Клара Рив

Клара Рив, искусная создательница «Старого английского барона», была дочерью преподобного Уильяма Рива, магистра искусств, приходского священника Фрестона и Кертона, Саффолк, пожизненного викария церкви Св. Николая{64}. Дедом Клары Рив был преподобный Томас Рив, сначала приходской священник в Сторем Аспал, а впоследствии настоятель церкви Св. Марии в Стоке, Ипсуич{65}, где его семья издавна жила на правах свободных горожан{66}. Мать мисс Рив носила в девичестве фамилию Смитис;{67} ее отцом был Смитис, придворный ювелир{68} Георга I{69}.

В письме к одному из друзей{70} мисс Рив так отзывается о своем отце: «Отец мой был старым вигом;{71} от него я научилась всему, что знаю; я слушала его, как оракула; он часто заставлял меня читать отчеты о парламентских дебатах, пока курил трубку после обеда. За чтением меня одолевала зевота, но, сама того не замечая, я выработала для себя при этом твердые принципы на всю жизнь. Я должна была также изучать „Историю Англии“ Рапена – книгу сухую, но содержащую много полезных сведений{72}. Я читала „Письма Катона“ Тренчарда и Гордона{73}, греческих и римских историков, „Жизнеописания“ Плутарха{74} – и это в том возрасте, когда мало кто из моих сверстников мог прочесть собственное имя».

Преподобный мистер Рив, происходивший из большой семьи (у его родителей было восемь детей), и сам имел столь же многочисленное потомство, поэтому ранняя начитанность Клары объясняется скорее ее собственной тягой к знаниям, чем особо ревностным попечением со стороны отца. После смерти мистера Рива{75} его вдова с тремя дочерьми{76} поселилась в Колчестере;{77} именно там в 1762 году мисс Клара Рив опубликовала свое первое произведение – перевод с латыни прекрасного старого романа Баркли «Аргенида» (в переводе озаглавленного «Феникс»){78}. Первое оригинальное сочинение мисс Рив (и самое прославленное) вышло в свет в 1777 году. Оно было издано под названием «Поборник добродетели: Готическая повесть» мистером Дилли{79} с Поултри{80} (заплатившим за авторские права десять фунтов). Через год последовало второе издание, на сей раз на обложке впервые стоял заголовок «Старый английский барон». Не беремся судить, чем вызвана эта замена: если считать старым английским бароном Фиц‑Оуэна, то нам непонятно, отчего повесть названа в честь персонажа, бездействующего с первых и до последних страниц, меж тем как его судьбу определяют другие. Мы должны заметить, что эта книга посвящена миссис Бриджен, дочери Ричардсона, которая, как сообщают, помогала ее править{81}.

Успех «Старого английского барона» побудил мисс Рив посвятить литературному творчеству еще больше часов досуга; одна за другой были опубликованы следующие ее книги: «Два наставника: Современная повесть»{82}, «Развитие романа: в веках, странах и стилях»{83}, «Изгнанники, или Мемуары графа де Кронштадта»{84} (сюжетная линия этого произведения заимствована из романа мсье д’Арно){85}, «Школа вдов»{86}, «Планы воспитания, с замечаниями по поводу систем других авторов»{87} (томик в двенадцатую долю листа) и «Мемуары сэра Роджера де Кларендона, побочного сына Эдуарда Черного Принца, с занимательными историями о многих других выдающихся личностях четырнадцатого века»{88}.

К этим трудам следует добавить еще одну повесть, в основе интриги которой лежали сверхъестественные явления. В предисловии к более позднему изданию «Старого английского барона» мисс Рив извещала публику, что по предложению кого‑то из своих друзей сочинила книгу «Замок Коннор: Ирландская повесть», в которой речь шла о призраках. Рукопись попала в чьи‑то беспечные или нечестные руки и ныне безвозвратно утрачена{89}.

Все многообразные сочинения Клары Рив отмечены ясным умом, высокой моралью и теми качествами, которые необходимы, чтобы создать хороший роман. В свое время ее книги были приняты публикой в целом благосклонно, однако ни одна из них не сравнится по воздействию на умы со «Старым английским бароном» – можно сказать, что слава автора связана сейчас исключительно с этим романом.

Мисс Рив, снискавшая уважение и любовь окружающих, вела уединенную жизнь, не давая материала биографам, вплоть до 3 декабря 1803 года{90}, когда умерла в почтенном возрасте 78 лет в своем родном городе Ипсуиче. Согласно ее личному распоряжению, мисс Рив похоронили на кладбище при церкви Св. Стефана вблизи могилы ее друга, преподобного мистера Дерби{91}. В настоящее время живет и здравствует брат писательницы, преподобный Томас Рив{92}, а также ее сестра, миссис Сара Рив, – оба в преклонных летах. Еще один ее брат служил в военно‑морском флоте и достиг чина вице‑адмирала.

Никаких других сведений об этой высокообразованной и достойной всяческого уважения женщине нам узнать не удалось – биография ее проста, и таким же, как может предположить читатель, был ее образ жизни и характер. В наши задачи как литературного критика входит поделиться некоторыми мыслями, касающимися исключительно самого знаменитого произведения мисс Рив, с которого началась и благодаря которому, вероятно, не угаснет в будущем ее слава (мы говорим это без намерения умалить достоинства других ее сочинений).

Со слов самой писательницы мы знаем, что «Старый английский барон» является «литературным отпрыском „Замка Отранто“»{93}. Мисс Рив любезно поделилась с нами своими взглядами на механику сверхъестественного в литературе – в отличие от Горация Уолпола она склонялась к иному, более сдержанному подходу. Она осудила некоторые экстравагантные выдумки Уолпола: меч и шлем гигантских размеров, ходячий портрет, скелет в рясе отшельника{94}. По ее мнению, призрак, допущенный на страницы романа, обязан проявлять благонравие; как в жилищах селян, так и в господских домах до сих пор сохранились нормы, регламентирующие поведение подобных созданий, – им он и должен подчиняться.

Не отрицая авторитет мисс Рив, мы должны все же заявить протест против попыток опутать царство теней условностями, принятыми в мире обыденной реальности. Если мы уравняем в правах людей и духов, то последние лишатся таким образом всех своих привилегий. К примеру, если допускается существование бестелесных призраков, то почему не признать за ними способности принимать устрашающие, сверхчеловеческие размеры? Если есть волшебный шлем, почему бы ему не быть гигантским? Если у нас не вызывает возражений поразительный эпизод с падением доспехов (сброшенных, надо полагать, не рукой смертного), то спросим себя, неужели те же сверхъестественные силы не способны внушить Манфреду иллюзию (а ни о чем другом речь и не идет), что портрет его предка ожил и задвигался?{95} Можно возразить – и к такому аргументу прибегла бы, вероятно, и мисс Рив, – что существует граница правдоподобия, за которую не должна выходить даже самая необузданная фантазия; на это мы ответим вопросом: если мы решим наложить на потусторонние силы, действующие в романе, разумные ограничения, то где следует остановиться? В таком случае мы бы потребовали от духов объяснения за те весьма окольные пути, которые они выбирают, чтобы вступить в контакт с миром живых. Можно, например, выдвинуть quo warranto[2]против призрака убитого лорда Ловела за то, что он таился в восточных покоях, в то время как самым разумным было бы подать жалобу на убийцу ближайшему судье или на худой конец посвятить в тайну Фиц‑Оуэна, – вернуть наследство своему сыну таким способом было бы куда проще; дух же избрал сомнительный и извилистый путь единоборства. В качестве встречного возражения можно было бы сослаться на то, что таков у духов обычай – обличая преступников, прибегать к окольным путям. Но если все дело в наличии или отсутствии прецедента, то Горация Уолпола, наделившего своего призрака исполинскими размерами, легко оправдать – вспомним об аналогичной величины страшном видении Фэдауна в «Жизни Уоллеса» Слепца Гарри;{96} что касается ходячего портрета, то и ему при желании мы бы нашли соответствие: нам известен портрет, который, как рассказывали, не только ходил, но и издавал стоны, чем крайне пугал одну весьма почтенную семью.

Но, спросят нас: где провести черту? Где остановиться, чтобы не злоупотребить доверчивостью читателя, когда писатель преступает границы здравого смысла и естественного порядка вещей? На этот вопрос существует только один ответ, а именно, что сам автор, будучи, по сути, заклинателем, не должен вызывать духов, если не способен снабдить их манерой поведения и языком, подобающими выходцам с того света. Шекспир, выводя на сцену такие персонажи, как Калибан{97} или Ариэль{98}, не интересовался мнением публики по поводу возможности или невозможности их существования; они убедительны потому, что наделены такими качествами, какие, согласно представлениям читателей и зрителей, полагалось бы иметь сверхъестественным созданиям, если бы они существовали. Если бы Шекспиру вздумалось заставить бестелесные призраки с римских улиц произносить вместо «писка и невнятного бормотания» членораздельные слова, его чудодейственной фантазии, без сомнения, удалось бы превратить в картину тот набросок языка мертвых, который содержится в процитированном нами выше ярком и удивительно удачном выражении{99}.

Наша писательница подходит к этой проблеме разумно и взвешенно: она знает силу своих крыльев и не залетает чересчур далеко; и хотя мы не прочь оспорить выдвинутый ею принцип в целом, мы все же готовы признать ее правоту, когда она применяет его в своих собственных сочинениях. Обратимся ли мы к «Старому английскому барону» или к другим книгам мисс Рив, мы нигде не найдем доказательств того, что она обладала богатым или могучим воображением. Ее диалоги умны и увлекательны, но в них нет ни полета фантазии, ни взрывов страстей. Привидение у нее заурядно – о тысячах ему подобных народ рассказывает истории долгими вечерами, когда семье, собравшейся вокруг рождественского полена{100}, больше нечем себя занять. Мисс Рив проявляет весьма уместную осторожность, показывая нам призрак лорда Ловела лишь мельком – не отчетливее, чем необходимо; это молчаливый призрак{101}, доступный только зрению; на него никогда не падает яркий дневной свет, способный рассеять наши почтительные чувства{102}. И таким образом, как мы уже говорили, писательница использует свои возможности с предельным успехом и достигает цели именно потому, что не замахивается на большее. Она поступает мудро и похвально, однако мы не можем допустить, чтобы те же правила сковывали фантазию какого‑нибудь другого, более смелого автора.

Что же касается, так сказать, стиля эпохи, внешних примет тех рыцарских времен, к которым отнесено действие обоих романов, то между «Замком Отранто» и «Старым английским бароном» существует неизмеримая разница – причиной тому язык и слог Горация Уолпола, а также доскональное знакомство писателя со Средними веками. Клара Рив, вероятно, лучше знала Плутарха и Рапена, чем Фруассара{103} и Оливье де Ла Марша{104}. Мы не хотим этим сказать, что талантливой леди недоставало вкуса. В ее времена Макбета играли в полной генеральской форме{105}, а лорд Гастингс был одет как современный лорд‑камергер, собравшийся явиться ко двору{106}. Если же мисс Рив обращалась за примером к литературе, то в романах французской школы она могла обнаружить чувства и манеры придворных Людовика XIV, перенесенные во времена Кира или Фарамонда либо в Рим периода ранней республики{107}. В наши дни историческим особенностям принято уделять больше внимания и авторам, равно как и актерам, вменяется в обязанность сделать попытку (пусть даже нелепую и гротескную) воспроизвести, с одной стороны, манеры, а с другой стороны – костюмы соответствующего периода. Прежде от писателя ничего подобного не требовалось и не ожидалось; не исключено, что Уолпол, почти всегда строивший свои диалоги в строгих рамках верности обычаям и языку эпохи{108}, стал первым, кто наложил на себя такие ограничения. В «Старом английском бароне» все персонажи, напротив, разговаривают и держатся так, как было принято в семнадцатом веке; употребляют те же приветствия, так же ведут беседу. Речь барона Фиц‑Оуэна и главных действующих лиц характерна для деревенских сквайров тех времен, персонажи низшего сословия – это старики и старухи того же века. «Стоит только исключить рыцарские турниры»{109} (или заменить их современными дуэлями) – и всю цепь событий, вместе со всеми словами и выражениями, можно перенести во времена Карла II или любого из двух наследовавших ему монархов{110}. Повествование словно бы переведено на язык – и построено в соответствии с представлениями – более позднего исторического периода. Притом мы не беремся утверждать, что интерес к книге из‑за этого ослабевает, – скорее наоборот; во всяком случае, возникает интерес иного рода; его не сравнить с тем, который порождается бурным воображением и строгой верностью обычаям и нравам Средневековья, но с его помощью автор достигает цели надежнее, чем сочинители более сложных и более амбициозных книг.

Поясним: тот, кто желает угодить современной публике и в то же время создать точное подобие средневековой повести, будет обнаруживать вновь и вновь, что волей‑неволей приходится жертвовать вторым ради первого и каждый раз подвергаться справедливой критике со стороны знатоков древностей, ибо, чтобы заинтересовать читателей, он должен наделить своих героев языком и чувствами, не свойственными людям эпохи, к которой отнесено действие. Таким образом, прилагая крайние усилия, автор добивается не более чем компромисса между правдой и вымыслом – подобного сценическому одеянию короля Лира, которое не похоже ни на платье современного монарха, ни на небесно‑голубую раскраску и медвежьи шкуры, служившие британцам соответственно украшением и зашитой от непогоды в те времена, когда, как предполагается, правил этот король{111}. Избежать непоследовательности можно, если прибегнуть к стилю наших дедов и прадедов: он в должной мере архаичен и потому кажется уместным, когда речь идет о старине, и одновременно достаточно богат, чтобы дать все, что делает повествование занимательным, и восполнить свойственный старым временам недостаток красочности.

Нет сомнений в том, что «Старый английский барон» относится к числу тех книг, которые написаны без особых претензий; местами этот роман вял и монотонен, чтобы не сказать слаб и утомителен. Полное отсутствие индивидуальности у персонажей (среди них нет ярких, самобытных личностей – все они не более чем представители определенного типа) приводит к тому, что временами история навевает скуку. Этот недостаток свойствен всем романам того периода; трудно было ожидать, что мисс Рив, милая дама и превосходная писательница, жившая в уединении и знакомая с событиями и нравами исключительно по книгам, сможет соперничать с авторами, которые, как Филдинг{112} и Смоллетт{113}, изучили человеческое сердце, познав на горьком опыте «пестроту существования»{114}. Немыслимо равнять ее в этом отношении с ее предшественником Уолполом; тот, государственный деятель{115}, поэт и человек света, «знавший мир, как знает его мужчина»{116}, придал своему Манфреду немало индивидуальных черт. Мы говорим здесь не о нехватке внешних примет времени, а о некоторой вялости повествования и скудости чувств. Вспомним, например, как сэр Филип Харкли и барон Фиц‑Оуэн погружаются в серьезные детальные подсчеты, взвешивая, с одной стороны, долги по имению, а с другой – расходы на образование и прежнее содержание наследника в доме барона, и это непосредственно вслед за таким малоприятным событием, как суд Божий над убийцей после судебного поединка, причиной которого послужили грозные сверхъестественные происшествия в восточных покоях. Однако даже эти излишние многословные подробности не кажутся чужеродными, когда похожую историю рассказывает зимой в тесном кругу у очага какой‑нибудь дед или старуха. Такая манера снижает стиль повествования (и потому была бы отвергнута авторами, обладающими более возвышенным воображением), но делает его более реалистичным и напоминает прием Дефо, который, дабы придать своей истории правдоподобие, вводил в нее множество мелких деталей, несущественных или странных, и, как мы склонны предполагать, уместных только потому, что они достоверны{117}. Быть может, рассказчики, любящие обстоятельность и точность в мелочах (охарактеризуем их одним словом, хотя и не совсем правильным: прозаические), втайне стараются таким образом внушить слушателям историй о привидениях некоторую необходимую долю доверия. Это придает повествованию оттенок старины, принадлежности к «давним суеверным векам»;{118} внимая искусным рассказчикам, подвизающимся в сем жанре, мы убедились, что все они, дабы овладеть вниманием аудитории, прибегают к описанному приему. В любом случае, благодаря такой повествовательной манере или же занимательности самого повествования, которое затрагивает суеверные чувства, втайне гнездящиеся едва ли не в каждой душе{119}, «Старый английский барон» неизменно достигает того же эффекта, что и все истории подобного рода, хотя и не свободен от недостатков – о них мы говорили подробно, не намереваясь при этом подвергнуть сомнению талант писательницы, достойной всяческой симпатии.

Здесь мы оставляем на время эту интересную тему в надежде, что в будущем нам еще выпадет случай сделать ряд общих замечаний об использовании сверхъестественного в современной художественной прозе.

Перевод Л. Ю. Бриловой

Date: 2015-10-21; view: 447; Нарушение авторских прав