ГЛАВА 8. Квартира Дроздецких. Спальня Лены-Кати 17.01.2007 12:00

Квартира Дроздецких. Спальня Лены-Кати 17.01.2007 12:00

Катя была в квартире одна. Она приняла лекарства, но не стала ложиться, разделась донага, села к трюмо и, пристально вглядываясь в свое отражение, медленно заговорила:

— Я Катя? Нет! Я Лена. Лена Павлова! От любви до ненависти один шаг, но когда бежишь, шагов не считаешь. Всю жизнь я бегу как гончая: уши прижаты, нос по ветру, хвост, правда, задран, как у шалавы. Да, это я — сука Павлова, когда этот подонок рядом, я готова подползти к нему на четвереньках и потереться о ногу. Даже зная, что опять получу по морде кулаком, зато как сладко он будет потом рыдать и лить горячие слезы на мою заштопанную грудь. А Павлов сдал. Сильно сдал. Третья ходка не шутка, может, воздух Испании пойдет ему на пользу? Не знаю, не знаю, у суки Павловой сейчас богатый выбор. Во-первых, верный пес Гриша — хороший мальчик, маститый хирург, опять же держит язык за зубами. До самой смерти будет молчать, не напоминать о том, как заделал мне ребеночка за деньги. Правда, глуповат. Во все поверил. Хотя нет, это я такая умная и коварная. Ведь все, все поверили. И поп, и даже эта мегера Вика. Сестричка старшенькая. Нет, надо это прекращать. Мало того, что у нее мой ребенок, так она еще и моя сестра. Если бы не моя дорогая вилла, греющая Катино сердце, я б, ей-богу, опять поехала в Коламск и воткнула осиновый кол в могилу Папагена — это ж надо устроить такой цирк. Хорошо, хоть Женька не из его породы. Зато этот кобелек перетрахал почти всех сестричек Сальваторес! Катя, Лена, Вика, интересно, попадья в моем обличье его не попользовала, не признается ведь. Вот кого надо брать в Испанию — Женю и его верного «солдата». Да, Ольга перепугалась капитально, когда я ей на пальцах показала, как она Катю «задавила», а вот нечего было зариться на чужое счастье. Ничего, недолго ей осталось мучиться, скоро я ей помогу. Амнезия штука полезная, как оказалось. Хотя если бы пес Павлов не вогнал меня в кому восемь лет назад, я бы уже лет шесть кутила на фазенде. Но скоро наступит этот день. Ei dfa que me quieres[37]… Моя Испания, скоро мы увидимся!

Память вернулась быстро, за одну ночь. Неделю после коламской экспедиции я была примерной Катей — переживала и пережевывала свою бурную молодость, страдала дура, и тут бац, как кино длиной в ночь. Легла Катей — встала Леной. Почти все вспомнила и даже с утра знала, что дальше делать. Как довести до ума то, что начала восемь лет назад. Только чувство благодарности к Гришеньке не прошло, а увеличилось. Если бы не его золотые рученьки, гнила бы сейчас с Катей в соседней могиле. Как я этой везучей дряни завидовала, до ногтей в ладонь. Свалилась на меня и давай все отбирать, я танцевать не могу — она прима, кобелька — мою утеху — увела, я от него год залететь не могла, она, пожалуйста, с первого раза, еще и папаша, всю жизнь меня не признававший, перед смертью в больничке говорит: Катя — твоя сестра, люби ее. Это был последний удар. И что теперь: у меня ее сердце, оба ее мужика, ее ребенок, дедово наследство, а у нее моя могила да мои грехи. А все потому, что почерк у меня теперь тоже ее. Гриша, мой хороший, писать меня по дневнику научил.

Вот рожу мальчишку — и домой. В Андалузию. На виллу к морю. Не сложнее это будет, чем попадью было заставить под мою дудку спеть, странички показывать. Заставить поверить, что завещание деда липовое было. Вот это работа была — как восемь лет назад, хитрая, сложная. Рассказываю по порядку, причем сама себе, а что делать. Память штука тонкая: сегодня есть, завтра нет, послезавтра опять есть, но другая. Лучше б записать, конечно, но вот одна дура записывала, и где она? На кладбище, а у меня другие планы.

В общем, началась эта история, когда Папаген позвонил мне из больницы. Я чуть мобильник не выронила. Смешно сказать, но я ждала этого всю жизнь. Звонка, теплого взгляда, хоть чего-нибудь, от этого надменного ублюдка, которого мамаша называла моим отцом. Бедная алкоголичка не дожила до великой победы. Из-за этого горе-плясуна вся ее жизнь рухнула, опустилась на дно бутылки. «Ленка. Не верь мужикам! Русские, испанцы — все скоты. Получат свое и в отказку. Красавица моя, знай себе цену, продай себя подороже. О черт, ты опять читаешь про Испанию. Доча, брось — этот шарамыжник того не стоит. И не ходи к нему танцевать, не позорься. Хотя нет, ходи! Пусть видит, от какой принцессы отказался! Жаль его из тюрьмы так быстро выпустили». Спи спокойно, мама, я продала себя за неплохую цену. Пять миллионов евро и вилла на берегу моря. По-моему, не продешевила. Всего-то и надо — родить мальчишку, и весь мой детский бред станет явью.

Сидя у больничной койки умирающего старика, я не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти. Жалкий, седой, а ведь ему всего чуть за пятьдесят. Говорят, он жил очень бедно, денег за свое искусство почти не брал, всю жизнь снимал угол, почти все время торчал в своей школе с чужими детишками — педофилище!

Папаген плакал, говорил что-то про детей, любовь, раскаивался, а в моей голове стучало: Andante a la concha de tu madre, hijo de puta![38]

Это из-за тебя, жалкий старикашка, я по самоучителю выучила испанский. Это ты ни разу не похвалил меня на своих занятиях, хотя я так старалась, танцевала лучше всех. Это из-за тебя в четырнадцать лет сердце мое оказалось с изъяном, это из-за тебя меня до седьмого класса дразнили цыганкой, а с седьмого парни начали бить друг другу морду из-за спора, кто понесет домой мой портфель. А Павлов из-за меня вообще однажды чуть не выбросил из окна комсорга класса — будущего попа. Да и выбросил бы, если бы я не поцеловала его в щеку. В общем, река воспоминаний и обид поглотила меня целиком, и я не вникала в постинсультный бред старика. Когда я провалилась в универе на «романское», я винила во всем Папагена. Когда я бредила Испанией и жаркими танцами, в которых мне уже не было места, я проклинала Папагена. Когда я согласилась на сопровождение, прозябая в модельном агентстве, и моим первым клиентом стал толстый испанец, я нисколько не удивилась. И, трахая его, переполненная ненавистью, спрашивала его по-испански, мило улыбаясь: «Ну что, папочка, теперь ты доволен?» Чертов Сальваторес! Как я хотела эту гордую фамилию когда-то. Но почему-то, сидя с ним рядом и слушая сюсюканье про доченьку и про вину, я даже не могла прослезиться. Видно, выплакала все в детстве над Кармен и Дон Кихотом да в мертвых душах московских гостиниц. Я больше не хотела фамилию Сальваторес, я была Павловой.

Когда Павлов после первой отсидки, весь такой золотой, что глазам было больно, случайно заказал нас с подругой в номер, первое, что я спросила, увидев его мощную отвисшую челюсть с золотой фиксой, такую неожиданно родную, было: Павлов, ну как там Папаген, жив еще? Потом, конечно, расплакалась на широкой павловской груди: Сашка, забери меня отсюда. А Павлов, от которого пахло точно так же как и в седьмом классе — перегаром и табаком, тоже плакал и гладил меня по голове, как собаку. С тех пор нас разлучала только тюрьма, и то ненадолго. Собака вытащила его из-за решетки, став подстилкой омерзительного жирного прокурора. Хозяин женился на собаке, вот такая трогательная история. Разве может быть в мире любовь чище и преданнее, чем между хозяином и собакой? Пусть я изменяла Павлову на каждом углу, так на то я и сука. А он лупасил меня почем зря, и я сидела перед кающимся отцом, со свежим фингалом под темными очками, но это была настоящая любовь. Сидя молча, я слушала стариковские стенания, гладила его слабую руку и думала, что, наверное, надо бы рассказать ему про все это. Но вместе с тем меня подмывало сказать ему какую-нибудь богохульную гадость. Например, про то, как отец Пантелеймон, тершийся в этот момент в коридоре, когда я его пользую, истово молится, перед тем как кончить. А потом, когда я ухожу, жестоко бичует свое грешное тело. Я думаю его плечи до сих пор в рубцах. Или спросить Папагена, не прихватывал ли он моего любимого Женьку в детстве за задницу, Майкл Джексон хренов. Ну в общем, я сидела и молчала с блуждающей улыбкой, как Мона Лиза и большую часть папиного выступления прослушала. Когда ж до моего беременного сознания дошло слово «наследство», меня пробило на нервный смех. Неужели Папаген решил оставить мне в наследство том дела о педофилии? Старик удивленно воззрился на меня, достал красивую пеструю бумажку с гербовыми печатями и испанским текстом, и вот какую замечательную историю я услышала.

Оказывается, мой дед Адриано Сальваторес, отец Папагена, был когда-то богатым испанским пупсом с отъехавшей на анархизме крышей. Дед усиленно помогал республиканцам, а когда все стало совсем плохо, бежал в СССР, где его вскоре после войны услали в Сибирь как шпиона. Уцелев в сталинских лагерях, он умудрился свалить в Аргентину к родственникам, поднять там реальный бизнес, а после смерти Франко вернуться на родину, в мою любимую Испанию. По Папагену старик не скучал, видимо, это у них семейное, больше сыновьями не обзавелся и вспомнил о нем, когда врачи самому уже больше года жизни не давали. Решил оставить сыну треть наследства — и фамильный замок на берегу моря. Хорошо дрессированные испанские юристы бросились искать наследника и нашли его в тюрьме с замечательной статьей за любовь к детям. Дон был очень расстроен: детей он, конечно, тоже любил, но только в хорошем смысле. Какой позор! Но, немного поразмыслив, дон вспомнил, что и он сидел в России ни за что, а если сын и оступился, то в этом есть вина и Адриано, не давшего ему никакого воспитания. И, посоветовавшись с мудрыми врачами, юристами и психоаналитиком, завещание свое решил не менять, а скорректировал его, завещав все внуку Геннадия, первому внуку мужского пола. Дабы победивший пагубные пристрастия Папаген на старости лет мог порадоваться за внучка и насладиться прелестями испанской Ривьеры. Вот какой мудрый и дальновидный был мой дед Адриано. Папаген получил завещание с вещами на выходе из тюрьмы и стал ждать внука. Поэтому я сидела рядом с ним в больнице остолбеневшая от свалившегося счастья и понимала лишь одно — я заслужила эту награду, все мои муки были не зря, mi madre[39], жаль, что ты этого не видишь. Я гладила себя по животу с блаженной улыбкой, гладила своего испанского миллионера. Как раз вчера нам с Павловым на УЗИ докторица игриво сообщила: «Похоже, у вас мальчик». Похоже, у нас бинго!

На землю меня вернуло страшное слово «сестры», еще не осознав, что сказал Папаген, я поняла — он снова все испортил. А когда я услышала ненавистное имя «Катя», стало ясно, что подонок позвал меня, чтобы поглумиться. Не знаю, как у меня не случился выкидыш и я не оглохла от собственного крика. Папаген провалился куда-то вглубь кровати, набежали сестры, братья. Но я уже бежала по коридору, и если б Катя попалась мне навстречу, я бы разорвала ее на тряпки. Осталась бы без сердца. Чертов испанский темперамент. Лучше б я дослушала старика. Теперь я помню, он точно сказал тогда «сестры». А до этого говорил, что не успевает оформить отцовства и оставит в больнице образец ДНК для процедуры доказательства родства. Que mos da[40], через час я успокоилась и приняла главное решение в своей жизни: приз будет мой, а Катя приговорена. Бог видит, я выполнила свое обязательство.

Бог видит все, и, судя по всему, он мной доволен. Не зря же Он дал мне вторую жизнь, восемь лет на Катином моторе. У меня вообще с Богом возникли свои очень интимные отношения, с тех пор как врачи забраковали мое сердце, я постоянно с ним болтала. Я просила новое сердце, и Он мне его дал, я просила Испанию — и она близка. А то, что мне пришлось пройти через страдания, препятствия и чужую кровь, так ведь пути Господни неисповедимы. Я сама это слышала от отца Пантелеймона. Панька, это через него я сблизилась с Богом в прямом смысле. Как сейчас помню этот колокольный звон в ушах перед оргазмом. Когда мы занимались любовью, я представляла Паню в церкви, такого красивого, нарядного, величественного. Понятие «грех» просто исчезло из моей жизни. Ну какой грех, если со мной батюшка, перед которым старушки на колени падают. Да и после моей смрадной Москвы вообще говорить об этом смешно. Насмотрелась я на ревнителей нравственности в подгузниках, и богомольных депутатов в шипастых кожаных трусах. Глядишь в телик на Пасху: вот они, родимые, стоят со свечками в руках в главном храме крестятся. Нет, я лично церковь с детства обходила. И не потому что я атеисткой упертой была, просто там где-то рядом маманька моя терлась, на бутылку клянчила. Я с Богом и без церкви с детства все время общалась, плакала. Кому мне было еще жаловаться? Бог у меня был красивый, как Папаген в молодости, и с бородой, как у Деда Мороза. Я только теперь понимаю, что через Паню Бог со мной поближе знакомился, зря я ему по башке крестом зафинтилила. Вот и получила в ответ от Павлова. Слава богу, мой Боженька отходчивый, вот и вынес меня на берег испанский. Хотя пока нет, надо с попадьей разобраться: ведь разболтает, не удержится. Ну Паня и cabron![41]Выбрал себе в жены самую пришибленную девку в Коламске, а она еще и моей сестрой оказалась. Сам, считай, ее и приговорил.

И с Викой надо разобраться, я ее никогда не понимала: ни с усиками, ни бабой. Хотя с усиками она мне больше нравилась, такой забавный Женькин брат. Поглядывал на меня так беззастенчиво, что я даже думала Женьке предложить втроем попробовать. Вот бы был облом. Но попадья опасней. С ней быстрее кончать надо. Жаль я ее тогда дверью не прибила, восемь лет назад. Башню у меня тогда снесло капитально: мой любимый Бог подло предал меня. Я так его просила убрать эту Катю и так радовалась, когда Женя мне сказал, что она абортировалась и уехала, и на тебе подарок под роды. Все предатели — мамаша была права. В общем, не помню, как выскочила от попа, как домчалась, — уже стою у Женькиной квартиры. Он открывает такой вальяжный, ну прям кот. Я сразу поняла — кастрирую гада. Свет, говорю, не включай, я не накрашенная. А у самой аж дым из ушей от злобы валит, руки трясутся, я их в карман, а там брелок с опасной бритвой. Ага, думаю, хорошо. Милый, говорю, хочу не могу! А он: ты чё сдурела? Тебе же рожать вот-вот. Ну не тебе же, говорю, а сама уже руку ему в штаны запустила. «Солдат» стоит по стойке «смирно», еще один предатель. Ну как твоя Катя, как ребеночек? — спрашиваю, а сама уже бритву открыла. «Какая Катя, Лен, ты что, пьяная?» Ну короче, чик. Женя даже пикнуть не успел. Я ему его «свечу» в руку вставила — держит. Гляжу на него: глаза вылезли, на руку с членом смотрят, рот открыт, орет, но молча. Кровища хлещет, я вскочила: «Какая Катя? Скоро увидишь, какая будет, на том свете и свидитесь, и с Риткой кривоногой, и с другими лярвами! Сдохни кобель! Без хрена, ты — ноль без палочки!» И убежала. Кто ж знал, что у него в соседней комнате чертова сестра с чемондачиком хирургическим дежурит. Не давал мне Господь согрешить ни за что. Ну у Бога свой промысел, у меня свой. Во сколько эта попрыгунья ждет попа? В шесть? Вот и отлично: я там первая буду. Решила, надо шины попу проколоть. А подъехала к его «зубилу», вспомнила, у меня ж ключ от него есть. Поп обронил, а я на память оставила. Ну я своего Кинг Конга к Павлову отправила. «Скажешь, я у врача до восьми буду». В поповскую тачку прыг и помчалась к гнезду змеиному, уж думала там все переворошу. Когда отъезжала, вроде лицо Панино мелькнуло, да мне не до этого было. Все равно первая буду. Пока ехала, успокоилась, вдруг мальчик мой пинаться стал. Охолонула я. Ну, думаю, дала жару. Я ж Женьке член отрезала, а вдруг и вправду помрет? Жалко мне его стало, прям реву. Гоню и думаю: «Ну если у этой дуры дочка, то и хрен с ней, не трону». А тут метель началась, темно, дорога скользкая. Еду, реву, еще и родить тут боюсь. Подъезжаю уже к монастырю, тут из метели, как черт из табакерки, выскакивает какая-то баба с фонарем, я по тормозам, а «зубило» поповское заносит и прямо бочиной на эту бабу. Выхожу, она лежит неживая, руки раскинула, как для объятий, кровища лицо залила. Я ее фонарь взяла, в лицо посветила. «Mierda![42]Да это же наша Катя!» Аж перекрестилась автоматически. Тут и метель прошла, снежок легкий западал, закружился. Вижу проезд к домику, в домике свет горит. Значит, она попа ждала, выскочила на проезд посветить, бедняга. Я в дом, сразу к люльке. Там все розовое — девочка значит, все в порядке. От сердца отлегло. Присела я на стульчик, задумалась. Машинально что-то в руку взяла, гляжу дневник стрекозы, открыла на середине. «Тьфу-ты, какая чушь!» Вырвала страницы, где про меня было — кинула в печь. Тут в домик мой Кинг Конг вваливается, мычит, рукой машет. Не поехал, значит, к Павлову, за мной помчался. Ну что же, молодец! Села я в машину — и домой, только окружной дорогой. А в голове только одна мысль: «Что же ты наделала, сука Павлова?» А «мальчик» мой пинается. Честно говоря, когда память вернулась, я, как Катьку сбивала, не помнила. Мне казалось, что не доехала я до нее с Кинг Конгом. Но после рассказа Паниного про исповедь мою да про Катю снежком присыпанную, пелена спала и вся картинкато встала перед глазами.

Я вот чего сейчас подумала, может, Бог мне тогда мальчика на девочку переменил? В наказание. В общем, едет бедная беременная сука, больная «испанкой», к хозяину, а он уже литр водки в глотку залил, «газету правду» прочитал и бейсбольной битой ногу чешет, если б знала, так сразу бы в роддом махнула, а так приехала за амнезией. Кинг Конгу повезло больше, хотя тогда это сразу понять было трудно. Мой верный бодигарт зашел первым, и Павлов сразу огрел его битой. Великан, не пикнув, рухнул, заливая ковер кровью из пробитой башки. Меня же Павлов как какуюто тряпку перекинул на диван и начал свой дурацкий допрос. Он был омерзительно пьян, страшен и при всем этом ужасно смешон. Так далеко он никогда не заходил. «Кто отец этого ребенка? Говори или умрешь, сука!» Почему бы мне тогда было не сказать ему «ТЫ» и закончить эту комедию. Смертельная усталость сковала мне рот. Какое-то тупое безразличие, я даже перестала ощущать свой ужасно тянущий живот и мальчика, которому совсем уже не терпелось выйти и встретиться со своим милым «отцом», вращающим белыми бешеными глазами и крутящим у меня над головой толстой палкой. В этот момент я остро поняла, что скоро умру. Меня убьет не Павлов, а мой ребенок. Бог мне это сказал. Я смотрела сквозь беснующегося мужа, туда, где на берегу теплого испанского моря лежал истекающий кровью Кинг Конг, чуть поодаль стоял, молча вопящий, кровавый фонтан Женя, с жезлом в руке, и загорала под тихо падающим снегом Катя, широко раскинув мертвые руки. Все это зря! Вот какая была последняя мысль у меня в голове, когда я услышала свой брезгливый голос: «Кто угодно, только не ты, Павлов». И какой-то сильный треск. Потом были тишина и темнота, длиной в восемь лет. Наверное, я это заслужила. Заслужила своей героической любовью к императору Павлову, которого, мне казалось, я знаю как свои пять пальцев. Ему ведь, несмотря на смертельный риск, хотела родить наследника, чтоб управлял его великой коламской «империей»:

Ночной клуб, казино, магазин, ларьки и я.

Вот такая вот была у него «империя».

Стихи! Когда через месяц после свадьбы Павлов меня избил, приревновав к приятелю бандосу, — я не сильно удивилась. Павлов всегда кого-нибудь бил в школе. Я просто собрала вещички и попыталась уйти. Потом были слезы, извинения и безумный секс, ночь и день напролет, и я осталась, а через пару месяцев подобных ритуалов даже втянулась. Скоро, чтобы не расстраивать мужа беспочвенностью скандалов, я действительно стала флиртовать с его дружками и заметила, как крепнет и растет наша непростая любовь. Потом Павлов бросил Москву, и мы вернулись в тихий Коламск, потому что Саша созрел до «империи». Он и в детстве казался мне каким-то римским легионером — гордый профиль в шрамах, вечные драки, но пришла пора мирного бизнеса, и Павлову она тоже покатила. Все-таки император в Коламске лучше, чем мелкий бандит в Москве. А я, конечно, должна была стать коламской Мессалиной — на меньшее Павлов был не согласен. Его любовь требовала постоянной ревности, и я, как могла, старалась преуспевать в своем нелегком эротическом жанре. Мой муж наверняка знал про всех моих любовников, исключая Женю, доктора и, конечно, попа…

Другое дело — ребенок. Про наследника Павлов начал мне жужжать еще до свадьбы. Сын — это святое для римского императора, и я согласна, но папаша Павлова, алкоголик, доживал свой век в петелинской дурке. Там же помер его дед. Я, конечно, девица экстравагантная, но у нас в Испании с этим строго. Гены превыше всего. Вот и пыталась нажить ему наследника с игрушечным Женей — не заладилось, поп, услышав мою просьбу, в ужасе убежал от меня, крестясь и бормоча, — можно было обмануть и его, но было слишком стремно, что же мне оставалось? Я поделилась своей печалью с добрым и внимательным врачом, aigo raro, pero bueno[43], который опекал мое порочное сердце и не смог мне отказать, учитывая мои природные способности к обольщению и круглую сумму за донорство.

Ну и конечно, обещание молчать до смерти, что я и сделала. Но как эта дура, Ким, узнала об этом? Как в ее убогую головенку пришла мысль шантажировать меня? Знает только темный лес, где она лежит.

Дурацкая память до конца явно не восстановилась и продолжает играть со мной в шарады. Я помню только, как выходила в ту ночь из квартиры кардиолога. Причем вижу себя почему-то со стороны. Та же история с Жанной — вообще не помню, чтобы трогала эту шлюху. Хотела точно, ну значит, и сделала.

Не люблю похороны, хотя на похоронах мы в первый раз после моего бегства из Коламска заговорили с отцом Пантелеймоном. Как смешно его так называть. Для меня он всегда будет тем Паней, которого одноклассники донимали за нелепое имя, доставшееся ему по святкам от добрых родителей, и которому Павлов сломал нос за то, что он снял мой рюкзак с трансформаторной будки, куда его закинул этот придурок. Тем Паней, который весь десятый делал за меня алгебру за то, что я летом на пляже показала ему свою хилую грудь. Единственное, чего я не понимала в своем Павлове, так это его раболепную перемену отношения к Пане. Видно, пока мы учились в десятом, а Павлов уже топтал зону, ему там крепко вбили любовь к церковным ценностям вместе с куполами на груди. Поэтому иначе, как отец Пантелеймон, да еще и с поклоном, Павлов по возвращении в Коламск к Пане не обращался. Боюсь, он не оценил бы наших с Паней нежных отношений.

Паня подошел ко мне на кладбище после того, как отчитал отходную на могиле моей матери и впервые после долгой разлуки взглянул мне в глаза. Я уже год была в Коламске, но в церковь не ходила, а при наших редких встречах на улицах он бежал от меня как от огня. Паня тихим и спокойным голосом стал утешать меня, и я поняла, как мне его не хватало последние годы. Он всегда был очень правильный и добрый и мог объяснить мне любые вещи, и почему Бога нет, когда был комсоргом, и почему Бог нас любит, когда после путча 91-го года свято в него поверил. Он говорил, что мамаша настрадалась и ее, несомненно, ждет лучший мир, и я верила, потому что старая пьяница действительно сильно мучилась последнее время на кухне казино, где Павлов открыл ей бессрочный кредит на бухло и откуда она выходила только в туалет. Особенно изводила ее проблема выбора: коньяк или водка, но победил все-таки мартини. Я смотрела в теплые прозрачные Панины глаза и не могла понять, чего в них больше — страха или желания. Желая найти ответ на этот вопрос, я взяла его мобильный и назавтра же исповедовалась ему на квартире матери. Исповедь была бурной и короткой. Мы чуть не растерзали друг друга. Паня, похоже, пытался, лежа на мне, изгнать и своих и моих бесов одновременно. Когда мы одновременно кончили, он заплакал, оделся и убежал. Самое смешное, что все соитие я действительно каялась, прерываясь лишь на стоны, а когда он убежал, почувствовала такую чистоту и умиротворенность, что уснула как ребенок. Все наши последующие встречи были похожи друг на друга как две капли воды. На улице и в публичных местах он продолжал бегать от меня как от чумы, общался только с Павловым. За все время нашего романа я ни разу не напомнила Пане, как он делал мне предложение после школы и как я зло посмеялась над ним. Мое будущее тогда было так далеко от Коламска, а моя девственность была вообще неразменной монетой, которую я бездарно разменяла с очкастым директором модельного агентства. Тот, кстати, так испугался моей невинности и невиданного темперамента, что обходил меня потом стороной. Я ни разу не спросила Паню, зачем он женился на моей жалкой копии и почему его спина и плечи все больше покрываются свежими шрамами. Мы вообще ни о чем друг друга не спрашивали. Нет, вру. Пару раз мы говорили, но только не на наших свиданиях, и разговор был нелеп. Поп плакал, просил отпустить его, говорил, что больше не в силах выносить эту муку. Но на самом деле его никто не держал, я звонила ему один-единственный — первый раз. Потом всегда звонил он, тихо говорил: где и когда, и вешал трубку. Я даже пару раз заходила в церковь, проверить, с тем ли человеком сплю. Красивый и уверенный в себе священнослужитель, нараспев читающий молитвы под гулкими сводами, так не походил на жалостного любовника, торопливые и горестные мольбы которого сливались со стонами и рыками оргазма. Ничто на свете так не возбуждало меня, как эти священные моменты тайной и порочной страсти. Риск и тайна наших встреч, слияние чистоты и порока, двух самых интимных человеческих сфер — любви и веры, сила страдания Пани — делали наш роман безумно будоражащим.

За несколько месяцев до родов мы прекратили видеться, и поэтому Паня был просто счастлив, когда я пришла к нему домой исповедаться. Домой, чтобы исповедь не превратилась в наше обычное святотатство. В первый раз в жизни священник понадобился мне по назначению. Я ужасно боялась идти, но еще больше боялась de la muerte[44], и мне очень нужна была его поддержка, доброе мудрое слово. Ну и чем все закончилось? Хотя нет, не закончилось, все будет хорошо, где-нибудь через год. Но не для попадьи. Серая мышка должна умереть. Она оказалась куда проницательней Павлова и внимательно следила за нашими с Паней играми. Ее ума хватило, чтоб не раздувать скандал, она тупо ждала, когда я наиграюсь и оставлю их в покое. Муж был для нее всем. Мудрая мышка сублимировала ревность в тайное подражание мне. Развратная соперница стала ее фетишем. А может, поп заставил ее играть в меня, а ей понравилось? Теперь это их семейная тайна.

За восемь лет Паня раздался, стал солиднее, борода лопатой — настоящий поп. Когда я приехала к нему Катей и слушала его басни, его глаза просто лучились добротой и силой. В них было все, кроме так любимых мной страха и желания. Когда три дня назад мы собрались у него на судилище, он даже ни разу не посмотрел мне в глаза, только держал за плечи свою серую мышку. Я знаю, почему он прятал глаза, в них остался только страх. Не бойся, Паня, никто не узнает нашу тайну, ведь это ты привез меня в больницу, уговорил Бога и Григория дать мне новую жизнь и восемь лет хранил тайну. Я отплачу тебе добром, но мышка должна умереть. Так нужно, так хочет Бог.

Ведь он вернул мне память и подсказал, что делать. В первую очередь нужно было разобраться с наследством дона Адриано, мало ли кто там за восемь лет порылся. Я залезла в Гришину заначку на новый «мерс», сняла деньги с павловского счета, наняла по газете частного детектива и отправила в Коламск. Как выяснил Сергей, все было в порядке, бумаги лежали у городского нотариуса, мне даже сделали цветную копию. И за все это время, только одна тварь претендовала на родство с Папагеном — попадья Ольга. О, это был приятный сюрприз — теперь я могла убить всех зайцев. Мне нужно было снять перед Испанией с себя все старые грехи, избавиться от нелепой соперницы и подстраховаться с Паней — он знал больше всех. Особенно меня забавляла ситуация с Катиным сердцем. Я просчитала ее сама, но неизвестные мне подробности той фантастической ночи будоражили мою фантазию. Да и работа хирурга с моим лицом впечатляла. Я прямо не могла оторваться от зеркала первые дни, после возврата памяти. Видеть в зеркале Катю и знать, что ее нет, — это было волшебно, просто perfectoP Спасибо, сестренки!

Сергей занялся поиском компромата на Ольгу, я же в первую очередь решила вытащить Павлова. Он был нужен мне для окончательной партии, да и не могла сука спокойно жить, пока ее хозяин сидит за ее убийство. С легкостью нашла по телефонной книге мерзавца-прокурора. Он за восемь лет смело продвинулся по карьерной лестнице, поэтому его совсем не обрадовало появление тени из прошлого с разговорами о хорошо припрятанной кассете с нашими милыми шалостями. Как же он обрадованно пропотел, когда узнал, что от него требуется. Всего-то, сказал он, через два-три месяца жди. Но это последняя услуга. Иначе сама понимаешь. Ну да, я-то понимаю, а прокурор вряд ли. Мой адрес — коламское кладбище, Кленовая аллея, место семь. Милости просим в гости.

Тем временем Сергей порадовал меня забавным хобби нашей подопечной. Оказалось, что серая мышка, уложив своих дочерей, любит в гордом одиночестве одеваться точь-в-точь, как я восемь лет назад, — черное пальто, платок и очки-киски — и разыгрывать пред зеркалом сцены со стриптизом, при этом грязно ругаться и называть себя Леной. Н-да, вот такая вот извращенка, хотя в глубине души мне было приятно, что у меня в Коламске есть верная фанатка. Сергей прижал Ольгу и компроматом вынудил ее играть на нашей стороне. Мы убедили ее в том, что завещание было фэйком, шуткой Папагена, мечтающего о внуке, при этом ей продемонстрировали официальное письмо от испанского консула с опровержением существования подобных событий, лиц и документов. Письмо написала я, остальное дело техники и денег. Ошеломленной многодетной жертве обмана испанских жуликов было предложено взять на себя смерть Кати, а также явить всем подлинные страницы ее дневника, которые я накатала за два дня под впечатлением поездки в Коламск и ложной Катиной памяти. В противном случае мы грозились обнародовать ее грязные фото в коламской прессе. Ольге было некуда деваться, и мы стали ждать Павлова. Белка дала ему и рассказала о моем странном приезде, к тому же он обнаружил пропажу денег со счета, который знала только я, в бую он помчался к Пане, тот рассказал ему все, кроме моего адреса, который ему благополучно подсунула в карман Ольга.

Остальное прошло бы как по нотам, если б проклятый уголовник не устроил светопредставление с лифтом. Я так испугалась, что чуть действительно не поверила в то, что я Катя. Хорошо, что Павлов такой сентиментальный.

Кстати, а не Ольга ли восемь лет назад написала Павлову злополучную анонимку о моих изменах и мнимом отцовстве? Испугалась сцены с мужем и, решив, что я разобью их семейную идиллию, решила сыграть по своим правилам. Вот еще один повод для смерти серой мышки.

Ой как звенит голова, хотя нет, похоже, это звонок в дверь.