Цветы на асфальте

Некоторые истории вроде и рассказать хочется, а с другой стороны – как‑то неловко.

Постараюсь быть предельно корректным и обойтись без смешочков. И без фамилий, конечно.

Любовь – она расцветает, когда не ждешь и где не ожидаешь. Наше отделение никак не располагало к любви. Мерзость всякая приключалась, не скрою: в узельной‑бельевой. Или на моем, дохтурском белье, что хранилось в шкафу на случай дежурства.

Но вот чтобы возникло подлинное, чистое чувство – это было невероятное дело. Такое и у здоровых редкость. А у нас отделение было наполовину лежачее, много шейников. Шейники – это больные с переломанной шеей, у них ниже нее ничего не работает. Ну, кое‑как руки двигаются, и все.

И вот разгорелся роман между одной шейницей и ходячим, который лежал с какой‑то ерундой.

Перед дамой снимаю колпак. Это была очень цепкая особа. Симпатичная и совершенно бесперспективная: ноги и руки искривились в контрактурах, пальцами ничего не взять, все это напряжено, сведено неустранимой судорогой: спастика. В пузыре стоит постоянный катетер, потому что никакие самостоятельные отправления невозможны. И выливается через катетер такое, что с почками дело труба, это видно невооруженному глазом ребенку.

В инвалидное кресло пересаживают втроем‑вчетвером. Две дочки приходят, навещают, уже довольно большие. Какой‑то муж маячит на горизонте, но не слишком. И вот в такой ситуации – и помада, и тушь, и двадцать косичек, и даже, по‑моему, маникюр на сведенные пальцы.

Достойно восхищения, говорю совершенно искренне.

Она была не слишком приятна в общении, потому что сломанная шея со всеми последствиями не могли не сказаться. Но кто же осудит? Поджатые губы, недовольное лицо. Постоянная борьба за права, льготы и процедуры. Не дай бог схлестнуться. Да никто и не схлестывался.

И эта женщина развелась‑таки с мужем ради соседа по нездоровью. Соседство, конечно, было весьма отдаленным. Кавалер ходил прямо и ровно, хотя и с некоторой преувеличенной вымученностью, очень задумчивый, мрачный, с бородой. Мы не успели оглянуться, как он уже возил ее кресло, ходил с ней повсюду – на физиотерапию, в клизменную, куда‑то еще. Расчесывал ей волосы, красил лицо.

И хорошо ли так говорить, плохо ли – не знаю, но в общении он был еще неприятнее. Ни в каких других делах, способных расположить к себе общество, он не был замечен. Стоял, молчал, смотрел на тебя тяжелым и депрессивным взглядом, и ты ощущал себя неизвестно в чем виноватым.

Они расписались и стали приезжать вместе каждый год.

И он так же, как она, исправно посещал все процедуры и требовал себе новых, хотя мелкая операция, которую он перенес на пояснице, давно отзвучала и не могла причинить беспокойство.

Иногда их застигали за прелюдией к акту, детали которого я не хочу представлять. Вся палата пустела, они оставались вдвоем. Он сидел на полу или на скамеечке, она возвышалась над ним в кресле.

Вот такая история. Достойная удивления в наших стенах. Все, кто это видел – качали головами и поражались.

Понятно, не обошлось без свинства. У нас были сестры, которые знали цену каждому явлению.

Заходит одна в ординаторскую, ищет того мужчину, он куда‑то пошел и ей не доложился:

– Где этот ебанат?