Проводы

Завтра мои проводы в армию, а сегодня мы с Женей договорились встретиться у ЗАГСа в одиннадцать. Это была моя идея: подать заявление до призыва, чтобы потом, через три месяца, приехать на собственную свадьбу.

До встречи оставался целый час. Чего припёрся так рано?.. Какое-то неприятное беспокойство выпихнуло из дома. Вчера стали прикидывать, какие документы нести. Нужен только паспорт. И тут она огорошила: у тётки оставила! Хотел утром ехать вместе… Дурак, не поехал! Сейчас бы не томился, высматривая среди прохожих. Зачем порю горячку с заявлением? Себе нет смысла врать... Хочется «забить» эту девчонку, застраховаться на все «сто». Уходить в армию на два года без уверенности, что Женька дождётся, я не мог.

Давно бы уж могла обернуться… Чего так долго?

Я припоминал детали нашего свадебного уговора, беспорядочно вытаскивал из памяти её взгляды, жесты, недомолвки, отговорки… Почему о паспорте сказала только вчера? Ведь неделю, как условились. Главное, спросила: «А нужно ли так спешить?» Месяц назад собирались – тоже что-то придумала. Да она... просто не любит меня! (Может, только и ждёт, чтоб ушёл?) Я вдруг почувствовал себя обманутым, выставленным на потеху всему двору… Самолюбие, подначивая, нашёптывало: «Ну и пусть, ну и подумаешь!»

Без трёх минут. Жду ровно до одиннадцати. Не придёт – не надо!

Прошло две минуты, ещё одна. Минутная стрелка нехотя накрыла цифру «двенадцать», переползла её. Я побрёл к троллейбусной остановке стопорясь, непрерывно оглядываясь. Тяжёлые ноги, словно их переставлял кто-то другой, насильно уводили меня от желанной судьбы всё дальше и дальше…

Если бы только она появилась сейчас…

Но Жени не было.

Всё!

Никакой свадьбы не будет. Пусть ищет себе другого дурачка!..

***

Девок у нас – полон двор. Но ни один парень не ходил со своими девчонками. Всем чужих подавай! Мне – не требовалось никаких. До самого восьмого класса.

Гера поставил диагноз: «Задержка в развитии...»

Но потом разом всё перевернулось, будто съел чего...

У дяди Миши, брата отца, были фотокарты. Вместо тузов, королей, шестёрок – голые тётки. Раньше колода лежала себе спокойненько в столе, никому дела не было. А тут глянцевые чёрно-белые картонки точно мёдом мазнули. Манит взглянуть, хоть ты что. Мы с Саней, когда дядька на работе, придём, вытащим запретные фотки и да-авай смаковать. Карты эти для нас – окно в мир. Что ты!.. До того доглядим – дышать нечем. Голова кругом идёт, штаны трещат по швам. Дядюшка скоро догадался, хмуро сдвинул мохнатые брови и строго-настрого предупредил: «Ещё раз залезешь в мой стол…» Хотя мы укладывали карты аккуратненько. Может, он в определённом порядке их хранил?

А вот Гера на картинки не разменивался.

Причиной всему – имя. Известно: как человека назовёшь, таким он и будет. Богиня Гера в древнегреческой мифологии – покровительница брака и деторождения. Наш Гера не в силах был изменить судьбу, безответственно предначертанную ему древними греками. Всегда заряженный на позитив, он девочек любил не на шутку. Для него познакомиться – запросто. И сразу – кранты! Влюбился. Что ты!.. В понедельник влюблён, во вторник влюблён! В среду уже меньше. К концу недели любовь испарялась, и в субботний вечер после танцев Гера шоркал очередную зазнобу.

В воскресенье к полудню парни лениво подтягивались к скамейке под тополями, закуривали, перетирали вчерашнее... У Витяни никак не вытанцовывалось закадрить девчонку. Внешне нормальный, симпатичный парень. Секрет обольщения он стремился выведать у Геры, приставал: «Как? С кем? Чего?» А тот и рад стараться: по поводу лялек из него плескало через край. Любимая тема: как новенькую клеил, оприходовал.

Он не усеет всё обсказать, Витяня – наводящий вопрос:

– Ту высокую блондинку?

–?.. В сиреневом трико!

Гера забывал имя, рост избранницы, габариты. Цвет волос и глаз начисто вылетали из головы… Память избирательно, бережно хранила только детали нижнего женского белья. Причём бабником его не назовёшь: пока с одной ходит, на других даже не смотрит. Скорее однолюб! Перед армией один раз он чуть не женился. Нежно взявшись за руки, молодые пошли подавать заявление в ЗАГС. Ну, думаем, пропал наш Гера… Возвращается оттуда один. С хохотом заваливается во двор, рассказывает:

– Сблизились в первый вечер, месяц ходили, а фамилию наречённой спросить не успел. Анкету стала заполнять, выводит: «Пу-пы-рыш-ки-на». Пупырышкина! Это что же? Я, Гера, наделаю маленьких «пупырышат»?

Помолвка разладилась.

К восьмому классу я сделался придирчив в одежде. Пошил в ателье пиджак на заказ; заузил в талии белую нейлоновую рубашку с длинным, разметавшимся по плечам острым воротником. Зинаида на весь класс высмеивала: «Как денди лондонский одет». (Хоть сквозь землю провались!) Зато в дворовой компании я хипповал свободно. В моду вошли плащи из болоньи. Жарища, дождя в помине нет, а ты в душном синем балахоне, ширк-ширк, ширк-ширк, нарезаешь. Рядом в таких же плащах с закатанными рукавами изнывают наши мужики. Яркие афиши по всему микрорайону зазывали на «Вечер танцев»: летом – в городской Парк культуры и отдыха, с сентября – в ДСК на Тринадцатом. На танцы отправлялись всей оравой. Сначала я полагал, что меня тянет музыку послушать да потрястись за компанию. Потом чувствую: нет! Безразличие к женскому полу сменилось неподдельным интересом.

Не ко всем напропалую, как у Геры… К одной девчонке.

Женька из соседнего двора вскружила мне голову посильнее дядькиных карт.

Я только подумаю о ней – по всей груди, по ногам идёт беспокойная горячая волна. Хотя целовался с ней всего один раз, когда в прятки играли… Случайно. А уж забыть про это не мог. Вечерами я проникал в Рыбинский двор и украдкой любовался, как она, украшенная ожерельем из деревянных прищепок, помогала бабушке развешивать бельё.

Эта Женька затмила собой весь свет…

Я забывал есть, беспокойно спал, не мог думать ни о чём другом. И поговорить об этом не решался ни с кем. Всё носил в себе.

На танцах стал Геру донимать:

– Научи приглашать на медленный…

– Подходишь к чувихе, спрашиваешь: «Можно Вас?» А сам не говоришь, что имеешь в виду. Если она согласная – тут у тебя руки и развязаны…

Заиграли тихий. В центре зала толпа стала рассасываться. Одна за другой возникали парочки. Женю с подружками я высмотрел в самом начале вечера. Идти, не идти? Вздохнул поглубже, пошёл краем. Женя в белой водолазке, короткой облегающей юбке… Стоит у стенки, руки за спину. Подошёл, хрипло произнёс:

– Можно?..

Даже при тусклом свете заметил, как зарделись её щёки.

Преодолев секундное замешательство, шагнула навстречу, протянула горячую маленькую руку. Тут вся моя решимость куда-то делась… Боясь обернуться, повёл свою избранницу на середину зала. Не дыша, вытянутыми вперёд руками приобнял. Приобнял, как что-то легкоранимое, бесценное. Женя, смущаясь, положила мне руки на плечи и тоже не дышала. На пионерском расстоянии друг от друга, стараясь не встречаться глазами, мы стали тихонько, не в такт музыке, перетаптываться на одном месте.

Дрожь крупным градом била по моей спине, шла по всему телу и затихала на кончиках пальцев...

Танцы закончились – провожал.

Завести роман с девчонкой и сохранить отношения в тайне было невозможно. Не знаю, у кого как, у нас во дворе на то имелась Зойка Носова – наш дворовый трибунал. Дочка её – ровесница мне, а Зойка – ну бабка и бабка старая. Такое на себя всё напялит забытое, древнее. Вечно в штапельном тёмном платье, коричневом плюшевом жакете, суконных ботах с брякающей пряжкой, неопрятном платке. Робкие попытки жильцов утаить от неё свои интимные подробности она воспринимала как личное оскорбление. Гере «повезло» больше других: он был её соседом по площадке...

Зойка – «хочу Всё! знать».

Сутками на стрёме. Что случись: информация кому какая нужна, сомнения ли рассеять, любопытство удовлетворить – напрямую обращались к Носовой. Постоянный наблюдательный пункт её – у кухонного окна с геранью. Однако, если оперативная обстановка требовала, Зойка рикошетом перемещалась к входной двери. Незамеченным не проскочишь: обязательно из четвёртой квартиры высунется Зойкина голова с гуттаперчевым длинным носом – принюхивается, вглядывается в сумеречный холод площадки. Для виду кличет: «Мурка-Мурка-Мурка!» (Легенда такая – кошку зовёт.) Частенько кошка выскакивала у неё между ног в коридор. Гера в долгу не оставался: громко хлопал дверью в подъезд и, едва Зойка открывала хлеборезку, слюняво заходился вместо неё: «Мурка-Мурка-Мурка!»

При наличии такой бздительной соседки никто девчонок домой не водил. Да куда приведёшь? Квартиры – размером с шифоньер: передом войти, задом выйти. Нас, к примеру, на шестнадцати квадратных метрах жило пятеро: мать с отцом, брат, сестра и я.

Выручал двухэтажный сарай…

Зимой там холодрыга. Что делать? Гера брал паяльную лампу, кочегарил её докрасна, нагонял тепло, пока девица томилась в ожидании, и только после этого – любовь.

Как не спалили сарай? Не знаю…

До армии я спал дома на раскладушке, а весной, чуть только теплом обдаст, перебирался туда. Сарай цивильный: застеклённые окошки, диванчик с откидными круглыми спинками. Всё как полагается. Летними ночами шлындаю – днём отсыпаюсь. Ништяк! Нижний Тринадцатый – частные дома. В садах натырим яблок. В июле их, конечно, есть невозможно – не разгрызёшь, кислятина! Зато сам процесс добычи – приключение: одни на шухере стоят, другие лезут. Или подсолнухов нарвём. Торчат на виду, привлекают внимание. Надо сорвать, а то как же? Пощиплешь, пощиплешь мягкие зёрнышки, помусолишь, выплюнешь, успокоишься на время. С вечера я приносил в кладовку батон белого хлеба и литровую банку с водой. Мать варила брусничное варенье и много яблочного повидла – отец из рейса привозил яблоки мешками. Хранились припасы в сарайке. За ночь аппетит нагуляю, вернусь под утро, разрежу батон по всей длине на два лаптя, сверху повидло грядой. Рубану – и спать…

Лишь по субботам мне было не до сна.

У шаловливого Геры на втором этаже апартаменты, через три кладовки от моей. Там в субботу «приём по личным вопросам»: сначала лёгкой волной накатывает таинственный стук каблучков, затем из-за тонких дощатых перегородок дотягиваются до меня смачные поцелуи, стоны, смешки. Жужжанием пчёлки расстёгивается молния...

− Гер, я тебе нравлюсь?..

− Глаза боятся, руки делают.

Неприличный скрип панцирной кровати... Забываю дышать. Не успеваю слюнки сглатывать. Воображение смелой кистью малюет «летки-енки». Панорамы одна масштабнее другой. Бородинской далеко… Что ты!.. Спустя несколько часов опять стук каблучков: совсем близко, кажется, прямо по моему сердцу. Отхлынув, удаляется, стихает, стихает, растворяется в белой ночи…

Моя пытка на сегодня закончилась. Сперва становится тихо-тихо, но уснуть не успеваю: Гера всерьёз принимается храпеть. Ворочаюсь один-одинёшенек, мечтаю о своей Женьке…

Грёзы плавно перетекают в сон, сладко смешиваются, предлагая расцеловать несмелые Женькины губы… Зачастую романтично-волшебную картинку сна нарушал грубый транспортный сюжет: на обильно вымазанной солидолом дрезине мчусь с грохотом куда-то вдаль, ритмично качая рычаг… От себя – к себе, от себя – к себе.

Просыпаюсь в сараюхе, на куцем диванчике.

Приснится же такое... Почему именно дрезина?! В нашей семье сроду железнодорожников не было.

В углу паучок деловито плетёт солнечную паутинку.

Он – мой единственный гость.

Иногда подружка у Геры оставалась ночевать. Глядеть через щёлку в двери на то, как ранним воскресным утром на расстоянии вытянутой руки тёплые доступные девки проходят мимо, больше не было никаких сил...

С Женей я ни о чём этаком даже не помышлял.

Понимал: она не такая, как все. Между тем танцульки, робкие поцелуи на прощанье распаляли меня… каждый раз пронося ложку мимо рта.

***

Мои проводы в армию. Как необычно!

Наши дворовые мужики давно отслужили и демобилизовались. Один Саня – на Северном флоте. Немножко грустно призываться последним.

Вспомнились проводы Кочкаря. Летом у Круглого магазина на Кутузовском пятаке торговали квасом. Цистерну с нераспроданным пойлом оставляли на месте. Той ночью мы бочку покачали: плещется. Впятером: Гера, Витяня, Саня, Джуди и я – прикатили её прямо в наш двор. Замочек открыли, кран повернули и – только банки подставляй. Портвейн тоже тёк рекой: предварительно мы скинулись по «рваному» с рыла.

Громкие ритмы гитары. Хмельные песни. Звон разбитого стекла. Маты. Угар вымученного веселья.

Я тогда упился первый раз в жизни…

На мои проводы мать назвала соседей, пригласила родственников из деревни, накрыла стол. Из корешков только Витяня, Гера да мой учитель музыки – неподражаемый Колян. Саня служит в Заполярье. А Джуди и Кочкаря с нами уже не будет никогда...

Женьку встретил днём во дворе. Что-то хотела объяснить. Не требуется! И так всё ясно. Пожалеет ещё… Повернулся, зашагал прочь.

Надеялся: позовёт, кинется вслед.

Не кинулась.

Не побежала…

Не окликнула.

Я уходил, спиной ощущая неподъёмную тяжесть молчания.

На сердце у меня шёл чёрный дождь. Гостям невпопад кивал, силился улыбаться.

В разгар утомительного терпкого веселья уединился с гитарой на кухне, рассеянно перебирал струны. Вдруг дверь толкнули. Дядя Жора, Витькин отец, подпихивал вперёд незнакомую девушку:

– Вовка, знакомься, моя племянница. Пристала: «Познакомь да познакомь».

Девица кокетливо вспыхнула:

– Скажете тоже, дядь Жор.

На щеках у неё заиграли, заплясали ямочки. Маленькая родинка над верхней губой восторженно приподнялась… замерла.

– Лиза… – певуче произнесла она и протянула мне изящную руку.

В махонькой кухне сделалось просторней, светлей. Свежим порывом ветра она настежь распахнула окна в мой унылый затхлый мирок.

Я не мог оторваться от её притягательных карих глаз. Эти глаза – не против! Года на три постарше. Шёлковая лента в блестящих каштановых волосах. Стройная. В нарядном белом платье в малиновый горошек. Красное блестючее сердечко-ориентир жеманно покачивалось в ложбинке тяжёленьких грудей. Я скользнул взглядом в указанном направлении. Голова закружилась от такой пропасти…

Мы вместе вернулись к столу, сели рядышком, под озорные крики «горько» выпили водки. Она развернула фантик шоколадной «белочки». Жемчужные зубки легонько откусывали конфетку, розовый упругий кончик языка, выглянув из ротика, слизывал остатки тёмного шоколада. «Лиии-за!» Такое аппетитное имя абы кому не дадут… Я молча таращился на неё. Она казалась мне неземным волшебным цветком среди бурьяна и крапивы. Откуда появилась эта фея?

Завтра отец пострижет меня наголо. Ветер понесёт по двору длинные тёмно-русые лохмы. С нехитрыми пожитками в рюкзачке, в сопровождении двора я уйду на Высотную, на призывной пункт. Но это будет завтра. Зав-тра…

А сегодняшние вечер и короткая белая ночь – у меня в руках.

На какой-то миг в сознании пронеслась Женька. Смурное серое облачко на секунду приглушило сияние полуденного солнца, однако светило не сдавалось. Последние белёсые ошмётки унёс лёгкий приятный ветерок.

Под перестук гранёных стаканов, смачное кряканье мужиков, заливистый Зойкин смех с прихрюкиваньем, гулянье вместе с закусками, бутылками, посудой перекатилось во двор, шумным водоворотом обтекло стол под тополями.

Мы с Лизой, взявшись за руки, отправились вниз по Тринаге, туда, где в хмельной дымке поблёскивала лиловая гладь море-Онего.

Слышно было, как Зойка фальшиво затянула:

– Вон кто-то с го-рочки спустился...

Песню нестройно подхватили, высоко подняли и… бросили.

Лиза была игрива, возбуждая и заводя своей неуёмной бесовской энергией меня. По дороге она то забиралась на каменный бруствер, то её туфельки переступали по верхней доске случайного штабеля досок, то она поднималась на скамейку автобусной остановки и, балансируя одной рукой, едва касаясь моих пальцев, шла, устремив взор вперёд. Такая притягательно-легкомысленная и одновременно неуловимая. Я завороженно смотрел на неё снизу вверх, чувствуя, что держу в руках птицу счастья.

Мы долго гуляли. Влажный зыбкий туман белой ночи теснее прижимал Лизу ко мне. Я накинул ей на плечи пиджак, обнял за гладкую талию. Музыкальные пальцы мои жадно дотягивались до её груди, как бы невзначай опускались ниже пояска на платье, повторяя волнительный изгиб…

Где?!

В сарайку – не получится. Там сегодня родственники из деревни ночуют.

Завтра днём!..

Я повёл Лизу к себе домой. Хотелось перед расставанием побыть вдвоём, в укромном уголке, надёжно спрятаться от чужих завидущих глаз, пусть ненадолго. Маленькая прихожая, где только и есть места, что для двоих, приютит нас.

Дверь не заперта… Я зашёл первым, она протиснулась следом. Дома беспробудно вповалку храпели, просматривая очередной сон. Через кухонное окно сюда, в глухой коридорчик, пробивался отсвет раннего летнего солнца. Я прижал Лизу к вороху навешенной одежды, тычась неумелыми губами, ищущим языком ей в губы, шею, открытые глаза; нетерпеливо перетаптывался, захлёбываясь от желания. Она слабо сопротивлялась. Петельки-вешалки под натиском наших тел рвались одна за другой. Я нашёптывал всё громче, громче:

– Люблю тебя, люблю… лю…

– Ч-чч! – Лиза прикрыла указательным пальчиком мой вожделеющий рот.

Не в силах совладать с застёжкой лифчика, не сознавая до конца, что происходит, рванул пласмаски. Вредные детальки щёлкнули, открыв путь.

– Дурачок… – хмыкнула она.

Я зачерпнул ладонью её ласковую грудь и никак не мог натрогаться соском. Приник к нему губами, долго пил. Лиза тихонько заскулила и вдруг!.. прижала гладкие пальчики к моему оголённому дрожащему животу, заскользила вниз…

…Весь следующий день я украдкой бросал на Лизу пытливые взгляды. В её глазах вспыхивали ответные бесинки. Теперь мы связаны общей тайной навек…

Я ходил не видя, не слыша никого.

Младший брат Игорь недоумевал, «чему я весь день так дурацки лыблюсь».

На вокзале мать безутешно всхлипывала, будто на войну провожала. Пьяненький батя просил, как приеду, сразу отписать. Отец Кочкаря сунул в карман «чирик» – «на всякий пожарный». А мы с Лизой вкусно целовались на глазах у всех.

В душе что-то заскребло, когда встретился взглядом с Женькой. Она тенью стояла в стороне.

Капитан воздушно-десантных войск скомандовал:

– По вагонам!

Я с трудом оторвался от сладких Лизиных губ, чмокнул в щёчку мать и запрыгнул в тёмный душный вагон.

Впервые невольно подумал: а у отца с матерью любовь?.. Наверное, да. Во всяком случае, мать отчаянно ревновала. Всякий раз, когда отец непроизвольно икал, она с горечью упрекала: «Вот! Опять какая-нибудь лярва вспоминает!»

***

Своё первое письмо Лизе отправил с дороги…

От неё через неделю получил конверт «Авиа», на обратной стороне по точкам индекса жирно выведено «ПИШИ». Строчки прыгали, никак не выстраиваясь в связный текст. Уяснил главное: тоже любит. Сильно. И скучает. Спокойно прочитать это священное послание смог только ночью, в туалете. Второе письмо пришло через день. В уставное «личное время» накатал страстный ответ.

Ротного почтальона ждал, как родного, летел навстречу, едва заслышав: «Письма!» Силился угодить ему со всех сторон, понимая, что излишне навязчиво заглядываю в глаза. Перебирал вместе с другими стопку разноцветных посланий. Желанного письма так и не нашёл… Страждущие руки солдат тянулись за бумажными кусочками счастья. (В этот момент я их всех почти ненавидел.) Решил, что конверт наверняка в спешке пропустил. Дождался, когда всю корреспонденцию разберут. Нет ничего... От родителей, от Геры, Сани из Североморска – не в счёт. Ждал два дня и две ночи… Сорок восемь часов… После отбоя, казалось, не шариковой ручкой – оголёнными нервами, кровью своей, написал ей несколько обидных колючих строк.

Письмецо от Лизы получил лишь через три дня. Писала, что всё хорошо, была занята, любит.

Больше писем от неё не было…

Ни одного! За два месяца.

Я всё понял...

Как не свихнулся?..

Возможно, для «закипания» мозг должен сначала осмыслить случившееся и только потом перегреться. Достаточно каких-нибудь пятнадцати минут. А их-то как раз мне никто и не дал. Сразу после карантина направили в «учебку» и началось: укладка парашюта до мелькания строп, купола… до «белых зайчиков»; наряды по кухне; марш-броски, полоса препятствий, стрельба из автомата, прыжки с парашютом. Мы спали по три–четыре часа в сутки.

Это и спасло…

А тринадцатого сентября в весёлом розовом конверте от матери сухая весть: «Лиза вышла замуж за моремана из Мурманска». Мать написала об этом в череде прочих домашних новостей.

Не удивился. Даже ждал…

После «учебки» я вернулся в часть младшим сержантом, стрелком-радистом.

Вернулся другим…

Через год на погонах добавилась третья лычка, а потом присвоили звание «старший сержант», назначили командиром отделения. За удачное десантирование с техникой, «умелое командование вверенным подразделением» объявили благодарность по полку. Мужчиной я стал не тогда, с Лизой…

Настоящего мужчину из меня сделала Армия.

Я несколько раз принимался писать Жене… бросал. И она молчала. Гера сообщил: «Женю вижу редко. Ни с кем не ходит, на танцах не бывает. Тебя дожидается».

Простила… Ждёт!

Я глотал эти буквы ночью в каптёрке «начкара».

Дурень! На пять минут не хватило терпежа, а она готова ждать всю жизнь…

Непроизвольно втянул голову в плечи, съёжился весь, закрыл ладонями глаза, задержал дыхание. Если б только мог… разорвал бы сейчас время, полетел через все леса, через сотни километров… к ней.

Хочу, чтобы всё вернулось назад! Туда… обратно… в клуб… на тот первый медленный танец… Ещё можно исправить!

Белая эмалированная кружка с чёрным гнутым ободком, ленивая пилотка, щедрый укрой белого хлеба с маслом, «пирамида» с автоматами стали растворяться…

ОНА!..

Её добрые глаза. Заразительный переливчатый смех, длинные локоны цвета льна, рот, пахнувший карамельками.

Тревожно и сладко защемило глубоко в груди.

Чувства, которые я испытывал, не были похожи на прежние. Я касался в мыслях создания чистого, светлого, высокого. Не было обычного биологического желания соития. Многогранный, богатый оттенками вихрь кружил меня. Полумистическое, почти религиозное чувство благоговения, о происхождении которого я раньше даже не догадывался, расправляло мне крылья: словно кто-то неведомый вёл меня сквозь время и пространство; вёл, не давая возможности допустить роковую ошибку; вёл, помогая познать разницу между землёй и небом; и, наконец, открыв глаза, указал недостающую Половинку.

Мы станем одним целым!

Это подарок свыше.

***

…Поезд вёз меня домой слишком медленно, казалось, запаздывая. За два часа до прибытия я не выдержал, вышел в тамбур. Прижался к прохладному стеклу двери, смотрел, как бегут мимо железнодорожные станции, мохнатые ели обгоняют друг дружку. Становилось всё «теплее», «теплее». «Горячо!» Людный перрон с ларьками, фонарными столбами ликующе бежал навстречу. Пожилая проводница ласково посмотрела на голубые крылышки моих погон, на плетёные аксельбанты, открыла входную дверь, подняла широкую подножку. Вагон последний раз дёрнулся, остановился.

Меня никто не встречал. Сам, до последнего, не знал, когда приеду. Спрыгнул на перрон, в несколько шагов пересёк его (он показался мне таким маленьким), сбежал по широкой лестнице на привокзальную площадь и, подлетев к остановке, нырнул в троллейбус.

Я ехал к Жене…

Дрожь тяжёлыми волнами шла по моему телу.

Родной дом. Не сейчас…

Придём к родителям вместе. Вот будет сюрприз!

Рыбинский двор. Знакомый подъезд с облупившейся краской. Шестая квартира.

Сердце стучало, выпрыгивая от счастья.

Эх, и свадьбу закатим. Столы накроем прямо на улице. Чтобы весь Кочкарёвский двор гулял, радовался за нас. Вся Тринага чтоб… Загадал: «Если откроет сама, значит, сбудется!»

Звонок протяжно, заупокойно заныл…

Дверь отворилась. На пороге тёмной прихожей стояла девушка в чёрном. Наглухо повязанный платок, чёрная блузка, чёрная юбка до пят. Отрешённый чужой лик.

Живой мёртвый человек…

– Женя?.. Ты?

…Я сидел на скамейке под тополями, не в силах прийти в себя. Услышанное не умещалось в голове. Женя – «Христова невеста»… «Господь… Бог»… В наше-то время?!

Потерянный, зашёл домой. Весёлые крики, поцелуи близких... Сестрёнка, ликуя, повисла на шее. Счастливый батя побежал за бутылкой. Игорюхи дома не было. Мать за два года сделалась какая-то крохотная, потерялась в объятиях.

Испуганно глянула на меня:

– Сынок, на тебе лица нет. Что случилось?!

– Ма, ты знала про Женю?

– Боялась писать…

Зачем это – церковь, кресты, иконы? Зачем – навсегда?.. Мир немых теней закрыт для людей. Закрыт для меня…

Что это за сила такая разом забрала всю мою силу? Всю радость.

Жизнь мою!

И как теперь быть с этим дальше, я не знал.

*

Date: 2015-09-24; view: 331; Нарушение авторских прав