Петрозаводск, 2009 год

Пёрышки

Методика поиска себя

– А зачем вы впутались в эту историю, писатель? Зачем вам Зона?

– Вдохновение, профессор, вдохновение. Иду выпрашивать.

– Так вы что, исписались?

– В каком-то смысле.

«Сталкер»

– Я, дурак, жалею, не взял тогда журнала. Возможность была…

Это случилось в районе Диксона, на небольшом скалистом утёсе в северо-восточной части Карского моря, при выходе Енисейской губы в Северный Ледовитый океан. Мы остановились там с экспедицией на одну ночёвку. На острове всех строений – домик метеорологов. Лишь в одном месте можно посадить вертолёт, да и то нужно быть малой авиации великим гуру: мешали установленные на метеоплощадке два флюгера и антенна. Из вертолёта захватили спальники и малую толику продовольствия, с расчётом на вечер. Заходим в дом... Чувствовалось, давным-давно здесь никто не бывал – затхлый запах сырости встретил, едва переступили порог. С полу я поднял влажную книгу в коричневом переплёте: «Наставление гидрометеорологическим станциям и постам» –Утверждено Главным Управлением гидрометеорологической службы при Совете Министров СССР, 1967 год. Полистал, отложил в сторону, огляделся. Всё хранило на себе явные признаки запустения: дверцы настенных шкафчиков распахнуты, на пыльной полке в гордом одиночестве томилась надорванная пачка с остатками грязно-серой соли, на столе банка из-под рыбных консервов с закаменевшими окурками. Там же, на столе, и лежал этот журнал: обложка в бурых витиеватых разводах, листы разграфлёны вручную особым образом. С виду обычная домовая книга, обшарпанная, но целая. На титульном листе заголовок: «Книжка КМ-1 для записи метеорологических наблюдений». Учёт вели два дежурных, строчки аккуратные, убористым почерком, выстроены в столбик:

Температура воды…

Направление ветра… метров в секунду;

Температура воздуха… (сухой термометр, смоченный, минимальный (спирт, штифт);

Облачность (высота нижней границы, форма облаков);

Количество осадков… в миллиметрах.

И цифры, цифры, цифры…

Значение одних разгадал бы и несведущий, но большей частью какие-то коды, значки для посвящённых. Изредка в эти сухие сводки врывалась эмоциональная, мирская запись:

«До вертолёта 29 дней. Ура!!!!!!!!!!!»

Страницы сменяли одна другую. Таяла вожделенная цифра, отделявшая затворников от возвращения на большую землю. Осталось «20 дней», потом «17», «10», «9»… Упоминание о вертолёте стало более частым, нетерпимым… Понятно, люди небалованные, привыкшие к испытаниям, но, как ни крути, на большой земле их ждут блага цивилизации: тут тебе и бесперебойный электрический свет, и паровое отопление, и тёплый санузел с троном, блистающим белизной… Вечером – любимый фильм с пивком в уютном кресле или новости с чашкой ароматного сладкого чая. Да мало ли что ещё… Остаётся лишь определиться с выбором (одной рукой не ухватишь за грудь и за…) Да, самое главное, на далёкой большой земле – любимые жёны, дети.

А к тому времени, судя по данным метеонаблюдений, раздухарилась, разбуянилась осень с резкими скачками атмосферного давления, хлёсткими порывами шквалистого океанского ветра, первыми ночными заморозками и неистовыми штормами. Приближалась зима. И вдруг обратный отсчёт обрывается…

Спустя несколько страниц сдержанно-гневная надпись:

«3-й день нет вертолёта»

Начиная с этого места, в череде служебной информации – лаконичных, не допускающих суесловия сводках – обязательно следовала приписка. Почерк менялся через день: то он аккуратный, красивый, с одинаковым уклоном вправо, то дёрганый, насилу читаемый. Цифра неудержимо росла, не менялся лишь текст:

«5-й день нет вертолёта», «6-й…», «7-й…»

Фразы становились драматичнее:

«Кончилось питание рации».

«Топливо – на нуле. Хоть разбирай домик и жги по доскам».

«Сегодня закончились последние продукты».

«Пятые сутки голодаем!»

Затем, скорее всего, в нарушение «Наставления», стали появляться литературные перлы. Точно алмазы в пустой породе. Цветы на асфальте!.. Язык из официального, сухого, становился богаче, образней, гуще…

«Суки! Забыли про нас».

«Гады, немцы!» [1]

«Вернусь, контору сожгу нах…й!!!»

А дальше – стихи… Яркие, душевные!.. Про Северный Ледовитый океан, про маленький островок, затерянный на бескрайных просторах, про тепло человеческих отношений и крепкую мужскую дружбу. Я жадно вчитывался в строки, пылающие огнём русского языка, представляя себе двух суровых бородатых мужчин, голодных, замёрзших… забытых. И, главное, внизу такая приписка:

«Сие – мои первые поэтические творения!»

С тихим восторгом перелистываю очередную страницу. Наотмашь бьёт крик:

«Ваня сука!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

И ниже, как ни в чём не бывало, ровным каллиграфическим почерком:

Температура поверхности почвы… (срочная, минимальная, максимальная);

Влажность (гигрометр, точка росы)… в процентах;

Ветер (направление, скорость, максимальный порыв);

Давление (термометр при барометре, отсчёт)... в миллибарах.

И цифры, цифры, цифры с точностью до десятых…

Отлично помню, обращение «Ваня» не было огорожено запятыми, как то предписывают консервативные правила грамматики, но, поразительно, фраза ничуть не проиграла от этого. Сколько экспрессии, чувств! Искренних чувств к ближнему.

Последние сводки, странное дело, писаны одним почерком – аккуратным, наклонным. Второй, дёрганый, трудночитаемый, исчез…

***

Ближайший поезд в Беломорск уходил в час ночи.

Я расположился в зале ожидания, в углу, подальше от входа, от любопытных глаз, расспросов. Достал из рюкзака сочную копчёную колбасу, свежий ржаной хлеб, помидор, огурец. С аппетитом перекусил. Сверху, на десерт, – шоколадный батончик. Запил из фляжки холодной колодезной водой. Уплетать эти яства было тем приятней, что впереди – строгий пост. Прекратить любимую трапезу прямо сейчас не смел. Рано… Может случиться, в последний, самый решающий момент не хватит духу, откажусь от задуманного, и затея сорвётся. Аргументы желудка перевесят, заглушат все остальные. Нетушки! Нужно продолжать тело холить, ублажать лакомствами и, лишь когда ничего изменить нельзя, предложить довольствоваться пищей духовной. Исключительно! Чтобы и результат на выходе был соответствующий (человек, по сути – мясорубка: что запихнёшь, то и выйдет.) Да, я наконец отважился высадиться на необитаемом острове, искусственно создать «пограничную» ситуацию, принудить (!) к творчеству обожаемое естество, коли не хочет подобру... Срок заключения наметил пять суток. Пять дней и ночей. Вода на завтрак, обед, ужин… на полдник с ленчем. Собираюсь на время оградить себя от мира сего, отключить назойливый гам людской – «мutе» нажать. Ввести строгий карантин для тела, разума и души. Хочу сосредоточиться на главном!

Расчистить путь духу!

Чтоб вокруг только я и Бог.

И тогда вымолить у Него новые строчки…

Все остальные методики перепробовал. Не помогло…

От традиционных: «Учиться! Учиться! И ещё раз учиться!» – до экстравагантных, новомодных… Знакомые тоже не остаются безучастными – советы раздают щедро (все мы родом из страны Советов!) Встречаются, правда, рецепты совсем неожиданные… Сосед, к примеру, настаивает сменить фамилию:

– С какого перепугу? – изумился я.

– Она у тебя безликая. Выбери что-нибудь респектабельнее, типа Ватман, Рейсфедер, Кульман… Штангенциркуль, в конце концов. Вон у Малевича – каляки-маляки, нецветной квадрат, зато прославился. А ты бы, в пику ему, чёрный треугольник изобразил! Краски уйдёт в два раза меньше.

– Я не рисую – пишу.

– Какая разница?..

Вышел на перрон.

Влажная морось фантастическим гало окружала фонари.

Репродуктор громко скартавил:

– Внимание! С юга по втор-ррому пути проследует маневр-рровый. Г-ррраждане пассажиры, будьте остор-ррожны, не приближайтесь к краю платформы! – через минуту вдалеке показались три ярких огня, нарастал ритмичный гул: «тудун-дудун…», «тудун-дудун…», «тудун-дудун!» И неожиданно… в моём взлохмаченном, настёганном сознании бегущей строкой мелькнула фраза:

Поезд в час ночи тьму разорвёт…

Я перестал дышать…

Товарный состав приближался. Ступни улавливали дробь земли… Бормотание, погрохатывание вагонов усилилось: «тудун-дудун…», «тудун-дудун…», «тудун-дудун!» Моё сердце стучало ещё громче: «Дук-дук-дук!» И оно, пульсируя, вытолкнуло на-гора, на свет Божий следующую строчку:

Гул, стук колёс.

Отчаянье!

И дальше безостановочно:

Вагоны, вагоны… Землю з-знобит

н-нервной

дрожью

нечаянной.

Гулкое эхо скрипуче фонит:

«Нумерация с головы».

Тоска…

Посадку объявят и трескоток

слух царапнёт

у виска.

Безлюдный перрон равнодушен, тих.

И я, предъявив билет,

помедлив, навстречу своей судьбе,

шагну

через сонм

«нет».

Товарняк прошёл, утащив следом лязганье, грохот, суету, а я стоял с блокнотом, не веря до конца в то, что произошло. Всё бормотал, бубнил едва родившиеся строчки. Первые ритмические строки в моей жизни. Возможно, строй их не образует гармонии… Но лесенка-то кака красива?.. Без единого гвоздя, без топора. Я на верном пути! А ведь ещё вчера мог лишь срамную рифму ввернуть на вопрос «где?»

Мне довелось однажды слышать, как маститые поэты, признанные мэтры стихоумножения, перекидывались профессиональными терминами, снисходительно поучая школяра-децимэтра. Избранный пассаж я украдкой записал, неделю зубрил: «Русская просодия в её силлабо-тоническом классическом варианте требует строгого выполнения ряда фонетических, метроритмических, орфоэпических и стилистических ограничений в части стихотворного размера, ассонансно-аллитерационного звукоизвлечения, рифмы, цезурирования, спондеев и пиррихиев, структурного членения строфы и прочих формальных версификационных правил». Правда, мило?

Да, увы, мои строки несовершенны. Ежели их на Парнасе объявить стихами, за родню не признают, объявят «гадкими» и в итоге заклюют. А затем спустят с этой ажурной стихотворной лесенки меня вместе с моими «смехотворениями». Уже давно прибыл поезд, я нашёл указанный в билете вагон, место, уложил вещи, под стук колёс устроился на верхней полке, а сам всё представлял, как инквизиторы от литературы вгоняют колкие слова, будто иголки под ногти:

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

Я, понятно дело, не стою кулём: обзываюсь, горожу в ответ звукоряд гнусностей, пробую защитить своих крошек, но по существу предъявленных обвинений возразить не могу ни-че-го. Это – горькая правда.

Вагон на перегоне сильно тряхнуло… И…

Меня осенило: не нужно называть строки стихами!

Может, эт проза такая. Ну, да… Ритмическая проза. И вообще, проза с поэзией – родные сёстры. Чего ради их ссорить…

С этой сладкой, спасительной думкой безмятежно заснул.

Доставить меня на безлюдный остров взялся Семён Керчак – потомственный помор из местных. Кряжистый, угрюмый, шипастый. Раз в неделю он выходил в море на карбасе заготавливать водоросли. Туда – пустым, обратно – под завязку гружённый вяленым фукусом. На сегодня был запланирован очередной выход. В напарниках у него москвич с немусульманской фамилией:

– Салин, – представился щеголеватый мужчина, – почти «Сталин», только без «т». Андрей, по-англицки – анкл-Дрюня. [2]

– А по-карельски Оня!

Оня – школьный учитель биологии. Мужику тридцать лет, а успел объездить в поисках романтики всю России. На Белом море этой дури оказалось с избытком, вот и проводит здесь третий отпуск подряд. Выходило, помором он стал не по происхождению – добровольно.

Затее моей не удивился ни тот, ни другой:

– …На сво е й в о ли на од и нки идёшь. Бездельё – тоже рукоделье! – философски заметил Керчак. – У каждого в голове свои тараканы, мои тараканы к тебе не перебегут. Увезу, какой разговор. Высажу на голыш.

Оня сориентировался по лоцманской карте, сделал пометку:

– Крестик мы тебе поставим здеся.

– Спасибо!..

Фантазия!

Страшная сказка… превращалась в быль.

*