Р. Фанц

ВОСПРИЯТИЕ ФОРМЫ^[7]

Задолго до того, как ребенок начинает исследовать окружающий мир с помощью рук и ног, он уже активно исследует его глазами. Что видит младенец, когда он смотрит в одну точку, глядит по сторонам? Ощущает ли он лишь хаос пятен различного цвета и яркости или он вос­принимает и различает определенные формы? Этот вопрос всегда интере­совал философов и естествоиспытателей, ибо он касается природы и пер­воисточников знания. В основе его давний спор: природа или воспита­ние? Одну крайнюю позицию занимает нативист, который полагает, что ребенку от рождения свойствен широкий круг зрительных способностей и склонностей, развившихся еще у животных за миллионы лет, и что это с «первого взгляда» придает воспринимаемому миру примитивный поря­док и смысл. Другую крайнюю позицию защищает эмпирист, по мнению которого ребенок учится видеть и использовать то, что он видит, только путем проб и ошибок или с помощью ассоциации, начиная свое разви­тие с состояния, которое Джон Локк охарактеризовал как tabula rasa.

Давно известно, что грудные дети даже в самый ранний период жизни способны видеть свет, цвет и движение. Однако часто утверждают, что они не могут реагировать на такие стимулы, как конфигурация, ви­димая структура, величина или объемность, — короче говоря, не воспри­нимают форму. Эта позиция — последняя крепость эмпириста, которая до недавнего времени была почти неприступной. Как узнать, что видит маленький ребенок? Мои сотрудники и я недавно разработали экспери­ментальный подход к изучению этого вопроса. Мы уже выяснили, что грудные дети способны — по крайней мере в некоторой степени — вос­принимать форму, хотя, по-видимому, действительность не укладывается в простую схему нативизма, так же как и эмпиризма. В настоящее вре­мя мы, расследуем вопрос о том, как и когда дети в этом раннем возрасте используют способность к восприятию формы, чтобы придавать свое­му миру упорядоченность и смысл.

Наша методика ведет начало от исследований на низших живот­ных. Эти исследования, которые важны и сами по себе, были предприняты в 1951 г. и проводились на только что вылупившихся цыплятах. Как это ни парадоксально, цыплята могут более прямым путем, чем высшие животные, «сообщать» нам, что они видят. Вскоре после вылупления из яйца они начинают разыскивать мелкие предметы, которые можно было бы клевать и есть. Их целенаправленные реакции, контро­лируемые зрением, — идеальный материал для наблюдения и экспери­ментального исследования.

Мы предъявляли цыплятам ряд мелких предметов различной фор­мы. Каждый из них был заключен в прозрачную пластмассовую ко­робочку, чтобы устранить возможное влияние осязания, обоняния или вкуса, но это не мешало цыплятам часами клевать объекты «предпочитаемой» ими формы (рис. 1). К каждой коробочке была подсоединена электрическая цепь для регистрации числа ударов клювом.

Рис. 1. Чтобы исследовать предпочтение определенных форм только что вылупившимися цыплятами, регистрируют, сколько ц они клюют объект той или иной формы. Объекты находятся в иле массовых капсулах, укрепленных в стенке ящика с цыплятам!

В эксперименте было использовано более 1000 цыплят и около 100 различных предметов. Чтобы исключить всякую возможность научения, брали цыплят, вылупившихся в темноте, которые до самого начала опыта никогда не были на свету и не имели дела с настоящей пищей. Когда им предъявляли 8 предметов разной степени округлости, от шарика до пи­рамиды, они клевали шарик в 10 раз чаще, чем пирамиду (рис. 2). Из плоских форм они предпочитали кружочки треугольникам независимо от относительной величины тех и других; из кружочков наибольшее внимание цыплят привлекали те из них, диаметр которых был около 3 мм. В специальном опыте для выяснения роли объемности цыплята неизмен­но предпочитали шарик плоскому диску.

Рис. 2. Как видно из этих графиков, цыплята предпочитают более округлые формы. Здесь представлены результаты опытов на 112 цыплятах с 8 тест-объектами, изображенными внизу: I — реакции цыплят в первые 10 мин пребывания на свету; П — реакции после 40 мин пребывания на свету. По оси ординат отложено число ударов клювом.

Полученные результаты убедительно доказали, что цыплята обла­дают врожденной способностью воспринимать форму, объемность и размер. К тому же они используют эту способность с определенным «смыслом»: без всякого предварительного научения выбирают те объекты, которые скорее всего могут быть съедобными — округлые, трехмерные, близкие по величине к частицам обычного корма. Аналогичные способности свойственны и другим птицам. Так, например, Тинберген обнаружил избирательность в реакции клевания у только что вылупившихся птенцов серебристой чайки: они предпочитают клевать предметы, сходные по форме с клю­вом взрослой чайки, из которого они обычно получают пищу.

Разумеется, то, что верно в отношении птиц, не обязательно приложимо к человеку. Возможно, что врожденная способность к восприятию формы, которая развилась у птиц, была утрачена на каком-то этапе эво­люционного пути, ведущего к приматам, хотя это и кажется маловероят­ным; или, что более правдоподобно, новорожденным детенышам прима­тов необходим какой-то период постнатального развития, чтобы они мог­ли достичь функционального уровня, с самого начала свойственного более «скороспелому» цыпленку.

Когда мы решили исследовать зрительные способности еще совсем беспомощных младенцев, мы смогли найти лишь один подходящий показатель — движения глаз. Если ребенок всегда чаще направляет свой взор на одни формы, чем на другие, то он, очевидно, способен воспринимать форму. Исходя из этого, мы разработали тест на зрительный инте­рес; нашими первыми испытуемыми были детеныши шимпанзе.

Детеныш лежал на спине в удобной кроватке внутри специальной камеры с одноцветной окраской стенок и равномерным освещением (рис. 3). К потолку этой камеры мы прикрепляли ту или иную пару тест-объектов на небольшом расстоянии один от другого. Их предъяв­ляли по нескольку раз в течение коротких периодов, один справа, дру­гой слева и наоборот. Через небольшое отверстие в потолке можно было видеть крошечные отражения объектов в глазах животного. Когда от­ражение одного из них находилось в центре глаза над зрачком, мы зна­ли, что детеныш шимпанзе смотрит прямо на этот объект. Эксперимен­татор регистрировал с помощью электрического счетчика продолжитель­ность фиксации каждого объекта; затем определяли статистическую достоверность полученных результатов. Нашим первым испытуемым был пятимесячный шимпанзе. Позднее мы наблюдали одного детеныша с момента рождения; его содержали в темноте, так что он мог пользо­ваться зрением только во время тестов. В обоих случаях мы обнаружи­ли явное предпочтение определенных предметов, что указывает на врож­денную способность различать их.

Рис. 3. Камера для исследования зрительного интереса у детенышей шимпанзе и грудных младенцев. Ребенок или детеныш лежит в «кро­ватке» и смотрит на предметы, подвешенные к потолку камеры. Экс­периментатор, глядя внутрь через небольшое отверстие, регистрирует длительность фиксации каждого объекта.

Перейдя от шимпанзе к человеку, мы не внесли существенных из­менений в методику экспериментов (рис. 4), если не считать того, что мы

Рис. 4. Интерес к различным формам определяют, наблюдая, отражение их в глазах испытуемого. В данном случае отражение находится в центре глаза и, следовательно, ребенок смотрит прямо на предмет. (Так как у этого ребенка еще плохо развита бинокулярная ко­ординация, объект фиксируется только правым глазом.) Длительность каждой фиксации регистрируют с помощью электрического прибора.

не нарушали условия повседневной жизни наших испытуемых. Экспери­менты не причиняли детям никакого беспокойства, но зато требовали от исследователей огромного терпения. Интерес к предъявляемым объектам исчезает у детей быстрее, чем у детенышей шимпанзе, и они склонны засыпать во время опытов. <•••>

С ролью зерен в жизни цыпленка, пожалуй, сравнима та роль, ко­торую играют в жизни грудного ребенка окружающие его люди. Строение лица - самая характерная особенность человека; его самый надеж­ный признак, позволяющий отличить его от всех других объектов, а так­же от других людей. Поэтому можно ожидать, что фигура, похожая на человеческое лицо, наверное, будет привлекать внимание ребенка, если он вообще способен к избирательному восприятию.

Мы провели опыты с тремя плоскими объектами, сходными по ве­личине и форме с головой человека (рис. 6); На одном из них мы изо­бразили черной краской стилизованные черты человеческого лица; на другом мы нарисовали те же элементы лица, разбросанные в беспоряд-

WR Приспособительное значение восприятия формы видно из того, что дети предпочитали «настоящее» лицо (I) фигуре, где черты лица изображены в беспорядке (П), и обе зги фигуры —• контрольной фигуре (Ш). На графиках представлено среднее время фиксации каждой из этих трех фигур при предъявлении их во всех возможных парных сочетаниях грудным детям разного возраста.

ке, а на третьем сплошь закрасили черной краской верхний участок, рав­ный по площади всем чертам лица. Отдельные черты мы сделали дос­таточно крупными, чтобы их могли различить дети самого младшего воз­раста и острота зрения не играла никакой роли. Все три объекта мы предъявляли во всех возможных парных сочетаниях 49 младенцам в возрасте от 4 дней до 6 месяцев.

Результаты были примерно одинаковыми для всех возрастов: дети чаще всего смотрели на «настоящее» лицо, несколько реже — на фигуру с беспорядочно разбросанными чертами лица и почти не обращали внимания на третью, контрольную фигуру. Избирательность в отношении «настояще­го» лица была сравнительно невелика, но она постоянно проявлялась у от­дельных детей, особенно у младших. Этот результат указывал на то, что восприятие формы присуще детям (как, впрочем, и цыплятам).

Эта мысль получила дальнейшее подкрепление, когда мы предло­жили нашим маленьким испытуемым выбор между шаром и плоским диском одинакового диаметра (рис. 6). Когда текстура поверхности и распределение тени позволяли ясно отличать шар от диска (иными сло­вами, при наличии заметного различия в их виде), объемная форма вы­зывала у детей в возрасте от 1 до 6 месяцев больший интерес. Этот не обусловленный прошлым опытом выбор структуры, ассоциирующейся с трехмерным объектом, служит свидетельством восприятия глубины.

Рис. 6. Для выявления интереса к трехмерным объектам использовались диски и шары с гладкой и шероховатой поверхностью (вверху слева). Ин­терес к человеческому лицу проверяли с помощью трех фигур овальной формы (внизу слева). Шесть тест-объектов, изображенных справа, включа­ют: лицо, печатный текст, концентрические круги и три одноцветных дис­ка — белый, желтый и красный. Диаметр круглых объектов около 15 см, длина овальных объектов около 22 см

Последний эксперимент, который мы здесь рассмотрим, чрезвычайно убедительно демонстрирует большую привлекательность формы и структуры по сравнению с цветом и яркостью. На этот раз мы предъявляли в тест-объектов — плоских дисков около 15 см в диаметре; три из них были с изображениями лиц, концентрических кругов и печатного текста. Три других были однородными (красный, желтый и белый) (рис. 7). Мы предъяв­ляли их на голубом фоне, один за другим в различной последовательнос­ти, и отмечали длительность первой фиксации взглядом каждого из них.

Гораздо интереснее других для детей оказалось изображение лица; далее следовали печатный текст и концентрические круги. Три ярко ок­рашенных однородных диска оставались далеко позади и ни в одном случае не заняли первого места. Не было никаких указаний на то, что интерес к формам и структурам представляет собой вторичное явление или обусловлен прошлым опытом.

Рис. 7. Реакция грудных детей на объекты, изображенные слева, указывают из гораздо большее значение формы и структуры по сравнению с цветоми яркостью (А, Б и В — красный, белый и голубой диски). Даже в самом раннем возрасте дети предпочитали смотреть на объекты, обладающие видимой структурой. Черные столбики — результаты, полученные с детьми в возрасте от 2 до 3 мес., заштрихованные столбики — результаты опытов с детьми старше 3 мес.

Почему сложные структуры столь привлекательны для детей само­го раннего возраста? Мне кажется, что это связано с характером использования зрения ребенком и взрослым человеком. Одна из функций зре­ния — распознавание предметов при различных условиях. Цвет и яркость меняются в зависимости от освещения, кажущийся размер зависит от расстояния, общие контуры — от ракурса; бинокулярное восприятие глубины эффективно лишь на небольших расстояниях, и только видимая структу­ра объекта — текстура его поверхности, расположение деталей, сложность контура — может служить надежным признаком для идентификации в разнообразных условиях.

Хорошим примером служит восприятие ребенком человеческого ли­ца. Как мы уже отмечали, общая конфигурация лица позволяет грудному ребенку распознать человеческое существо. В более позднем возрасте рас­познается уже определенный человек — главным образом благодаря бо­лее тонкому восприятию черт лица. Еще позднее тонкие детали выражения лица будут говорить ребенку о настроении человека— о том, весел он или печален, доволен или недоволен, дружелюбен или враждебен.

Еще одна важная функция зрения — это ориентация в пространстве. В частности, Дж.Гибсон ясно показал, что важную роль в этом отношении играет восприятие текстуры поверхностей. Например, наличие текстуры указывает на то, что мы видим твердую поверхность, в то время как одно­родное светлое поле — это обычно воздух или вода. Постепенное измене­ние текстуры позволяет видеть, как расположена данная поверхности — вертикально, горизонтально или наклонно, плоская она, искривленная или с резкими перегибами и, значит, можно ли ходить по ней, перелезать через нее или обойти ее сбоку. Границы различных текстур соответствуют кра­ям предметов или внезапным изменениям в характере поверхностей.

Даже эти немногие примеры ясно показывают, как велико значение структуры зрительных объектов в повседневной жизни. Поэтому есть ос­нование предполагать, что ранний интерес грудных детей к видимой фор­ме и структуре вообще, а также к определенным видам структуры играет важную роль в развитии поведения, концентрируя внимание на стимулах, которые впоследствии будут существенны для адаптации к окружающей среде.

Для того чтобы уточнить и конкретизировать эти и другие сообра­жения, вытекающие из полученных результатов, потребуются дальнейшие исследования, но мы уже сейчас должны отвергнуть представление о том, что Новорожденному ребенку или детенышу, когда он учится видеть (т.е. организовать сложный зрительный материал), приходится начинать с само­го начала. И приматы, и куры, несмотря на все различие в уровне их не­рвной организации, воспринимают форму и реагируют на нее без обучения, если им представляется такая возможность на надлежащем этапе разви­тия. При этом в обоих случаях проявляется врожденное «знание» окружа­ющей среды: только что вылупившийся цыплёнок предпочитает формы, указывающие на вероятную съедобность видимого предмета, а грудного ребенка интересуют те виды форм, которые впоследствии будут помогать ему узнавать предметы, реагировать на других людей и ориентироваться в пространстве. Это примитивное «знание» служит фундаментом для накоп­ления огромной массы познаний в результате жизненного опыта.

Дж. Брунер

О ГОТОВНОСТИ К ВОСПРИЯТИЮ¹

Восприятие предполагает акт категоризации. Фактически в экспе­рименте происходит следующее: мы предъявляем субъекту соответствующий объект, а он отвечает путем отнесения воспринятого раздражите­ля к тому или иному классу вещей или событий. На этой основе только и могут строиться любые наши теоретические рассуждения. Испытуе­мый говорит, например, «это апельсин» или нажимает на рычаг, на кото­рый он должен по инструкции нажимать при виде апельсина. С помо­щью некоторых характерных, или определяющих, свойств входного сиг­нала — мы называем их признаками (cues), хотя правильнее было бы называть их «ключевыми признаками» (clues) — он осуществляет отбор, отнесение воспринимаемого объекта к определенной категории в отличие от иных категорий. <...> Этот вывод на основании признака объекта о принадлежности его к определенному классу, осуществляемый при вос­приятии, интересен тем, что он ничем не отличается по существу от лю­бого другого вида категориальных выводов, источником которых служат признаки предметов. «Этот предмет круглый, шероховатый на ощупь, оранжевого цвета и такой-то величины — следовательно, это апельсин; дайте-ка я проверю остальные свойства для большей уверенности». Как процесс этот ход событий ничем не отличается от решения более абст­рактной задачи, когда человек видит число, устанавливает, что оно делит­ся лишь на само себя и на единицу, и в результате относит его к классу простых чисел. Так, с самого начала мы убеждаемся, что одна из глав­ных характеристик восприятия является свойством познания вообще. У нас нет никаких оснований считать, что законы, управляющие такого рода выводом, резко отличаются от законов понятийной деятельности. Соответствующие процессы вовсе не обязательно должны быть сознательными или произвольными. Мы полагаем, что теория восприятия дол- ясна включать, подобно теории познания, какие-то механизмы, лежащие в основе вывода и категоризации.

Этим мы отнюдь не хотим сказать, что вывод при восприятии ни­чем не отличается от вывода на понятийном уровне. Прежде всего, первый гораздо труднее поддается трансформации, чем второй. Я могу прекрасно сознавать, что комната Эймса, кажущаяся прямоугольной, в действительности искажена, однако, поскольку ситуация не содержит конфликтных признаков, как в описываемых ниже экспериментах, я все равно не могу отделаться от впечатления, что она прямоугольна. Так же обстоит дело с непреодолимыми обманами зрения типа иллюзии Мюллер—Лайера: несмотря на мое убеждение в противном, отрезок со стрел­ками, обращенными наружу, кажется мне короче отрезка со стрелками, обращенными внутрь. И все же эти различия, сами по себе интересные, не должны мешать нам видеть общие логические свойства, лежащие в основе различных познавательных процессов. <...>

Основное допущение, которое мы должны принять с самого начала, состоит в том, что всякий перцептивный опыт есть конечный продукт процесса категоризации. Мы должны принять это допущение по двум причинам. Первая состоит в том, что восприятия имеют родовой харак­тер в том смысле, что все воспринимаемое относится к некоторому клас­су и лишь через него приобретает свое значение. Конечно, любой встре­чаемый нами предмет имеет какие-то уникальные черты, однако эта уни­кальность проявляется как отклонение от класса, к которому относится предмет. <...>

Факт существования предметов, событий или ощущений, не относи­мых ни к какой категории — хотя бы категории определенной модаль­ности,— настолько далек от всякого опыта, что его без колебаний следу­ет признать сверхъестественным. Категоризацию предмета или события — отнесение его к какому-то классу или идентификацию его — можно уподобить тому, что в теории множеств называется отнесением элемен­та некоего множества к некоторому его подмножеству на основе таких упорядоченных пар, троек или признаков, как мужчина — женщина, мезоморф — эндоморф— эктоморф или, скажем! высота предмета с точно­стью до сантиметра. Короче говоря, если мы хотим сказать о предмете нечто более содержательное, чем просто указать на его принадлежность к подмножеству данного множества, следует его категоризировать. Кате­горизация может быть богаче («Это хрустальный бокал, ограненный в Дании»), а может быть бедней («Это стеклянный предмет»). Всякий раз, когда в результате какой-то операции воспринимаемый объект относит­ся к некоторому подмножеству, налицо акт категоризации.

Более серьезным, хотя и чисто логическим, является вопрос о том, как вообще человек может сообщить другим о наличии у него не родо­вого или полностью индивидуального опыта. Ни язык, ни предварительное обучение, которое можно дать организму для управления любой другой формой внешней реакции, не позволяют ничего сообщить иначе, как в терминах рода или категории. Бели бы какое-нибудь восприятие ока­залось не включенным в систему категорий, т.е. свободным от отнесе­ния к какой-либо категории, оно было бы обречено оставаться недоступ­ной жемчужиной, жар-птицей, погребенной в безмолвии индивидуального опыта. <—>

Если мы утверждаем, что категоризация часто оказывается скры­тым или бессознательным процессом, что мы не осознаем перехода от отсутствия идентификации объекта к наличию ее и что решающим при­знаком всякого восприятия является тем не менее отнесение объекта в той иди иной форме к известной категории, то это не освобождает нас от обязанности объяснить, откуда берутся сами категории. Хебб¹ утвержда­ет, что некоторые первичные категории врожденны или автохтонны, а не являются результатом обучения. Первичную способность выделять пред­меты из фона следует, по-видимому, считать одним из примеров этого.

Полный список врожденных категорий — излюбленный предмет философских споров в XIX в. — это тема, на которую, по-видимому, по­трачено слишком много чернил и слишком мало экспериментальных усилий. Движение, причинность, намерение, тождество, эквивалентность, время и пространство суть категории, которым, скорее всего, соответствует нечто первичное в психике новорожденного. И вполне возможно, что некоторые первичные способности к категоризации определенного рода строятся, как полагает Пиаже^[8], на основе еще более первичных спо­собностей. Чтобы понять, что нечто является причиной чего-то, необходимо прежде всего существование категории тождества, чтобы в процес­се причинного взаимодействия оба предмета могли представляться как остающиеся самими собой. Первичные, или существующие до опыта, категории — предмет пристального внимания таких исследователей ин­стинктивного поведения, как Лешли^[9] и Тинберген^[10], — еще ждут своего объяснения. В дальнейшем мы условно будем считать их существование доказанным. Что же касается вторичных, производных категорий, ис­пользуемых для классификации или идентификации предметов, то их развитие связано с обучением. Это обучение направлено на выделение признаков предметов, определение их значения и использование решаю­щих признаков, или сигналов, с целью группировки объектов в равно­ценные классы. Оно характеризуется теми же чертами, что и любое обучение различению с помощью признаков, и ниже у нас еще будет возмож­ность говорить об этом.

Другая черта восприятия, помимо его категориального характера, состоит в том, что оно в большей или меньшей степени соответствует действительности. Эта особенность восприятия обозначается как функ­ция репрезентации реальности. Содержание восприятия представляет внешний мир как некоторое сложное сообщение, которое можно, однако, понять, несмотря на его возможные искажения. Мы уже давно отказа­лись от уподобительной теории восприятия. Говоря о том, что восприя­тие представляет действительность или соответствует ей, мы обычно име­ем в виду, что результаты восприятия можно более или менее точно предсказать. Это значит, что видимый нами предмет можно также ося­зать и обонять и должно существовать некое соответствие, или конгру­энтность, между тем, что мы видим, осязаем и обоняем. Перефразируя высказывание молодого Бертрана Рассела, можно сказать, что то, что мы видим, должно оказываться тем же самым и при ближайшем рассмот­рении. Или, иными словами, что категоризация объекта при восприятии служит основой для соответствующей организации действий, направ­ленных на этот объект. Например, этот объект выглядит как яблоко — и действительно, съедая его, мы убеждаемся в этом. <_м.>

Тот факт, что восприятие достаточно точно отражает мир, обуслов­лен умением сопоставлять признаки объекта с эталонной системой ка­тегорий. Он также связан со способностью человека создавать систему взаимоотнесенных категорий, отражающую существенные черты того мира, в котором живет человек. Тонкое, адекватное отражение мира в восприятии требует усвоения соответствующих категорий, изучения при­знаков, полезных для соотнесения предметов с этой системой, и, наконец, усвоения вероятностей появления данного предмета в том или ином окружении. <...> ~

Подведем итог. Мы считаем, что восприятие — это процесс катего­ризации, в ходе которого организм осуществляет логический вывод, от­нося сигналы к определенной категории, и что во многих случаях этот процесс является неосознаваемым, как это уже давно отметил Гельмгольц. Вывод часто делается бессознательно. Результаты такой категоризации имеют репрезентативный характер: они обнаруживают большую или меньшую степень соответствия природе физического мира, в кото­ром действует данный организм. Говоря о таком соответствии, я имею в виду просто то, что отнесение предмета или события при его восприя­тии к определенной категории позволяет нам выходить за пределы не­посредственно воспринимаемых свойств предмета или события и пред­сказывать другие, еще не воспринятые свойства данного объекта. Чем Адекватнее системы категорий, построенные таким образом для кодирования событий окружающей среды, тем больше возможность предска­зания других свойств соответствующего предмета или события. <„.>