Земная любовь

Венеция, Италия – 1512–1516 годы

Тициан даже не пытался соблазнить меня, несмотря на то, что близилась осень и он нарисовал меня уже во второй раз. А я не могла понять, в чем дело, хотя невооруженным глазом было видно, что он желает меня. Иногда он смотрел на меня столь пылко и чувственно, что я ощущала жар внизу живота. Но как бы я ни искушала его – задевала бедром, наклонялась вперед так, что грудь едва не вываливалась из корсета, – он лишь хмурился и отводил взор. Он хотел меня, но не прикасался ко мне.

Вместо этого он лишь разминал пальцами краски на своей палитре, а потом ласкал ими мой нарисованный образ на холсте. Он хотел передать, как я собираю и подвязываю распущенные волосы, словно только что встала из постели своего возлюбленного. Я целыми днями позировала ему со сползшей с плеча бретелькой сорочки, делая вид, будто упорно не замечаю горящего взгляда, каким он пожирал мои обнаженные руки и шею. Он не позволял мне увидеть картину вплоть до самого последнего дня, когда наносил последние мазки кистью, тонкой, как кончики моих локонов. Я потребовала, чтобы он показал мне, что у него получилось. Он отказался. Я пригрозила, что никогда более не стану позировать ему. С большой неохотой он отступил в сторону, давая мне взглянуть на полотно.

Я выглядела мечтательно‑пресыщенной и удовлетворенной. Кожа моя светилась в теплом пламени свечей, а грива распущенных волнистых волос сверкала и переливалась искорками, как только что начищенная бронза. Ярко‑синяя накидка, небрежно брошенная на пол в нижнем углу портрета, лишь отчетливее оттеняла мою фигуру. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять: на портрете я не одна. В тени позади меня, почти невидимый, стоял мужчина. Это был сам Тициан. Он с вожделением смотрел на меня, словно жалея о том, что не может склониться и запечатлеть поцелуй на моем обнаженном плече. В зеркале за моей спиной виднелось мое нечеткое отражение, и луч света изгибался над моей головой, словно нимб святой.

Я замерла перед холстом, охваченная совершенно несвойственным мне смиренномудрием. Мне неоднократно приходилось видеть собственное отражение в зеркале, и я прекрасно знала, что красива. Но, только глядя на картину Тициана, я вдруг до конца поняла, что имела в виду Сибилла, говоря, что красота – это и дар, и проклятие.

Я подняла на него глаза.

– Там, на картине, вы выглядите так, будто хотите меня. – В моем голосе не было укора; в нем слышалось лишь желание понять.

– Да. – Тициан хрипло откашлялся. – Я хочу вас. И очень сильно.

– Тогда почему вы не приглашаете меня в постель? Вы же должны знать, что можете это сделать.

– Я не привык платить за любовь. Мужчина и женщина должны свободно дарить ее друг другу. – Он отвернулся, и его смуглые щеки заалели. – Кроме того, я не могу позволить себе такой роскоши.

– Подарите мне эту картину, и вы получите меня даром, – сказала я.

Тициан метнул на меня быстрый взгляд.

– Она так понравилась вам?

Я кивнула.

Он нахмурился.

– Но она нужна мне самому. Я должен зарабатывать на жизнь, если хочу и дальше рисовать, а это – моя лучшая работа на данный момент.

– Разве вы не можете сделать копию? Лично для меня? Я повешу ее в своих покоях, где ее никто не увидит, кроме меня.

Я подалась к нему, чтобы он увидел белые полушария груди и ощутил теплый запах моего тела, которое сегодня утром я надушила жасмином и розой с одной‑единственной целью – возбудить его. Я не могла объяснить даже себе самой, почему мне хотелось, чтобы он возжелал меня, когда мне уже до чертиков надоело быть желанной. И дело не только в том, что он не делал попытки овладеть мною. Причины были намного сложнее. Пожалуй, я понимала, что он – единственный мужчина, способный по‑настоящему обессмертить меня, запечатлев во всей красе на холсте.

– Я могу написать еще одну картину, – медленно протянул он.

– Значит, мы договорились?

Я терялась в догадках, почему он не смотрит на меня, не говоря уже о том, чтобы сжать в объятиях и прижаться губами к моим губам. Воздух между нами искрился от чувственного напряжения, как было всегда, с самой первой нашей встречи. Но он старательно отводил глаза в сторону, и тело его болезненно напряглось.

– В чем дело? – мягко поинтересовалась я.

– Я не смогу делить вас больше ни с кем. Вы – куртизанка, Селена. Вы предлагаете свое тело мужчинам. Мысль о том, что чужие жирные руки будут лапать вас, мне невыносима. Как я могу заниматься с вами любовью, зная, что вы пришли ко мне от другого мужчины, а после меня уйдете к следующему?

Я глубоко вздохнула, ощущая щемящую боль в груди. На мгновение глаза мои защипало от слез.

– У меня нет выбора, – ответила я. – Разве могу я жить иначе? Мои родители мертвы. Моего отца убили, и его убийцы изнасиловали мою мать. Она отравилась, оставив меня одну. В то время я была совсем еще ребенком. Скажите мне, что еще я могла сделать?

Тициан смотрел на меня расширенными от удивления и боли глазами. А потом губы его дрогнули, и он потянулся ко мне. Я пришла к нему в объятия и спрятала лицо у него на груди. Может, я даже немножко всплакнула. Совсем немножко. А потом я запрокинула голову и нашла его губы. Еще мгновение он сопротивлялся, но я прижалась к нему всем телом, целуя его в щеку, в шею, в губы, пока он не издал судорожный всхлип и не обхватил меня рукой за талию, откидывая назад и ища мои губы. Хотя я занималась сексом столько, что уже устала от него, до этого я никогда не целовалась. При мысли об этом меня всю передергивало. Но сейчас я с готовностью подставила ему свои губы и коснулась его языка. Тело мое растаяло. Мы повалились на пол, и Тициан принялся возиться с поясом моего платья. Я лежала на голых досках с задранной до пояса юбкой, а он судорожно дергал завязки своих панталон, которые едва не лопались по швам от его желания. Я громко рассмеялась и прижалась губами к бешено пульсирующей жилке у него на виске, ощущая себя восхитительно и великолепно живой. И непобедимой.

* * *

Наш роман был очень бурным. Мы занимались любовью, ссорились, швыряли друг в друга бокалы, хлопали дверьми, клялись больше никогда не видеться, а потом встречались на очередном балу и вновь яростно занимались любовью, прижавшись к стене в каком‑нибудь вонючем переулке. За картину, на которой была изображена я, он выручил крупную сумму, и мы шумно отпраздновали это событие. Мы всю ночь пили, танцевали, целовались и занимались любовью в моей гондоле, пока серебряный рассвет не превратил Венецию в сказочный город башен и куполов, парящих в туманной дымке. Далеко на севере небеса пронзали фиолетово‑синие вершины Доломитов. Полуобнаженный, Тициан лежал в моих объятиях и с благоговением взирал на их загадочные склоны.

– Знаешь, я ведь родился там. Когда‑нибудь я обязательно куплю себе дом с видом на предгорья.

– Разве ты хочешь вернуться и поселиться там навсегда? – поинтересовалась я, рисуя пальцем круги на его гладкой спине. Моя грудь выглядела ослепительно‑белой по сравнению с его теплой оливковой кожей.

Он одарил меня презрительным взглядом.

– Я бы с удовольствием так и сделал, но в Кадоре нет ни меценатов, ни заказчиков. Там просто некому покупать мои картины. Если я хочу и дальше зарабатывать на жизнь своим искусством, я должен находиться здесь, в Венеции, или же переехать в Рим, или Флоренцию, или Мантую.

– Но разве ты не должен бесплатно дарить миру свой талант? – поддразнила я его. – Господь не допустит, чтобы тебе платили за твой труд.

Он недовольно скривился.

– Это другое. Я – мужчина и должен содержать себя и свою семью.

– А я, значит, будучи женщиной, могу рассчитывать лишь на роль декоративной игрушки мужчины и подчинять свою жизнь чужой воле.

Это был наш давний спор, которому не было конца. Тициан хотел жениться на мне и держать при себе. Это означало, что мне было уготовано лишь одно занятие – подметать грязные полы, ходить по рынкам и покупать хлеб, сыр, вино и все остальное, что покупают домохозяйки. Но я слишком дорожила своей свободой. Я дорожила своим палаццо и садом ведьмы, каменным ларцом, в котором хранились магические книги, собственной кроватью с чистыми простынями, в которой не спал никто, кроме меня. Я дорожила своими прохладными комнатами, в которых царил безукоризненный порядок, поддерживаемый усатой пожилой женщиной, которая жила только тем, что смахивала паутину и чистила серебро.

Ни единому мужчине не дозволялось вступать в пределы моих высоких каменных стен. Даже Тициану. Некоторые куртизанки устраивают приемы в собственных домах, их счета оплачивает богатый покровитель, и другие мужчины могут постучать в их двери в любое время дня и ночи. Но это не для меня. Я старалась сохранить свой домашний адрес в тайне, как и свое настоящее имя, и свое прошлое. Каждый вечер за мной в сумерках приезжал гондольер и отвозил меня в салон моей сводницы, Анджелы, где мужчины платили за каждый час, проведенный в моем обществе. Я пела и играла на лютне, дискутировала об искусстве, природе, религии и политике, время от времени позволяя очередному клиенту сжать меня в объятиях и провести в танце по бальной зале. Но ни одному из них я не позволяла думать, будто он имеет право на мое время и на мое общество, не говоря уже о моем теле. Иногда я позволяла мужчине увести меня в одну из спален в палаццо Анджелы. Но чаще я отказывала, каким бы золотым дождем меня не обещали осыпать. Я была жестока, презрительна и капризна, отчего меня домогались еще настойчивее.

Я играла в опасную игру, и мне требовался телохранитель. Поначалу я решила, что для этой цели мне подойдет женщина, но быстро поняла, что мужчины относятся к женщинам с презрением, невзирая на их силу и габариты. Ни одна женщина не сможет придать мне ауру неуязвимости и вседозволенности, в которой я нуждалась.

Однажды я забрела в еврейский квартал в поисках старых книг, когда в лавку вдруг зашел какой‑то гигант, одетый в сущие лохмотья, чтобы заложить свою кифару.[129]Стоило ему заговорить, как меня поразил его высокий пронзительный голос, голос мальчика в теле огромного мужчины. Я также обратила внимание на то, как он сжал свои кулачищи и злобно нахмурился при виде кучки молодых лоботрясов, толкавшихся у прилавка, чтобы заложить свои драгоценности, которые вздумали насмехаться над ним. Они называли его rascaglione. Евнухом.

Я вышла вслед за гигантом на улицу и окликнула его:

– Синьор!

Он обернулся и злобно уставился на меня.

– Что вам нужно?

– Я ищу певца и музыканта, который мог бы играть на моих приемах.

– Я больше не могу петь. – Когда он произносил слово «петь», я обратила внимание, как голос его внезапно изменился, став глубоким и мелодичным.

Я вопросительно приподняла бровь, и он угрюмо добавил:

– Ветер был не в той четверти, когда у меня отобрали мужскую силу. Я лишился голоса. – И вновь тон и тембр его речи изменились, став скрипучими, как несмазанная телега.

Я же внимательно рассматривала его. Он был высоким и мускулистым, а кулаки размерами не уступали булыжникам мостовой.

– Мне нужен телохранитель. Но вы должны понимать, что я требую безоговорочного подчинения и верности.

Он оглядел меня с головы до ног.

– Сколько?

Я назвала сумму, плюс стол и кров над головой. Лицо гиганта просветлело. Он оглянулся на лавку ростовщика.

– Не мог бы я получить аванс? Чтобы вернуть свою кифару?

– Она вам не понадобится, – ответила я. – Голоса вы лишились, и он более не вернется. Бессмысленно и бесполезно мечтать о том, что никогда не сбудется.

Понурив голову, он покорно зашагал рядом со мной, а я же стала размышлять над тем, что должна сделать, чтобы мои слова стали правдой. Музыка – ревнивая властительница, а мне отнюдь не требовалась соперница в борьбе за его верность.

С годами я постепенно узнала историю Магли. Она оказалась незамысловатой. В детстве он чудесно пел, и родители продали его людям папы, которые отвели его к какому‑то мяснику, чтобы тот кастрировал его, как теленка. Они влили в мальчишку вино, разбавленное опиумом, усадили его в ледяную ванну и крепко держали, пока мясник отрезал ему маленький мягкий пенис, оставив его с кучей шрамов на теле и израненной душой. Или же мясник напортачил, или было слишком поздно, и голос Магли уже начал ломаться, или же он оказался слишком потрясен подобным предательством. Кто знает? Как бы там ни было, его сопрано не пережило ножа, и люди папы вышвырнули его на улицу. Из него получился прекрасный телохранитель – он ненавидел всех мужчин, у которых было то, что отняли у него, и боготворил женщину, которая дала ему дом и цель в жизни.

Вскоре я уже славилась своим евнухом не меньше, чем своей красотой и дьявольским норовом. Я купила себе рысь и маленькую чернокожую девочку, которая несла шлейф моего платья; наряды предпочитала с глубоким вырезом, а волосы носила распущенными, словно ало‑золотистое знамя войны. Вот так я и стала самой дорогой и востребованной куртизанкой в Венеции.

Бедный Тициан. Думаю, что иногда ему хотелось убить меня или запереть на ключ, сохранив для собственного употребления. Он в равной мере обожал меня и ненавидел. Я могла бы выйти за него замуж и навеки покорить его сердце, но не хотела этого. Ни один мужчина не будет властвовать надо мною. Никогда.

Но Тициан не мог без меня жить. Мое лицо приносило ему славу и состояние. Он рисовал меня в образе Флоры, когда бретелька моей сорочки так низко сползала с плеча, что взгляд поневоле устремлялся еще ниже, ища розовый бутон соска. Он рисовал меня в образе Саломеи, которая бережно держала голову Иоанна Крестителя на серебряном подносе, словно жареную свиную ногу. Он рисовал меня в образе обнаженной лесной нимфы, слушавшей игру двух музыкантов, не подозревавших о моем сладострастном присутствии. Он рисовал меня в образе Девы Марии, окруженной толпой херувимов и ангелов, парящей на облаке высоко над миром святых и грешников.

Мне исполнилось восемнадцать. Я начала опасаться, что красота моя увянет, а вместе с нею и моя власть. Тициан нашел новую модель, смазливую простушку по имени Виоланта, которая начала появляться на его полотнах в образе очаровательной блондинки, обуреваемой страстным желанием и томлением. К тому времени я уже хорошо узнала Тициана. Он не мог настолько глубоко заглянуть ей в душу, не переспав с нею. Я обвинила его в измене. Поначалу он все отрицал. Я отвесила ему пощечину, стала пинать ногами и пригрозила убить ее. Он перепугался и стал умолять меня оставить ее в покое.

– Скажи мне правду, – потребовала я. – Лгут только трусы. Ненавижу трусов.

– Очень хорошо, – признался он. – Я спал с нею. А почему бы и нет? Ты за ночь спишь с десятком мужчин.

– Неправда. Как ты смеешь так говорить? Я – не уличная шлюха, которая трахается с десятком мужчин за ночь в грязном переулке. Я – уважаемая и благопристойная куртизанка.

– Ах, простите! Можно подумать, есть разница – трахаться с незнакомцами в переулке или в постели на шелковых простынях. Шлюхой ты была, шлюхой и останешься.

– Я – куртизанка и тем зарабатываю себе на жизнь. Точно так же, как ты малюешь бесчисленных херувимчиков и святых, когда на самом деле тебе хочется рисовать живых людей, занимающихся настоящими делами. Ты занимаешься проституцией, чтобы заработать на кусок хлеба. Просто ты продаешь свою кисть, а я – свое тело, и только.

На том мы и расстались в очередной раз. Я вернулась в свой безупречный чистенький домик, села в своей безупречной белой спаленке и заплакала. Но это были лишь слезы ярости, не более. Неужели я стану убиваться из‑за маляра‑крестьянина с руками базарного огородника? Ни за что на свете. Пусть забавляется со своей маленькой дурочкой. Посмотрим, сколько картин с нею он продаст. Очень скоро он сам приползет ко мне, моля о прощении.

Утром я проснулась с опухшим от слез лицом. С трудом встав с кровати, я дотащилась до туалетного столика, чтобы умыться, и увидела в зеркале собственное осунувшееся отражение, с покрасневшими глазами и черными кругами под ними. У меня перехватило дыхание. Я выглядела старой, больной и усталой. Оторвавшись от столика, я перевела взгляд на картину, где смотрюсь в зеркало, и пришла в ужас. Весь этот день, и следующий, и еще одни, и еще я провела за чтением книг из каменного ларца Сибиллы. Когда же мне понадобилось оплатить счет, я припудрилась свинцовыми белилами и отправилась в салон Анджелы, где трахалась со всеми, кто готов был предложить самую крупную сумму. Я слишком много выпила, съела и хохотала, но ни на минуту не прекращала поиски рецепта вечной молодости. Сибилла никогда не была красавицей; она стремилась лишь обмануть время и растянуть как можно дольше отпущенный ей срок. А вот я хотела большего. Я хотела оставаться красивой вечно.

Первый намек на ответ я отыскала на клочке пожелтевшего пергамента, еще один – в пространном и запутанном философском трактате на древнегреческом языке (причем куча времени у меня ушла только на то, чтобы научиться с грехом пополам понимать его). Затем я наткнулась на старинное заклинание, начертанное на древнем свитке и снабженное пометками Сибиллы, сделанными ее собственным тайным шифром (разобраться в котором оказалось намного сложнее, чем овладеть древнегреческим), и только тогда начала понимать, как подступиться к решению интересующей меня проблемы. Кровь. Всегда и неизменно – только кровь.

Сибилла была права, когда говорила, что в Венеции трудно, почти невозможно найти девственницу. Все маленькие девочки были надежно заперты или в монастырях, или же за высокими стенами своих домов, или же работали шлюхами на улицах. А мне нужно была чистое и незапятнанное создание, с кожей белой, как лилия, и волосами рыжими, как огонь. Мне нужна была девочка, похожая на меня, прежде чем страшная ночь обожжет мою душу, превратив ее в уголья.

В конце концов я нашла ее, подкидыша, прозябающую в Лечебнице плача Богоматери. Ее звали Абунданция. Я удочерила ее и привела в свой дом. Поначалу она буквально светилась от счастья, ее серые глаза искрились весельем, а худенькое маленькое личико озарялось радостью. Но, хотя я была очень мягка с нею и она ни в чем не нуждалась, Абунданция увяла в одночасье, стоило мне начать принимать ванну с ее кровью. Это были всего лишь жалкие девять капелек; они не могли причинить ей серьезного вреда. Я не могла понять, почему она так ненавидит столь безобидную, в общем‑то, процедуру. Сама я с радостью подставляла свое запястье Сибилле. К тому же это случалось лишь раз в месяц. Все остальное время она была свободна и могла заниматься, чем ее душе угодно, лишь бы не выходила за пределы моих стен. Но глупая девчонка ничего не желала понимать и постоянно стремилась удрать. Однажды она даже сумела добраться до улицы Тьеполо, прежде чем Магли нашел ее и вернул домой.

Но заклинание сработало. Еще никогда я не выглядела такой красивой. Я часто сталкивалась с Тицианом на улицах и в салонах, и, хотя и не обращала на него внимания, в его присутствии я бывала особенно великолепна и остроумна.

Весной 1514 года Тициан подошел ко мне в салоне Анджелы и упал передо мной на колени.

– Селена, ты нужна мне.

Я вопросительно выгнула бровь (мне пришлось долго практиковаться перед зеркалом, чтобы овладеть этим искусством).

– Вот как? Тебе прискучила Виоланта?

– Она никогда для меня ничего не значила. Она была лишь… утехой.

– В самом деле? Я слышала, что она переболела оспой и что теперь, к несчастью, лицо ее жутко изуродовано.

По лицу Тициана промелькнула тень. Он отвернулся; его широкая грудь бурно вздымалась, как будто он старался овладеть собой и не дать волю чувствам.

– Ну, и что же тебе от меня нужно? – холодно поинтересовалась я.

– Селена, я получил заказ… очень важный. Я хочу, чтобы мне позировала самая красивая женщина на свете. – Он не сводил напряженного взгляда с моего лица, крепко сжимая мою ладонь своей широкой крестьянской рукой.

Я рассмеялась.

– Значит, теперь я для тебя – самая красивая женщина на свете? А я почему‑то считала, что тебе больше по вкусу глупенькие маленькие блондинки.

Он покачал головой.

– Пожалуйста, Селена, заменить тебя не сможет никто.

Картина должна была увековечить женитьбу Никколо Ауреалио, секретаря Совета Десяти, на молодой вдове Лауре Багаротто. Синьор Ауреалио не просто заказал рисунок необычайной красоты, долженствующий восславить торжество любви; он желал иметь полотно, которое исподволь будет способствовать восстановлению репутации его невесты. Лаура приходилась дочерью предателю Бертуччио Багаротто, которого повесили между колонн на площади еще пять лет тому на глазах его супруги и детей. Лаура лишилась приданого и положения в обществе; и вот теперь будущий супруг хотел восстановить и то и другое.

Тициан нарисовал меня дважды. В первый раз – одетой и скромной, с волосами, собранными в прическу и подвязанными миртом, как и полагается невесте, и одним красным рукавом, символизирующим скрытую чувственность. Во второй раз – на обороте первого холста он написал меня обнаженной, если не считать невесомого крошечного облачка белой ткани, с развевающимися за моей спиной алыми драпировками. Образ Земной Любви в противовес Любви Небесной. Невинность против Опыта. Девственница и Жена. Вариантов истолкования было бесконечное множество. Тициана можно было назвать кем угодно, только не глупцом. Вероятно, именно поэтому он и стал тем единственным мужчиной, при виде которого сердце мое начинало биться учащенно, и в котором я видела равного соперника и партнера.

Мы снова были любовниками, и страсть наша стала глубже и отчаянней прежнего. Мне даже пришлось под различными предлогами отказываться от посещений салона моей сводницы, и я приходила к ней, только когда это было совершенно необходимо, возмещая разницу в доходах продажей любовных заклинаний и проклятий. Измельчая в пыль корешки и ягоды в своей спальне, я добрым словом поминала Старую Сибиллу, уроки которой не прошли для меня даром.

В то время зарабатывать на жизнь искусством ведьмы было опасно, и весьма. Римская инквизиция разослала по округе монахов‑доминиканцев, ревностно выискивавших еретиков и колдунов. В Брешии на костер взошли шестьдесят с лишним так называемых ведьм, а многие сотни подверглись ужасным допросам и испытаниям. Не думаю, что многие из них обладали реальными способностями и умениями, хотя мне и удалось купить по случаю несколько древних обветшалых рукописей, передававшихся из поколения в поколение в некоторых из уничтоженных семей. Великий Инквизитор сумел даже заставить Совет Десяти издать указ о переселении всех евреев на грязный маленький островок под названием Гетто Нуова, поскольку ранее там размещались литейные мастерские. Отныне ни одному иудею не дозволялось покидать остров без красной шляпы, ставшей отличительным признаком их расы, и все они должны были возвращаться обратно еще до наступления темноты.

Заботясь о собственной безопасности, я вовлекла Великого инквизитора в число своих клиентов, хотя мне и был противен запах дыма, въевшийся в его волосы и одежду, и прикосновение его холодных костлявых рук к моему телу. Он получал удовольствие, причиняя боль другим, и после его визитов у меня на груди и шее оставались багровые отметины, а между ног – синяки и ссадины. Против боли я не особенно и возражала – она была веским доказательством того, что вы еще живы, – а вот запах сводил меня с ума. Он был одним из тех, кто считал, будто святость можно обрести, лишь роясь в грязи.

Джованни Беллини, учитель Тициана, умер зимой 1516 года и был похоронен в базилике Святых Иоанна и Павла, месте упокоения всех дожей. Смерть его повергла Тициана в черную меланхолию, растянувшуюся на много недель. Он отказывался рисовать, пить и заниматься любовью. Подписание мирного договора со Священной Римской империей, положившего конец двадцатилетней войне и ознаменовавшего возврат Венеции к эпохе разгульного декаданса, не развеяло его тоску. Он был человеком, способным на глубокие чувства и страдания, мой Тициан. Горе и отчаяние; страсть и экзальтация; он не знал, что такое золотая середина. Он боялся, что умрет, так и не достигнув величия, что жизнь его угаснет, как свеча, оставив после себя горький завиток дыма, который бесследно растает во тьме. Я понимала его страх. Тень его нависала надо мной так же, как и над ним.

Как‑то в полнолуние я отправилась к нему, надев бархатную накидку прямо на голое тело, а между грудей у меня покачивался флакончик с кровью Абунданции. В корзинке я несла бутылочку свежего яблочного сока, смешанного с яблочным сидром в момент наивысшего брожения, и яблочным бренди, старым и выдержанным. Я приказала приготовить ванну для нас обоих, после чего прогнала прочь его брата, слуг и учеников – никогда не понимала, почему вокруг него вечно увивается такая свора посторонних. А затем, при свете полной луны, я осторожно отмерила девять капель крови в теплую воду, в которой мы нежились, произнесла слова нужного заклинания и заставила его выпить принесенный сок.

До этого мне никогда не приходилось возбуждать его, чтобы заняться любовью, но в ту ночь он был вялым и обмякшим. Я старалась изо всех сил, как никогда не трудилась над самыми пожилыми и страдающими импотенцией клиентами, и наконец довела его до вершины наслаждения, и окровавленная вода ванны всколыхнулась вокруг нас.

«Я уберегу тебя от бед, и мы оба будем жить вечно», – ликовала я.

Проснувшись поутру, я потянулась, как кошка, радостная и удовлетворенная. Обычно я не оставалась у него на ночь: грязь, шум и суета в студии Тициана действовали мне на нервы. Но сегодня я сама не хотела уходить – узы крови накрепко привязали меня к возлюбленному.

Но кровать рядом со мной была пуста. Спросонья, еще ничего не понимая, я лениво огляделась по сторонам. Тициан рисовал, склонившись над холстом, словно скупец над сундучком с драгоценностями. Я встала с постели, завернулась в простыню и, тихонько ступая босыми ногами по полу, подошла к мольберту.

Он работал над очередным моим портретом. Я опять смотрелась в зеркало, потому как заказы на этот сюжет продолжали поступать к нему со всех герцогств Италии. На картине я была одета в то же самое свободное зеленое платье и белую camicia, что и прежде, и волосы мои на затылке перехватывала полупрозрачная косынка. Но на сей раз себя Тициан на портрете не нарисовал. Я стояла одна, держа в руке зеркальце.

Я прижалась к Тициану, склонив голову ему на плечо, и вгляделась в картину. Взгляд мой лениво пробежался по холсту. И вдруг глаза мои расширились, а сердце сбилось с ритма и зачастило, как загнанное. На мгновение у меня перехватило дыхание, я потеряла дар речи, а потом меня захлестнула ярость. Я забарабанила кулачками по его спине, крича:

– За что? За что? За что?

Под его кистью в зеркало смотрелась согбенная старуха. Лицо ее было осунувшимся и морщинистым, волосы поседели, а стоять она могла, лишь опираясь на клюку. В руке, вместо склянки с духами, я сжимала погасшую свечу, и дым тоненькими кольцами уплывал кверху.

– Я назову ее «Тщеславие», – заявил мне Тициан, лицо которого избороздили глубокие морщины, а глаза покраснели. Он выглядел так, словно всю ночь не смыкал глаз.

– Ты хочешь проклясть меня? – вскричала я. – Переделай ее! Переделай немедленно, или я прокляну тебя!

Губы его сложились в упрямую гримасу, которую я знала слишком хорошо.

– Переделай ее, или я прокляну тебя, – зловещим негромким тоном проговорила я.

Он медленно поднял кисть и крест‑накрест провел ею по осунувшемуся лицу старухи, размазывая его по холсту. Несколькими уверенными взмахами он нарисовал на его месте кучку золотых монет и украшений. На меня он не смотрел.

Я набросила на себя накидку, подобрала пустой флакончик и направилась к двери.

Его голос заставил меня остановиться.

– Я еду в Феррару. Герцог д'Эсте хочет, чтобы я расписал его Алебастровую гардеробную. Он желает, чтобы о ней говорил весь христианский мир. Я не знаю, сколько буду отсутствовать. – Тициан по‑прежнему не смотрел на меня, взгляд его был прикован к сверкающим золотым монетам на холсте.

Я рассмеялась и вышла вон.

Он боялся меня, трус.

И правильно делал.

Date: 2015-10-21; view: 276; Нарушение авторских прав