепилась в его руку, державшую ее, как в железных клещах.

– Прекрати, Брент! Оставь меня!

Он оставил ее, с такой силой отшвырнув от себя, что Кендалл с размаху упала на кровать. Пока она пыталась встать, он отошел к двери, сорвал с головы шляпу и запустил в волосы пальцы. Кендалл оставила попытку встать. Она натянула ночную рубашку на колени и оперлась на резную спинку кровати.

Когда он обернулся, она была готова вскочить, чтобы бежать… или драться.

– Ты когда‑нибудь, – с жаром спросил он, – научишься думать о том, что творишь?

Кендалл вдруг почувствовала, что внутри у нее все закипело, давали себя знать ожидание, страдания. Борьба… мечты. Он был ее миром. Он и та смутная, неосязаемая фантазия, которая исчезала днем, – Юг.

Без них, Брента и Юга, не было для нее никакого будущего, только серый пепел выжженного дотла существования.

Она вынуждена сражаться с янки. Пусть Трейвис превосходный человек – Кендалл знала и многих других достойных мужчин в синей форме, – ей все равно надо сражаться. Она никогда не сможет простить того, что с ней сделали. Следы ремня на ее спине почти исчезли, но рубцы, оставленные Муром на ее сердце, останутся в памяти и сердце навсегда. Никогда, пока она жива, не забудет Кендалл и крик Аполки… и своей беспомощности, когда вокруг убивали детей.

– Я прекрасно знаю, что делаю, капитан Макклейн! – медленно произнесла она, кипя спокойным гневом. – И я еще раз спрашиваю вас, где мое судно?

Он ответил ей сухой мрачной усмешкой и, скрестив руки на груди, небрежно оперся плечом на дверь.

– Так ты признаешь, что это твое судно? – Кендалл помолчала.

– Я им не командую, если ты это имеешь в виду. Но оно мое. Это я нашла и спасла его.

– Ты выходишь на нем в море?

– Не всегда. Только в ближние походы, когда противник вторгается в наши воды, Гарри и Рыжая Лисица, бывает, уходят дальше. Официально капитаном считается Гарри. Слушай, поди к черту, Брент! Ты ведешь себя так, будто я сражаюсь на стороне янки.

– Ясно, – не повышая голоса, перебил ее Брент, – ты делаешь, это только для военной пользы.

– Конечно, идиот, а ты как думал?

Он удивленно вскинул бровь, однако не стал злиться по поводу словечка, которым наградила, его Кендалл, хотя на щеках его заиграли желваки.

– Значит, – произнес он, делая шаг к ней, – ты не станешь возражать, если судно будет передано флоту Конфедерации?

Краска схлынула с лица Кендалл, когда она поняла, что он сделал. И тут же ее охватила жгучая, испепеляющая ярость. Он всегда уходит. Всегда! А потом возвращается только за тем, чтобы грубо вмешаться в ее жизнь, и даже не считает нужным сначала поговорить с ней.

– Нет, стану! – злобно прошипела она, не обращая внимания на то, что Брент уже навис над ней всем своим мощным телом. – Даже буду очень возражать! Брент, я… Прекрати…

С быстротой молнии он схватил ее за плечи, оторвал от спинки кровати и перевернул на спину. Придавив к постели и навалившись всем телом, он начал энергично вдалбливать Кендалл прописные, по его понятиям, истины:

– Когда ты начнешь думать, Кендалл? Когда ты чему‑нибудь научишься? Черт тебя возьми, ты когда‑нибудь задумывалась над тем, что с тобой будет, если янки тебя схватят? Они распнут тебя, Кендалл, тебя и Рыжую Лисицу. Если они поймают индейца, который пустил ко дну их судно… Но Рыжая Лисица – мужчина и воин, он знает, на что идет. Но ты, дурочка…

– Нет! – яростно вскрикнула Кендалл. Она не могла при всем желании освободиться из его железных объятий, но хотела, по крайней мере, быть услышанной. – Ни о чем не говори мне, ни о том, что Рыжая Лисица – мужчина, ни о том, что я ничего не понимаю. Я была там, Брент! Я была там, когда убивали семинолов! Почему ты думаешь, что у женщины меньше прав умереть, чем у мужчины? Почему ты присвоил себе исключительное право ежечасно рисковать жизнью? Скажи мне, в чем разница? Ты почти не бываешь со мной, а когда приезжаешь, то твоя душа покидает меня прежде твоего тела. Ты укладываешь меня, как вещь, на дальнюю полку, планируешь свои военные действия и спокойно уплываешь. По‑твоему, женщина существует только для удовольствия и развлечений, она обречена ждать и тревожиться за судьбу мужчины – в этом заключается ее жалкий удел?! Нет, Брент! Я не могу просто ждать и сходить с ума от тревоги!

Она не поняла, какое впечатление произвела на Брента ее пылкая речь, – он продолжал смотреть ей в глаза пламенным взглядом. Как много ночей провела она, ожидая, когда настанет час, и он снова обнимет ее своими сильными руками. Чувство, которое она испытывала сейчас, разрывало ее надвое. Даже теперь ей было упоительно приятно ощущать его мужественность, его силу, тепло. Но ей также хотелось отбросить его прочь, доказать ему, что она сильная и равная ему во всем.

– Кендалл, – спокойно произнес Брент. Он наклонился над ней еще ниже и коснулся телом ее груди. – Постарайся понять то, что я сейчас тебе скажу. Я уже все тебе говорил раньше. Если янки схватят тебя, то вернут Джону Муру. Но не исключена возможность, что они отнесутся к тебе, как к своей законной военной добыче. Они прекрасно знают, что ты спала с мятежником и воевала против них, – не важно, командовала ты тем судном или нет. Если ты называешь прежнюю жизнь с Муром каторгой, то как назовешь ее, когда попадешь к нему снова, если, конечно, после рук янки у тебя останется хоть капля разума.

Слова его были холодными как лед, они падали и падали, и душа ее стыла и цепенела.

Действительно ли он любит ее? – Прошло столько месяцев с тех пор, как она видела его в последний раз. Он побывал в Лондоне, где нет войны, где холеные дамы с благородными манерами разодеты в шелка. Он был с другой женщиной? Или с другими женщинами? Кендалл зажмурила глаза, ей страстно захотелось коснуться Брента, чтобы удостовериться, что он принадлежит ей и только ей.

Нет, он не принадлежит ей. Он просто‑напросто Ночной Ястреб. Приходит и уходит, оставляя ее наедине с тьмой беспросветного, одинокого существования… И так будет всегда. Как вихрь ворвался он в ее жизнь, а когда буря уляжется, останется лишь гнетущая пустота.

Сможет ли он когда‑нибудь по‑настоящему понять ее чувства?

– Брент, – вкрадчиво начала она, – ты слышал что‑нибудь о том, что многие женщины, чтобы попасть на фронт, переодеваются в военную форму и выдают себя за мужчин? Гарри раздобыл вашингтонскую газету – там написано про северянок, которые сравниваются с женщинами Юга. Конечно, автор заметки признает, что у него нет сведений по южным Штатам…

– Кендалл…

– Выслушай меня, Брент. Клянусь тебе, это правда. Статья написана только потому, что в битве у Шарпсберга, была ранена женщина‑юнионистка. Дело было в Мэриленде…

– Замолчи, Кендалл! – Брента снова охватила ярость. – Угомонись! Я не хочу ничего слышать! Все, что ты говоришь, – чушь и не имеет ни малейшего значения. Если ты не можешь, сама спокойно сидеть на месте, то я лично передам тебя янки, так, по крайней мере, ты хотя бы останешься жива.

– Жива! Пуля может попасть в сердце женщины так же легко, как и в сердце мужчины…

– Кендалл, клянусь Богом, если ты еще раз посмеешь открыть рот, я сумею его заткнуть.

– Попробуй только. Тебе придется меня выслушать… – Раздался звонкий удар – ладонь Брента с размаху опустилась на щеку Кендалл. В ее глазах отразилась целая гамма чувств: упрек, боль и… враждебность. Он хотел, было попросить прощения, но не смог, и это малодушие еще больше увеличило его смятение и растерянность.

Только много позже он попытался оправдать себя тем, что упоминание о Шарпсберге вызвало у него вспышку гнева.

Но оправданий не было, как не было и прощения. Чувство вины, подкрепленное ногтями Кендалл, вонзившимися в его руки, только подогрело злость.

– Вот видишь!.. – издевательским тоном прохрипел он, стараясь грубостью прикрыть страстное желание молить о прощении. Кендалл яростно размахивала руками, пытаясь освободиться, но он крепко держал ее. – Ты не сможешь сбежать. Ты получила урок, но никак не желаешь сделать правильные выводы, да? Ты не сможешь победить меня, Кендалл, поэтому перестань сопротивляться.

– Отпусти меня, – сказала она, отчаянным усилием стараясь удержать закипавшие слезы. Она не могла поверить, что он действительно ударил ее. Наверное, для него это ничего не значило – подумаешь, ударил! Джентльмен не может ударить леди… но, значит, в глазах Брента она не леди. Она жена янки, и все, что было между ней и Макклейном, не имеет ни малейшего значения. Да, он шептал ей слова страсти и любви, но делал это только для собственной выгоды.

Нет! Нет, он все же любит ее. Она верит в это, должна, обязана верить…

Но он только что дал ей пощечину, а теперь насмехается, сознательно и расчетливо провоцируя ее.

Она перестала сопротивляться и холодно, прищурясь, посмотрела ему в глаза.

– Капитан Макклейн, вы мне не отец и не муж. Теперь я очень сомневаюсь и в том, что вы – мой друг. Оставьте меня и приберегите свои уроки для других. Я не хочу, чтобы мне давали пощечины, издевались надо мной и учили. Я не хочу, чтобы вы вообще прикасались ко мне!

– Ты ведешь себя, как ребенок, Кендалл. Как взбалмошная девчонка.

– О Господи!.. – простонала она, скрипя зубами от ярости и отчаяния. – Я говорю серьезно, Брент.

– Это и, правда, серьезно? – внезапно оцепенев, переспросил Брент. Заглянув ей в глаза, он понял, что это не так. Кендалл просто хотела закрыть глаза, открыть их и увидеть, что перед ней все тот же возлюбленный, что их ссора – тяжкий сон, что сейчас Брент улыбнется и раскроет ей свои объятия.

«Что он от меня хочет?» – подумала Кендалл и страшно пожалела, что любит этого человека, жаждет его сильных ласк, его мужественной любви, тепла его могучего тела.

Она закрыла глаза.

– Нет, – едва слышно прошептали в ответ ее губы.

– Кендалл, – нежно произнес Брент.

Она не поняла, произнес он ее имя с любовью или с лихорадочным желанием, да это и не имело никакого значения, потому что, будучи не в силах отказаться от него, она тем более не могла устоять перед зовом своего тела. Однако это нельзя было назвать влечением. После неистового всплеска обоюдной ярости она чувствовала себя настолько разбитой, что ей хотелось спрятаться в тихой гавани.

Ощутить нежность, ласковое прикосновение, почувствовать, что он все еще любит ее, пусть даже любовь окажется всего‑навсего иллюзией.

Руки, которые только что грубо прижимали ее к постели, внезапно нежно обняли ее стан. Губы, сжавшиеся в узкую полоску, раскрылись для ласкового поцелуя. Сначала этот поцелуй был похож на тихий бриз, но тут же превратился в неистовый шторм. В этой буре страсти не было места нежности.

Отдаваясь этой буре, Кендалл тесно прижалась к Бренту. Она противилась ветру, а покорилась его дуновению. Она вновь переживала вкус и прикосновения, ощущения и запах, мужскую властность губ на своих губах…

Как она стосковалась по знакомому, желанному!..

Кендалл обвила руками шею Брента, счастливая, оттого что может держать его в объятиях, наслаждаться солнцем, вдыхать аромат моря и мужской силы. Но даже обнимая его, чувствуя прикосновения его губ, языка, зубов, умопомрачительное щекочущее влечение, таившееся в его усах и бороде, наслаждаясь мускулистыми, жилистыми руками, Кендалл продолжала сопротивляться его откровенной мужской власти.

Она устала получать уроки.

Настало время поучиться и ему. Брент Макклейн всегда стрелял первым. Гнев на его условиях, любовь тоже на его условиях…

Он оторвался от нее, и Кендалл не смогла прочитать выражение его затуманенных страстью глаз. Ее тело сотрясал легкий озноб – как трудно думать, когда он рядом и так близко. Сила его ласк подавляла ее чувства и затуманивала разум. Но надо держать себя в руках, для того чтобы не сойти с ума, надо доказать ему свою правоту.

Она одарила его чарующей улыбкой.

– Я так скучала по тебе, Брент! – Хрипловатая дрожь в ее голосе была неподдельной.

Он не ответил, и Кендалл, робко протянув дрожащую руку, нежно дотронулась до мягкой бороды и провела пальцем по гладкой загорелой коже, наслаждаясь этими прикосновениями.

Она улыбнулась, но на душе стало грустно. Наверное, Бренту не суждено понять, что она воюет за тот идеал, ради которого мужчины ведут эту войну, – за дух женщин Юга. Ах, да разве можно объяснить им это? Для них, джентльменов, женщины должны оставаться опекаемыми леди, нежными цветками, нуждающимися в отважной мужской защите. Идеал Кендалл оставался прекрасным, куртуазным, но недостижимым, как сон.

Мужчины никогда не понимали, что Юг взрастил сильных женщин. Из жен бедных фермеров они превратились в красавиц и первых леди, они выходили замуж и вели дела на плантациях, но были достойны неизмеримо большего, им по плечу были и более трудные дела.

Однако Брент будет защищать женскую честь, как он ее понимает, до последнего вздоха; так же как он будет защищать ее жизнь. Кодекс чести, идеал, мечта – в этом весь он и другим никогда не станет.

– Ты забрал мое судно, – мягко произнесла Кендалл. – Что теперь может со мной случиться?

– Зачем ты рискуешь, Кендалл? – ответил он вопросом на вопрос.

– Это и моя война, Брент.

Он помотал головой:

– Нет, Кендалл, ты не понимаешь сути войны. Ты просто бросила все на чашу весов в безумной надежде убить Джона Мура.

– Нет, ты ошибаешься, Брент. Я никогда понапрасну не рисковала. Судном управляли и командовали Гарри и Рыжая Лисица. Они потопили несколько кораблей янки. Рыжая Лисица не стремился к мести и ни разу не устроил побоища. Я принимала участие в нескольких вылазках, это правда, и была на борту, когда они потопили фрегат. Да, Брент, в тот день я почувствовала чудесное ощущение собственной силы, меня охватило упоение победы. Я поняла, какое это счастье – сражаться. Но я никогда не надеялась убить Джона. Если я смогу когда‑нибудь забыть, что произошло между мной и Муром, то мне, пожалуй, даже станет его жаль. Он поражен смертельной болезнью, – которая погубила его сердце.

Кендалл погрузила пальцы в волосы Брента, наслаждаясь этим прикосновением к мягкому светлому золоту. Она снова улыбнулась. Как он оброс!

– А ты сильно похудел, – тихо произнесла она. Брент молча встал. Кендалл тоже поднялась с кровати и, обойдя ее, села возле маленького столика с откидной крышкой, где лежал нож. Рыжая Лисица учил её обращаться с холодным оружием после того, как с ней случилась неприятность на найденной шхуне. Откинув крышку, Кендалл ловко извлекла оттуда нож и незаметно сунула его себе за пояс.

– У тебя что‑то случилось в Лондоне? – поинтересовалась она.

– Нет, все прошло как нельзя лучше.

«Тогда почему ты так себя ведешь?» – чуть было не спросила вслух Кендалл. Казалось, между ними выросла непреодолимая стена, и то, что она собиралась сейчас сделать, только ухудшит положение.

– Ты… ты говорил об этом с Рыжей Лисицей?

– Да.

– Он знает, что ты забрал судно?

– Конечно.

И конечно, нет никакого сомнения в том, подумала Кендалл с горечью, что Рыжая Лисица с большим облегчением вздохнул, узнав об уходе «Гордости повстанца». Теперь ему не придется вечно переживать за безопасность Кендалл. Он избавился от тяжелого бремени ответственности за нее…

Кендалл напряглась, услышав, что Брент подошел к ней. Он отстегнул портупею, снял шпагу, расстегнул пуговицы мундира и, небрежно сбросив его на пол, нежно взял Кендалл за подбородок, приподняв ее голову. Их взгляды встретились.

– Кендалл, – сдавленным голосом проговорил Брент, – для тебя война кончилась. Прошу тебя, выслушай меня внимательно, потому что я говорю совершенно серьезно. Если я узнаю, что ты затеяла еще какую‑нибудь глупость, то я найду тебя и силой увезу в другую страну дожидаться окончания войны. Ты меня поняла?

– Брент…

Он сделал неуловимое движение, и не успела Кендалл даже глазом моргнуть, как Брент выхватил из‑за голенища длинный нож и приставил к ее груди.

Рот его снова был плотно сжат. Кендалл была обескуражена.

– А если бы на моем месте был янки, Кендалл? – спросил Брент. – Ты бы ничего не смогла сделать: эта сталь давно бы вонзилась тебе в грудь.

Он провел лезвием между пуговицами ночной рубашки – лезвие холодило кожу, но не царапало, а только касалось. Она впилась взглядом в Брента. В ее глазах было стремление загипнотизировать, в них был гнев. Стиснув зубы, она молча терпела, когда он не спеша срезал по одной пуговицы на ее ночной рубашке. Ее клинок ждал своего часа у бедра, но Кендалл выжидала – время было ее союзником.

– Что бы ты стала делать, Кендалл, если бы на моем месте был янки? – не унимался Брент.

Она вздернула подбородок:

– Не все янки – жестокие насильники; Брент.

– Нет, не все. Так же, как и не все южане – истинные джентльмены. Ты понимаешь теперь свое положение, Кендалл?

– Да! – огрызнулась она, скрипя зубами от бессильной ярости.

Спрятав нож, он отвернулся и начал стаскивать через голову рубашку.

– У меня совсем нет времени, – сказал он, не оборачиваясь.

– У тебя никогда его нет… для меня, – сухо согласилась Кендалл.

Он резко обернулся:

– Но я ничего не могу с этим поделать.

– Ну‑ну, – пробормотала она, опустив глаза. – Доблестный муж должен отправляться на линию огня.

– Прекрати, Кендалл.

Она тихо сидела, слушая, как он с шорохом сбрасывает с себя одежду.

– Сейчас утро, – ничего не выражающим голосом произнесла она.

– Ну и что?

«Итак, ты приехал, устроил мне взбучку, отдал распоряжения, а теперь сунешь меня в постель, – говорила она сама себе. – И как это ни странно, видит Бог, я люблю и желаю тебя. Но потом ты встанешь, выберешься из теплой постели и отправишься на войну, забыв обо мне, и вспомнишь лишь тогда, когда надумаешь возвращаться».

– Я понимаю, Брент, – сказала она вслух, – что от моей репутации не осталось и следа, но мне кажется, что Эйми все еще в доме.

– Кендалл, – теряя терпение, проговорил Брент, становясь на колени перед ней. – Меня не было здесь очень и очень долго. Твоя репутация здесь никого не интересует, мы с тобой находимся на особом положении, и Армстронги прекрасно понимают, что мы хотим побыть вдвоем.

Она не желала прислушиваться к чувственному огню, который медленно начал пожирать все ее существо. Она не смела поднять глаза или повернуться к нему лицом. Ее тело уже трепетало от его прикосновений, всю ее пронзила слабость, сердце заныло от сладкого предвкушения. Он откинул с ее шеи волосы и приник губами, нежно покусывая ее, лаская языком… губами. Жар охватил Кендалл, она таяла на этом огне с каждой новой его лаской, с каждым прикосновением.

Но нет, она не имеет права так просто сдаться и уступить… Она посмотрела ему в глаза, когда он положил руки ей на плечи и прижал к кровати. Не отрывая взгляда от ее глаз, Брент раздвинул края рубашки, разрезанной ножом и обнажил ее грудь. Улегшись рядом, он начал ласкать ее упругую грудь, дразнить пальцем сосок, набухший от желания и страсти, потом приник к нему губами, чтобы ощутить его полноту.

Кендалл запустила пальцы в волосы Брента, стараясь не думать о том, как она желает его любви, как жаждет сгореть в огне страсти, умереть от силы влечения, поднявшегося из самой сердцевины ее существа.

Брент запустил руку под подол ночной рубашки и начал описывать рукой дразнящие круги от икры до бедра, разжигая в Кендалл танталовы муки. Он немного помедлил, приник губами к ее груди и стал поднимать подол.

– Давай снимем это, – хрипло произнес он прерывающимся от страсти голосом.

Она судорожно сглотнула и замерла.

– Поцелуй меня, Брент.

– Я и так целую тебя.

– Нет, не так. В губы. Прошу тебя, Брент, поцелуй меня!

Он послушно приподнялся и приник губами к ее губам. С быстротой молнии она извернулась, сунула руку под бедро и, выхватив оттуда нож, приставила лезвие к горлу Брента, туда, где билась артерия. В первое мгновение в его глазах промелькнуло несказанное изумление, сменившееся яростью. Серые глаза потемнели и стали почти черными.

Кендалл быстро спросила:

– И что ты теперь будешь делать, Брент? Одно движение… одно едва заметное движение, и я перережу тебе сонную артерию.

Он тихо выругался, в его тоне прозвучала смертельная угроза. Она снова сглотнула, изо всех сил стараясь не отвести глаз.

– Мы все очень уязвимы, Брент. Каждый из нас может умереть. Твоя жизнь дороже для меня, чем моя собственная, но ты обязан рисковать ею. Но ты даже не спрашиваешь, понимаю ли я, зачем ты это делаешь.

– Это разные вещи, Кендалл.

– Почему разные? – Она надавила кончиком ножа посильнее, и на коже Брента выступила капелька крови. – Я женщина. Да, ты намного сильнее меня, но вот сейчас, сию минуту, я могу лишить тебя жизни.

Он улыбнулся. Кендалл продолжала во все глаза смотреть на него, но упустила момент, когда Брент неуловимым движением протянул руку и сильно сжал запястье. Кендалл едва не задохнулась от боли и выпустила рукоятку ножа. А Брент схватил клинок, упавший на подушку, и в ярости швырнул его в дальний угол комнаты.

– Я отобрал у тебя нож, Кендалл.

– Только потому, что я тебе это позволила.

– Ты смогла приставить лезвие к моему горлу только потому, что я тебе это позволил. А ты позволила мне отнять у тебя оружие только потому, что ты женщина.

– Это не имеет никакого отношения к тому, что я женщина! Ты смог отнять у меня нож только потому, что я люблю тебя!

– Ты проиграла этот спор, Кендалл.

– Я все проиграла, когда влюбилась в тебя! – горько проговорила Кендалл.

– Ты влюбилась, в меня, однако без колебаний приставила мне к горлу нож?

Кендалл закрыла глаза. Она снова открыла их, почувствовав, как пальцы Брента коснулись ее волос. Он поцеловал ее – требовательно, хищно, почти зло. На глаза Кендалл навернулись жгучие слезы, но она не могла сопротивляться, так же, как не могла понять причину его бешеной ярости.

Он не шептал нежных слов и не подбадривал ее в любви, он просто грубо стремился обладать ею. Сорванная сильными руками ночная рубашка упала на пол.

Сегодня любовь Брента была скорее похожа на насилие: он овладел ею, подавляя волю, причиняя боль и унижая. Желание Кендалл помогло справиться с этой мукой, она отдалась дьяволу, вселившемуся в Брента, сгорая от ответной страсти.

Утро пролетело в этих неистовых, ураганных объятиях. Сладкая истома проходила, и любовный огонь вспыхивал вновь и вновь. Но никто из них не произнес ни слова. Мир так и не был заключен.

Наконец физическая усталость взяла свое, и Кендалл забылась тяжелым сном, переплетя свои ноги с ногами Брента и обняв его…

Когда она проснулась, солнце еще ярко светило, но… Брента рядом не было. Кендалл осмотрела комнату и не обнаружила ни шпаги, ни шляпы. Нигде никаких следов. Брент исчез…

Она сползла с кровати, ощутив боль в истерзанном, с синяками теле. Застонав, она все же встала и заставила себя одеться.

Кендалл нашла Эйми в саду, где хозяйка дома подстригала розы. Прежде чем подойти к почтенной матроне, она пригладила волосы, моля Бога, чтобы на ее лице не было заметно следов недавней страсти.

– Эйми, – пробормотала она, опустив глаза, – где Брент? – Она осмелилась поднять глаза, но Эйми не спешила с ответом. Наконец сказала:

– Он уехал, голубушка, ты разве не знаешь? Он поговорил с Гарри и Рыжей Лисицей, потом они отогнали судно, а потом он пошел к тебе. Мы… ээ… все поняли. У вас, молодые люди, было так мало времени. А он такого навидался за свой отпуск, что не приведи Господи. Ты же понимаешь, отец пропал без вести, а раненый брат остался в руках у янки.

– Эйми, о чем ты говоришь?

– Ну, насколько я понимаю, его корабль поставили на ремонт в Ричмонде, а ему самому дали отпуск, повидать родных – отца и брата, которые служили у Ли. Он поехал и попал как раз на страшную битву при Шарпсберге. Его брат был тяжело ранен и взят в плен северянами, а отец – тот просто пропал без вести.

– О, Боже!.. – простонала Кендалл.

– Гарри очень расстроился, когда узнал, что я поговорила с тобой до прихода Брента, но… я же тогда ничего не знала и сочла своим долгом сообщить о пропаже судна, – говорила между тем Эйми. – Я сама‑то не могу понять, почему Брент уехал, а тебе ничего не сказал.

– Зато я, кажется, понимаю, – едва слышно прошептала Кендалл, повернулась и пошла из сада, чтобы Эйми не видела ее слез.

– Кендалл…

– Со мной все в порядке, Эйми, просто мне надо немного побыть одной.

Кендалл бросилась бежать, не разбирая дороги. Миновав конюшню, она выбежала к бухте, куда привел ее инстинкт. Добежав до песчаного пляжа, она упала на колени и разрыдалась в голос.

Брент тоже был ранен – в сердце и душу, и ее долг был помочь ему, а вместо этого…

Она не представляла всей меры его страданий. Даже не сделала попытки понять, что с ним происходит, изводила его пустыми издевками, стараясь загнать в угол. А он, в самом деле, испытал горечь истинной потери…

Кендалл оставалась на берегу до самого захода солнца. Наконец она наплакалась и побрела к дому.